«Если кино и оправдывает свое существование, то благодаря Муратовой», — сказал Алексей Герман.
Режиссура была ее страстью, любовью, наркотиком, кинематограф — воздухом. Сами фильмы ее дышали, как говорил про них Герман: «Вдох — выдох». Опровергали законы земного притяжения. Пересматривая ее картины, мы дарим и себе возможность отрыва.
Невиданная свобода, неподчиненность, своеволие были уже в первых лаконичных фильмах — «Короткие встречи» и «Долгие проводы», в изрезанной цензурой картине «Познавая белый свет».
Она двигалась по этому белому свету, улавливая объективом камеры его несовершенство, уродство и великолепие. Имела редкую способность в уродливом обнаруживать красоту.
И кино ее непредсказуемое, парадоксальное, живое, дискуссионное.
Ее возносили до небес и безжалостно ругали. А она продолжала снимать свои маленькие трагикомедии большого абсурда. Устраивать нескончаемый карнавал эклектики в «обществе зрелищ», как сама Муратова назвала свои «Чеховские мотивы».
Ей не изменял абсолютный слух к правде. Внутренней, разумеется. Все внешнее ее мало интересовало. Хотя исследователи называли Муратову «хроникером исчезновения честности из нашей реальности». И в недавней «Мелодии для шарманки», как двадцать лет назад в «Астеническом синдроме», она точно ставила диагноз мимолетному времени, теряющему самое главное — человечность. Когда напряжение и ожесточение в обществе зашкаливало, и возникал «Астенический синдром» — вопль в заснеженной пустыне «перед обмороком апатии».
И сегодня, в эпоху торжества постправды, этот проникающий в мутное существо эпохи фонарик ее фильмов высвечивает нутро времени, со всеми его трещинами, болезнями, прозрениями. Высвечивает нас — истинных, без социальных масок и макияжа притворности.
Называла себя безродным космополитом: родилась в молдавских Сороках, жила в Румынии, в войну — в Ташкенте, в разных городах СССР. Потом в Одессе — отшельницей. Была всегда отдельной. Уникальной. Говорила про себя: «Я живая, я живая совсем, во мне мало мертвечины».
Была готова снимать кино за копейки, умоляла только об одном: не мешать. Но ее приговаривали к «профнепригодности», увольняли, не позволяли заниматься тем, к чему она была предназначена.
Стихия ее кино подчеркнуто театрализованная и документальная. Многоликая (строгая черно-белая и по-арлекински разноцветная, понятная и нервирующая полифонией смыслов). Прошлое в ее кино прессовалось с будущим, комедия масок — с натурализмом, смерть — с бесконечностью, пошлый язык — с возвышенно-поэтическим, супепрофессиональные актеры — с дилетантами.
Едва ли не в каждом ее фильме сплетенье: любви с нелюбовью, добра и зла, смерти и «вечного возвращения». Каждая премьера провоцировала ожесточенные споры. Из фильма в фильм перетекали лейтмотивы, краски, темы, сюжетные повороты, исполнители. И каждый фильм был шагом в неведомое.
Как-то призналась мне, что с годами все больше любила черно-белое кино, в котором больше искусственности, «условий и условности — а значит, больше искусства. А я люблю кино как искусство»
Муратова — художник, мыслящий в категории сущностных представлений о человеческой природе. При этом в ее фильмах — сдвиг с рельсов обычного, предсказуемого. Она храбро, в духе авангардистов двадцатых годов прошлого века обращается к «агрессивным элементам действительности» — аттракционам, выколачивая из пыльной реальности сверкающую иллюзию.
Не подлаживалась под начальство, не играла со зрителем в поддавки, угадывая его ожидания.
Ее герои — второстепенные люди, чувствительные милиционеры, рассеянные медсестры, забывчивые старушки — лишние чудаки. Ей в самом деле было «и птичку жалко, и кошку жалко».
Кино Муратовой — поэзия со своим особым ритмом, мелодикой речи, навязчивыми рефренами и повторами. Сегодня пытаюсь услышать ее голос, восстановить в памяти интонацию, немного капризную, ироничную, когда она повторяет вслед за тобой вопрос, немного растягивая гласные. И после паузы размышляет вслух, словно разговаривает сама с собой.
Рассказывает, например, как возникает и произрастает новый замысел:
«Надо, чтобы возникло желание, вожделение к конкретной теме, сценарию, мысли. И мысль эта, и тема могут быть совершенно противоположны предыдущей картине».
Или делится процессом возникновения материи кино:
«Часто просто идешь по улице, вдруг что-то видишь, слышишь или тебе рассказали и… тут же вставляешь это в фильм. Кино же очень живое, понимаете? В кино велико сопротивление материала. Приходишь на съемку. Давно уж выбрано это место. А там — раз, и разрыли котлован. А съемочная смена назначена. А там уже яма. А съемки рассчитаны на ровную поверхность. Что, отменять съемку? Я не люблю отменять. И тогда: «О, как хорошо, что разрыли котлован! Давайте прямо сейчас поменяем мизансцены. Замечательно!» И так все действует-работает».
У каждого — свое любимое муратовское кино. Я вижу Зинаиду Шарко в вечернем платье, в перчатках и серьгах в «Долгих проводах». На нее все шикают, гонят из зала, сын за руку тянет. Она стоит, не уходит: «Ведь всем отделом места занимали». Упрямая, обиженная маленькая девочка. Надо идти домой, собирать вещи уезжающего от нее сына. А она снова и снова возвращается: «Это мое место». С доморощенной клубной сцены несется легким сквозняком «Белеет парус одинокий». Мелодраматично. Почти надрывно. Тоскливо. Сердце щемит. Хочется взять ее за руку, утешить: «Мама, я никуда не уеду».
Она правда умела в любой черно-белой ситуации находить «красную ягоду».
«Вам кажется, что нищий всегда мрачен? Ничего подобного. Ничего такого, что мы себе напридумывали, он не чувствует. А сами-то мы… Казалось бы — смертны, чего веселиться? Мы же чувствуем себя бессмертными — беспечными. Хотя бы какое-то время».
Лучшие киноведы мира посвящают кинопоэтике Муратовой свои исследования. А ее кино все равно не поддается описанию, киплинговской кошкой гуляет само по себе, продолжая восхищать и раздражать, тревожить и смешить, дразнить и успокаивать.
«Мне не надо, чтобы про меня снимали документальное кино, — говорила Кира Георгиевна. — Дневники и все, что когда-то писала, хочу сжечь, уничтожить. И пепел мой развейте, раздуйте и на помойку меня выбросьте, отдайте в зоопарк на съедение зверям. Хочу, чтобы от меня остались только фильмы — и все».
И все.
