Были ведь и источники. Стенограмма судебного процесса. Воспоминания. О Наталье Горбаневской, Ларисе Богораз, Вадиме Делоне, Константине Бабицком, Павле Литвинове, Викторе Файнберге, Владимире Дремлюге за полвека не так мало написано историками. Что ни судьба — то синопсис трагического романа о XX веке. Или сюжет баллады. Собственно, одна из лучших баллад Галича — «Быть бы мне поспокойней…» — этим семерым и написана.

…Еще о написанном. По завершении проекта, когда из «Гоголь-центра» текла толпа зрителей (кто постарше, явно был слегка ошарашен), я увидела в толпе Людмилу Улицкую. Хорошо знавшую тот круг людей и то время. Автора книги о Наталье Горбаневской «Поэтка».

Я поклонилась. Людмила Евгеньевна сказала, собственно, только одно:

— Весь вечер думала: а если б рядом со мной сидела Наташка?

Эскизы на Малой сцене неслись, сливались в пестрый круговорот. Строгая девушка без слов минут сорок фактурно ела яблоко, расчесывала темные косы, примеряла платье в горох, стояла перед зеркалом, надевала лаковые лодочки — и, вздохнув, уходила прочь. Видимо, на подвиг.

Над сценой растягивали белое полотнище с семью прорезанными дырками — для исполинов духа. Под полотнищем змеились гирлянды пестрых детских флажков с советской елки с фрагментами стенограммы суда. Меж них сидели на старых машинных коврах молодые люди (душ сорок потребовал этюд), копались в хрустальных вазах грубой прессовки 1960-х, выбирая баранки, карамель «Дюшес» и вафли «Артек», лениво переставляли дулевские чашки с румяными щекастыми розами — и хохотали, хохотали, хохотали, хохотали. Враскачку. Тридцать минут.

Этюд Семена Александровского, метафора счастливых советских 1960-х, знать не знающих (да и не желающих, собственно) о семерых, отстоявших у Лобного места с рукодельными плакатами «За нашу и вашу свободу», за три минуты свободы 25 августа 1968 года заплативших полным переломом судеб… он был все-таки лучшим. Из реального наличия.

Но только в мире безбрежной творческой свободы можно размазать эту метафору на полчаса.

В третьем этюде перечисляли: что мешает быть свободным сегодня? Московские пробки. Редакционные дедлайны. Психоаналитики. Малые дети. Тренинги по прокачке интимных мышц. Связи с заявленной темой — с тем самым 25 августа — я не увидела совсем. Хотя на сцену таращилась честно. Как свита голого короля на его новый парадно-выходной камзол.

В четвертом этюде добровольцев вызывали из зала. Ставили «в позицию» со старых фото. Спрашивали: чего вам лично не хватает на Красной площади? Ответы были удивительные. И — собственно, как в любом творческом проекте, — говорили не о персонажах. А о самих ответчиках.

На Красной площади новому поколению не хватает травы. Детской площадки. Батута. Возможности лежать с комфортом. Строгая барышня с вызовом сказала: «Когда-то стены Кремля были белыми. А теперь для меня они слишком красно-коричневые…» Воскресенские ворота смело называли Иверскими (Иверская там все же часовня…). Музей Ленина — Музеем Революции.

Спрашивать хоть что-то о судьбах тех же Богораз, Горбаневской, Делоне было просто неловко.

Я вспомнила: в 2010-м для школьного издания «Архипелага ГУЛАГ» пришлось (по просьбе опытных учителей) составлять справки и о Вере Фигнер, и о Зое Космодемьянской. О Кирове и Трепове. «Дней связующая нить» у нас, похоже, изгрызена насквозь: без идейных предпочтений. Российская империя и СССР наконец слились в памяти потомков. В единую черную дыру.

Да! Средь зрителей меж тем бродил Гоголь. В летном шлеме 1930-х и белом маскировочном костюме десантника. Словно заодно мы тут протестовали против Финской войны 1939–1940 годов.

И еще у колонны в фойе была устроена могилка, размером с птичью. Литров из пяти цветочного агрогрунта. С крестом из двух палочек. И надо отдать должное зрителям: никто не наступил…

В пятом — самом длинном — этюде в сторону этого артефакта кивали раза три. Глухо произнося что-то вроде: «Да-да, сам себя поджег и горит…» В виду явно имелось самосожжение пражского студента Яна Палаха в январе 1969-го, в знак протеста против оккупации ЧССР войсками стран Варшавского договора. Гоголь тем временем сидел у колонны, читая вслух книжки из шкафа буккроссинга «Гоголь-центра»: то о театре Эстонской ССР, то о процессе над демонстрантами 1968 года. Попутно сыграли сценку из «Мертвых душ», помянули Порфирия Петровича и рассказали историю гибели Портоса. С Дюма-пэром обращались так же ласково-небрежно, как с Ильичом: там путали московские музеи, тут — «Двадцать лет спустя» с «Виконтом де Бражелоном».

И ужасно не хотелось думать: вот так выглядит «датский спектакль» в эпоху постмодернизма.

В любом случае историю как протяженное общее дело поколений понимать, кажется, не собирался никто. Даже в героически-либеральном духе: как историю борьбы за свободу.

Труда вчитаться-вдуматься в образы людей 1960-х, отдавших многое за три минуты у Лобного места, молодой и прогрессивный театр себе не дал. И явно задачи такой не ставил.

Сама беспечность, впрочем, показывает: по пути свободы мы на самом-то деле ушли далеко. И пришли почти что к песочнице на Лобном месте. «Старинные люди» нам руку в непогоду не дадут: мы просто забыли, что у прошлого можно просить взаймы силу и опыт его страдания.

…Даст бог, не понадобится? Хотя все мы можем назвать имена людей, которым уже надобится.