— Было ли время, когда в вашей жизни не было музыки?

— Меня начали учить примерно лет с восьми. Приходила учительница. А через год я уже ходил в класс фортепиано. Мне там было весело. Педагог по сольфеджио писал в дневнике букву «Ш»: «Шалил».

— Вы были отчаянным: укладывались на железнодорожные пути.

— Еще с пятого этажа по веревке спускался прямо с крыши.

— И тут же музыкальная школа. Как-то не сходится.

— Я был ненасытен. Обожал химию. В нашем доме у меня была отдельная комната, а там колбочки, спиртовки. Делал порох, взорвал горшок моего деда. В общем, хулиганил. Потом радиотехникой увлекся, еще, представьте, занимался акробатикой. Хотел даже в цирк идти, мама втайне от меня умолила, чтобы меня не взяли.

— Умная мама. Был бы сейчас у нас циркач на пенсии Зацепин.

— А ведь я отлично делал сальто переднее и заднее, на руках ходил… Прицепил к высокому тополю металлическую проволоку и съезжал по ней.

— Хорошо, что выжили после этих экспериментов, а музыка перевесила акробатику и химию.

— После музыкальной школы оказался в институте связи, шел уже 1944 год. Организовал джаз-оркестрик со студентами. Как правильно писать ноты для инструментов, я не знал, такая какофония была поначалу… Завалил математику и отправился в армию, в Омскую полковую школу. Все ребята страшно хотели на фронт, потому что в Омске — чистые мучения: морозы за 30… Мне солдат знакомый говорит: «Завтра уходим на фронт», и я встал рядом с ним в строй. Старшина подходит: «Кто такой?» — «Зацепин моя фамилия». В общем, выгнал из строя.

— Сразу после армии вы отправились проведать репрессированного отца.

— Его арестовали за хорошие слова о родине. Тогда вышел указ за опоздание на 15 минут на работу — судить. И вот он в компании говорит: «Наконец советская власть взялась за лодырей». На допросе спрашивают: «Значит, до этого советская власть ничего не делала?» Выбили зубы человеку, не давали спать ночью. Дали десять лет.

— У вас за плечами консерватория, вы сочиняете и симфонические произведения. Но знают вас исключительно как кинокомпозитора, сочинителя песен. Не обидно?

— С одной стороны, приятно, что не зря писал песни, они остались, их любят. Но хочется, конечно, чтобы и другие произведения исполнялись. Вот недавно балет закончил. Я написал три мюзикла, два уже идут. Будет новая редакция «Тайны третьей планеты». «Айвенго» пока нигде не идет. Сейчас все упирается в деньги. Им всем бы, чтобы героев было не больше четырех и без костюмов.

— Думаю, вы со мной согласитесь, решающая встреча, определившая вашу профессиональную судьбу, — с Гайдаем. Мне даже кажется, что вы с Гайдаем чем-то похожи. Сосредоточенны, серьезны, внешне даже суховаты, а в кино и музыке — эксцентрика, бурлеск!

— Возможно. Но он был пунктуален, чего мне не хватает. Когда работаю, забываю, что должен куда-то ехать, звонить. Зовут ужинать, а я и не голоден: так бы сидел и работал. Работа — мой кислород. Дочь говорит: «Папа, в твоем возрасте надо ходить, двигаться». Но я же делаю зарядку, ходить — такая скука. Был бы я поэт, мог бы что-то сочинять «на ходу». Но я не поэт.

— Работа продолжается, даже если нет заказа?

— Я всегда садился к инструменту, сочинял мелодию… Лирическая не удается? Ладно, еще что-то попробуем. Порой дальше эскиза не идет. Но я все записывал. Когда переносил записанное на современный носитель, обнаружил еще номеров 30–40, о которых не помнил, — не самых плохих.

— За эти годы вы, наверное, написали тонны музыки. Надо срочно издавать музыкальное собрание сочинений.

— Лариса, сочинительство же, как кубики: сложил — не та фигура, переставил — замечательно.

— Кубики — это ноты, музыкальные фразы?

— У меня нет критического инструментария. Но вот мелодия полежит немножко, тогда слышу: о-о, здесь плохо, надо выкидывать.

— Гайдай отвергал какие-то ваши мелодии?

— Я сам порой был недоволен. В песне «А нам все равно» запев сразу получился, припев — нет.

— Вы рассказывали, что эта мелодия припева однажды утром «напелась» вам электробритвой.

— Видимо, думал об этом круглосуточно. Мозг продолжал работу, и под зудеж бритвы — возникла мелодия. Бросился к инструменту, записал. Добрился и помчался к Гайдаю. Он сразу: «О, да! Вот теперь хорошо». Потом этой бритвой сколько ни брился, ничего интересного в голову не пришло.

— Редкая вещь: в песне про зайцев и запев, и припев хитовые. Запев — лирический, напевный — стал еще и главной темой в эксцентрической «Бриллиантовой руке». Ваши песни у Гайдая вообще лучезарные, солнцем прогретые. Вроде бы застой, пыльное время, а в музыке столько счастья.

— Я же по натуре оптимист. Случаются в жизни горе, неприятности, но я на них не зацикливаюсь.

— Я раньше не задумывалась, как много музыки в этих комедиях. В «Бриллиантовой руке» семь номеров, в «Кавказской пленнице» — 32 минуты музыки. Около часа — в «Операции «Ы». Как рождаются темы, которые становятся потом народными? Ведь, как правило, вы писали мелодию, а потом уже Леонид Дербенев — тексты. Вы сразу чувствовали: это удача?!

— Однажды Гайдай говорит: «Напиши современную песню, ты знаешь, как это делать, я их не очень понимаю». Так сложилась песня «Теряют люди друг друга» в фильме «Иван Васильевич меняет профессию». Гайдай еще должен был привыкнуть к ритму, мелодии.

— Ну хорошо, он утвердил мелодию, вы ее отдали Дербеневу. Говорили ему, про что должна быть песня?

— Ну я же не мог такое придумать «в темно-синем лесу, где трепещут осины»… Леня показал первый вариант Гайдаю, тот одобрил. А там было в припеве: «Пусть я пороха век не выдумал, и Америки не открыл вовек… я простой советский человек».

— Кошмар.

— Он просто сделал текст в соответствии со сценарием, где написано: «Песня простого советского человека».

— А откуда же прилетели зайцы?

— Я говорю: «Леня, раз такие слова, буду делать другую музыку… тоже похуже». Он обижается: «Ну Гайдай же принял…» «Лень, мы же не для Гайдая пишем. Тебе же нравится, когда во всех ресторанах твои песни поют». И он переписал.

— Мне кажется, что качество фильма и качество музыки — связанные вещи. Ранний Гайдай, которого я люблю, и поздний Гайдай — кино разного качества, энергии. И музыка в поздних фильмах вторичная. И хитов там практически нет.

— От одного гайдаевского фильма я даже отказался. Прочитал сценарий про оборванный электрический провод («Опасно для жизни». — Ред.) и говорю: «Леня, дай сценарий кому-нибудь другому. Не знаю, о чем писать». Когда нравится сценарий, и вдохновение появляется.

— Ваша лучшая киномузыка создана для прекрасных фильмов с участием замечательных актеров. «Красная палатка», «Земля Санникова»… Хотя бывали исключения: песню «Волшебник-недоучка» все знают, а из какого фильма — кто вспомнит? Многое зависит от исполнителя. Я имею в виду Пугачеву, спевшую блестяще и «Волшебника…». Общеизвестна история вашего многолетнего альянса, оборванного конфликтом. Вроде бы она записала в вашей студии свои песни, сказав, что автор их Горбонос — инвалид, пригвожденный к постели. Вы ее простили в итоге?

— Конечно. Но ситуация, правда, была противная. На меня косо смотрели: не может уступить больному человеку. А я не выдавал ее. Пошел к Сизову, директору «Мосфильма», сказал, что ухожу с картины, пусть Горбонос доделывает фильм. «Александр Сергеевич, нельзя — мы сейчас одну картину закрыли, если вы уйдете, мы и этот фильм закроем, пожалейте людей». Но когда я ставил себя на ее место… я бы не сделал так. Я же ей для фильма «Женщина, которая поет» записал пять песен.

— Среди них один из ее главных хитов «Так же, как все, как все, как все…».

— Она говорила, что это ее любимая песня.

— Пугачева была не просто уникальная певица, но, возможно, лучшая ваша исполнительница. В чем была ее особенность?

— В интерпретации. Она крайне внимательно смотрит текст: что тут главное, где кульминация. Я же песни драматургически выстраиваю.

— А как необыкновенно точно, нежно она спела «Куда уходит детство». Можно назвать ее соавтором?

— Ну да, она не просто пропевает текст — раскрывает его глубинное содержание. Не просто фраза, а вздох или придыхание. Где-то сделает, как это называется у нас, финты.

— Какие голоса мы услышали в новаторском для конца 70-х фэнтези-мюзикле «31 июня»! Анциферова, Долина, Рождественская!

— Расскажу, как это было. До этого я писал, кажется, «Землю Санникова». Дочь-старшеклассница приходит из школы: «Пап, наши мальчики говорят, что твоя музыка для старшего поколения». Меня заело. Я тогда горячо полюбил «Битлов», другие группы, рок, хотя мое поколение воспитано на джазе. И вот я все это сравнивал и думал: «Все проще стало. Но раз миллионам нравится, что-то здесь есть. Надо вслушиваться». Почти год изучал новую гармонию, ритмы. Я тогда много фильмов делал для Средней Азии — и там начал делать черновые варианты в этом стиле.

— Вспоминаю джазовую композицию в финале песни «Остров невезения» с мироновским «йес бичел». Говорят, что у него слух был не идеальный, но он работой добирал.

— Он прежде всего актер. А хороший актер умеет сыграть все… даже правильный звук. А какая там легкая и свободная хореография!

— Помню историю про одну из ваших мелодий, которую вы вроде бы «услышали» в фильме «Убить Билла» Тарантино. Я потом сравнивала — действительно очень похоже.

— Я даже пытался подать в суд во Франции. После того как юрист приняла документы, она объяснила: «Александр, бесполезно связываться с мощным американским издательством, которое непременно найдет какую-нибудь рукопись, которая будет датироваться раньше вашей».

— А потом была «Красная палатка» с прожигающей темой «ледяного поля мира». Режиссер Михаил Калатозов ставил перед вами конкретную задачу?

— Там нужна была любовная линия как основная тема. Я прочитал сценарий, лег на диван — представил себе снежную пустыню. Я же родился в Новосибирске, снега повидал. И «увидел» этот ветер, вьюгу, два человека… Родилась тема. Сразу к роялю — записать. Потом «перевел» для скрипучего электрооргана, который в Муроме сделали. Там клавиатура уже, чем стандартная.

— Зачем же это было надо?

— Иная глубина звука. Они мне по специальному заказу сделали.

— Вы всегда сами аранжировку делали?

— Стараюсь сам — крайне мало аранжировщиков, которые сделают так, как мне бы хотелось.

— Значит, классическое образование пригодилось?

— Конечно. Хотя до разных приемов, стилей, оркестровки для симфоджазового оркестра доходил самоучкой.

— Недавно отмечали полувековой юбилей анимационного хита «Фильм, фильм, фильм» Хитрука, я видела, как зрительный зал стоя приветствовал создателя музыки Зацепина. А в «Ну, погоди!» вы сочинили основную тему. Для вас существенно: для анимации сочиняете или для кино?

— Нет, прежде всего важна тема. «Фильм, фильм, фильм» — люблю, это юмор высококлассный, чистого разлива. Хитрук точно знал, что ему нужно.

— Влияют ли время, атмосфера, жизнь общества и все, что происходит вокруг, на музыку? Или музыка — это уединение и кабинетное вдохновение?

— Признаюсь, я существую вне социальных бурь. Внутри кем-то сочиненного сюжета. Погружаюсь… допустим, «в Мюнхгаузена». Думая о нем, становлюсь как бы еще одним героем произведения, живущим в другое время. А внешняя жизнь, она вторгается без спроса. К нам цеплялись по поводу и без повода. После «Острова невезения» говорили, что мы сочиняем «криминальные песни, еще и с политическим оттенком». Обвиняли наших «зайцев»: «Черт знает что у вас там творится, народу СССР вроде на все наплевать». Я расспрашивал Дербенева: «Что ты имел в виду, когда писал «Остров невезения»?» А он: «Да ничего преднамеренного!» Видимо, все у нас в подкорке сидит.

— Какая разница, что имел в виду автор, важно, что получилось — гимн общества «трын-трава», в котором страх — движущая сила. Хотя в советские времена цензура была пристрастна. Зная это, Гайдай пускался на ухищрения. К примеру, приклеил к финалу «Бриллиантовой руки» ядерный взрыв. Чтобы привязались именно к нему… и он бы «нехотя» уступил: «Ну хорошо, вот это уберем». А в музыке вы сталкивались с запретами?

— Нам было проще. Но были другие сложности. У нас был кинооркестр, больше симфонический, чем джазовый. Саксофонов там не было, а мне в «Операции «Ы» нужны были джазовые музыканты. Помните, там трубач играл «Постой, паровоз» на очень высоких нотах. Как же трудно было пробивать все это.

— «Миг между прошлым и будущим» назвали мещанской песенкой, авторы которой не думают о будущем советского человека.

— Особенно страдал Дербенев, против него были организованы целые кампании в прессе, мол, пишет диссидентские песни. В Союз писателей не приняли. А какую ахинею про медведей из «Кавказской пленницы» писали. «Знает ли автор, что никакой оси нет, как медведи могут об нее тереться?» Директор издательства «Музыка» усмотрел в слове «трутся» сексуальный подтекст, воевал с песней.

— Для вас существует высокое и низкое в музыке? Были времена, когда симфонические оркестры исполняли на больших сценах ваши произведения, и был период, когда вы бедствовали во Франции и играли на аккордеоне в каком-то ресторанчике.

— Когда я решил вернуться из Франции, пришел в консульство, чиновник взял мое заявление: «Через два месяца приходите». Мне тогда предлагали поездку по Средиземному морю с группой на несколько месяцев. Я отказывался: ну как же, надо получать документы. Прихожу в консульство, уже другой чиновник: «Какие, — говорит, — два месяца, ваше заявление в столе так и лежит». А уже почти лето, работы нет. Мне посоветовали этот ресторанчик. За ночь там можно было неплохо заработать. Домой возвращался в семь утра, в восемь засыпаю, в 12 просыпаюсь. Прошло две недели: сил нет, по лестнице подняться не могу. Доктор с диагнозом анемия отправил меня в госпиталь.

— Однажды вас застукал Никита Богословский и сообщил кому надо в Москве, что Зацепин играет в ресторане со стриптизершами.

— Меня сразу исключили из Московского союза композиторов. Потом я зашел к их председателю Олегу Галахову: «Ну как же так? Вы бы задали вопрос бдительному Никите: «А что ты делал в том злачном месте со стриптизершами?»

— Ваши песни на Западе не издавали?

— Редко. У меня квартира в Ржевском переулке с хорошей студией. Приходил французский менеджер, выбрал песню «Так же, как все». Выпустили во Франции. Им там послышалось: «Так же такси, такси…» И он написал текст про волшебное такси.

— Вы же и в Америке пытались работать.

— Не очень-то разрешали, я даже ходил в Министерство иностранных дел. И один человек там мне объяснил: «Вы пошлете за границу музыку, она придет к ним не через две недели, а через два месяца или вообще не придет. Они захотят к вам приехать — им визы не дадут…» Говорю: «Но я же не буду делать какой-нибудь порнографический фильм, можно же заранее посмотреть сценарий». «Александр Сергеевич, никто ваши сценарии читать не будет».

— Видела вас недавно в телевизоре. Любопытно, что живой классик интересует как герой «желтых» историй: сколько было у него жен, какая трагедия произошла в его семье… Музыка, которую любит не одно поколение, им практически не интересна.

— Мне зять Борис говорит: «Александр Сергеевич, да не ходите вы на эти каналы, зачем вам?» Ну да, ведь они обманывают, обещают, что будем говорить о песнях. А потом начинается… Уже где-то выискали подругу моей первой жены, которая умерла. Откуда это желание копаться в грязном белье?

— Мне кажется, моральная деградация и творческая — связанные вещи. Сегодня у нас свежих, талантливых мелодий раз-два и обчелся. Вместо них попса вроде «Целуй меня везде».

— Сейчас везде так, и во Франции, и в Америке. Нравится вам или нет Майкл Джексон, но он, по сути, был последней величиной. Мой менеджер договорился с английской компанией, послал им музыку Артемьева и мою из фильмов, в том числе из «Красной палатки». Они планируют сделать диски, распространять по миру. Хотят записать эту музыку с симфоническим оркестром, потому что нового, яркого ничего нет.

— А сам Зацепин мог бы сегодня написать мелодию, которая стала бы всенародным хитом?

— Почему я песни сейчас не пишу? Потому что нет смысла. Нет исполнителя… В раскрутку дебютанта надо вложить минимум 50 тысяч долларов. Плюс сделать хороший клип. Нет Лени Дербенева, моего единомышленника. Лучше сделаю я мюзикл. Мне нравится, как поставили в Петербурге «31 июня».

— В советские времена вы стремились на Запад, к свободе. Сейчас живете в основном во Франции, какое-то время проводите в Москве. Ощущаете себя человеком мира? Или чувствуете себя русским за границей? Где вы — дома?

— Живу с дочерью во Франции. Есть все условия для работы, за мной как-то следят. С третьего этажа нашего дома порой видим женевский фонтан, а уж Монблан — прямо перед нами. Там я дома. А приезжаю сюда — снова домой. Иной раз ворчу: «Снова в Москву ехать». Видимо, старому человеку переезды сложны.

— Чувствуете возраст?

— Ну да, мне же не двадцать лет.

— Слушайте, ну и не 90.

— Все верно, я родился в 1926 году.

— Почти целый век.

— Считаю себя счастливым человеком. Забываю обиды. Следую совету моего учителя — не жду вдохновения, работаю каждый день с утра. Слушаю новую музыку, узнаю молодых композиторов. Отношусь к жизни как к мигу. Только от нас зависит, насколько этот миг наполнен не только прошлым, но и будущим.