Когда мой 14-летний ребенок впервые заявил, что хочет пойти на митинг — это был первый марш памяти Немцова, 1 марта 2015 года, через несколько дней после убийства, я готова была пойти вместе с ним. Хотя на митинги не хожу уже лет 20. Помню, как мы ходили протестовать под стенами Государственной думы, пытавшейся объявить импичмент президенту Ельцину. Вот тогда мне казалось, что нас слышат, что это важно. Импичмент так и не объявили, помните?

Сейчас я мама двоих детей. Я старательно убеждаю себя, что моя задача — навести порядок в своем маленьком мире: дом, больница, люди рядом. А там, в большом и несправедливом мире вокруг — все когда-нибудь само изменится к лучшему, а пока лучше туда не выглядывать.И не ходить на митинги. Мне нельзя на Болотную: у меня дети…

На марш памяти Немцова я готова была пойти вместе с ним. Но заболела. Пошел дедушка. Я верила, что траурный митинг разгонять дубинками власть не станет.

Когда немного подросший мальчик пришел звать меня на уже откровенно протестный и неразрешенный митинг, я отказалась. Объяснила, как живут сейчас люди, выходившие на Болотную. Напомнила, что у него на носу экзамены, что он мечтает о вузе. Что тех, кто дерется с полицейскими, туда не берут. Он сказал, что драться не планирует. Я напомнила ему смысл слова «провокация».

На тот митинг сын не пошел, но в день следующего протеста заявил, что хочет навестить дедушку. К 15 годам он был уже достаточно самостоятелен, ездил один на кружки и лекции. И к дедушке, да. За анонсами митингов я не слежу. Отпустила.

В середине дня позвонил дедушка. Попросил не волноваться и сообщил, что внук позвонил ему с Тверской, где была ужасная давка и его чуть не втащило вместе с потоком народу ровно на автозаки. Ничего страшного, сказал дедушка, сейчас уже все хорошо, он связал внука по телефону с друзьями семьи, которые там были, они нашли мальчика, потом приехал дедушка, и сейчас они в кафе едят пирожные.

Я не знаю, что меня тогда поразило больше: что моего ребенка несло куда-то с толпой на митинге, что он не сказал мне, что пойдет туда, или что, испугавшись, он позвонил не мне, а дедушке.

Вечером мы долго говорили, спорили, сердились и убеждали друг друга. Решили, что сын не будет уходить тайком и не будет выключать телефон, а я не буду ему запрещать.

5 мая мне первыми сообщили о том, что мальчик в полиции, наши общие друзья, оказавшиеся свидетелями происходившего. Первая реакция — страх и злость. «Все-таки это случилось!» — и вечное материнское «не уберегла!». Его телефон не отвечал.

Когда позвонили из отделения, я уже хорошо держала себя в руках, приготовила ручку и бумагу, сообразила, что стоит говорить, что лучше держать при себе.

Сотрудницу полиции очень интересовало, «в курсе ли я, что мой сын был задержан на запрещенном митинге». И, по-видимому, не была готова к моему спокойному ответу, что я это знаю и скоро приеду. Я попросила передать трубку мальчику, мне отказали — не положено. Я напомнила, что несовершеннолетнего допрашивать без меня нельзя. И услышала: «А вы что, боитесь, что он лишнее сболтнет?»

Большая часть выходов на «Пушкинской» была перекрыта, стояли металлические заграждения. Мне стало не по себе. На площади огромная толпа плотно, в несколько рядов, была оцеплена полицией. Помимо оцепления многочисленные отряды полицейских сновали вокруг, строились в колонны, надвигали забрала на лица и помахивали дубинками. Казалось, их больше, чем гражданских. Люди вокруг странно диссонировали с полицией своим спокойствием, почти беспечностью и добродушием.

Мальчик оказался невредим. Телефон его вместе с портативным аккумулятором лежал на столе у полицейских. Допросили сына, конечно же, без меня, только подписывать ничего не давали, все бумаги оформляли уже при мне.

Две дамы-полицейские опять несколько раз переспросили: знала ли я, что мой сын на митинге? Знала ли я, что митинг несанкционированный? Откуда поступила информация о митинге? С кем делились, кто еще хотел участвовать? Кого из знакомых видели? Много ли денег получили за участие? Мы с сыном спокойно и монотонно повторяли, что я знала, что больше ни с кем не обсуждали и никого не видели, что информация из блога Навального, а денег не давали.

«А вот плакат, плакат — это что вообще такое? Это кто ему дал?!» Плакатом был лист альбомной бумаги, на котором красным фломастером ужасным почерком моего сына было написано: «Почему ваши утки едят наше будущее?» Предположить, что это кто-то дал, — надо обладать специфическим складом ума. Полицейским.

Сын вздохнул и в который раз повторил, что текст плаката выражает его возмущение колоссальными расходами премьер-министра России на содержание своих дворцов, в то время как пенсионеры по всей стране голодают. И указал то место в протоколе, где это уже было записано.

Потом мы с ребенком долго слушали обещания страшных кар: постановки на учет в полиции и лишения доступа к высшему образованию. Потом мальчик написал, что с протоколом задержания не согласен, а я — что «с моих слов записано, за исключением орфографических и пунктуационных ошибок, верно». Потом нам отказали в выдаче копии протоколов, но разрешили сфотографировать оригинал. Затем отпустили. Главное — радость, что ребенок цел, и усталость от общения с дамами.

Вот так неожиданно я почувствовала себя героиней романа Максима Горького «Мать». Там, кажется, плохой финал — но у нас еще есть время его переписать.

Анастасия Полунина, мама Матвея