Режиссер Олег Сенцов, осужденный на 20 лет заключения по делу «крымских террористов», голодает уже 15 дней.
Сенцов объявил бессрочную голодовку 14 мая, требуя освободить 64 украинских политзаключенных в России и не требуя собственного освобождения. Первые дни голодовки проходили в полном информационном вакууме: российские и иностранные политики не реагировали на голодовку, из колонии Сенцова «Белый медведь» в Лабытнанги сообщали, что его состояние «удовлетворительное». Только 24 мая, на 11-й день голодовки, президент Владимир Путин на пресс-конференции после встречи с французским президентом Эммануэлем Макроном ответил на вопрос журналиста о Сенцове. Президент сравнил судьбу режиссера с судьбой руководителя портала «РИА Новости Украина» Кирилла Вышинского, обвиняющегося на Украине в госизмене. Кроме раздражения в ответе Путина не было ничего.
25 мая в поддержку Сенцова выступила Европейская киноакадемия, которая распространила открытое письмо под заголовком «Не дайте Олегу умереть!», которое подписали известные европейские кинематографисты, в том числе Аки Каурисмяки, Кен Лоуч, Бела Тарр и другие. В письме режиссеры призвали всех граждан Евросоюза отправлять аналогичные письма в правительства своих стран и российские посольства.
Чтобы понять, что испытывает человек во время длительной голодовки и как реагируют на нее в тюрьмах и колониях, «Новая» поговорила с Сергеем КРИВОВЫМ, бывшим заключенным по «болотному делу». В колонии Кривов голодал дважды: 42 и 64 дня.
— По правилам колонии, голодающего сразу должны отселить в отдельную камеру (так и произошло с Сенцовым. —Е. Р.), но на практике это делают недели через две, когда понимают, что дело серьезно. Ко мне сперва отправили подсадную утку — соседа, который говорил, что я ем. Мне тогда заявили, что, по оперативным данным, я не голодаю. Я ответил: я сам решаю, голодаю я или нет. После этого меня отселили в отдельную камеру, забрали все продукты, оставили только чай. Каждый день проводили шмон. Зачем — непонятно, я сидел в спецблоке, где все было заморожено, ни «дорог», ничего.
На результат голодовки я не рассчитывал. Первый раз голодал 42 дня против меры пресечения. Всерьез предположить, что меня отпустят под домашний арест, я не мог. Для второй голодовки (64 дня. —Е. Р.) повод был ерундовый. После заседания суда мне должны были отдать протоколы, а их всегда вручают не в течение нескольких дней, а месяца через два. И я голодал, требуя вручить мне протоколы. Но в общем голодовка была для привлечения внимания: к себе, «болотному делу», «6 мая».
У колонии было желание это прекратить, но про психушку никаких разговоров не шло. Про принудительное кормление начали говорить уже в конце второй голодовки. Потребовали подписать бумагу, что я извещен, что в соответствии с такой-то статьей в случае угрозы моему здоровью меня будут принудительно кормить. Я не подписал. В итоге мне только один раз капельницу поставили, и, когда я уже выходил из голодовки, стали вливать глюкозу и физраствор.
Все по-разному переносят голодовки. Со мной рядом один [человек] сидел, так он после 17 дней шатался, а мне после 27 дней хватало сил по лестнице бегать. Врачи меня наблюдали, водили взвешивать. Каждый день я терял одинаково, 330 граммов, с первого по последний день.
Когда я начал голодовку, я уже про нее кое-что слышал, Марченко читал.
Все писали, что к концу первого дня жрать хочется со страшной силой. А я на следующий день после объявления голодовки чувствую — есть не хочу, на второй, третий день — тоже. Организм знает, что есть нельзя, затаился и не просит.
Желание у меня один раз резко возникло, когда по телевизору что-то такое показали. Выплыл сильный голод — и ушел. Хуже — проблема с сахаром. Без него начинаются психические проблемы. Я в принципе спокойный человек, а дня с 15-го, как сахар в крови упал, начались приступы агрессии, панические атаки. По 45-й день голодовки проблемы больше не с внутренними органами, а с психикой.
Под конец первой голодовки у меня были головокружения — и все. А в конце второй, после 60 дней, чувствую — отказывает организм. Мышцы как веревки, не тянутся. Прошел два пролета лестницы — голова кружится, надо отдохнуть. После 30-го дня я дважды сознание терял. Первый раз — в суде. Лежал на скамейке, загремели дверями, я резко вскочил — и очнулся на полу.
Недели за две до конца голодовки врач пришел: «Посмотри, какие у тебя анализы, ты соображаешь, чем дело кончится?» Анализы мочи, крови по четырем параметрам зашкаливали, организм поедал сам себя. Я тогда все уже делал на автопилоте. Я был еще в здравом уме, но уже на грани, когда понимаешь, что скоро не будешь себя контролировать.
Не могу сказать, что было страшно. Мысли о смерти проскальзывали, но редко. Ты же понимаешь, что всегда сам можешь закончить, все в твоих руках. Я заявлял, что пойду до конца. Но сказать, что я бы действительно пошел… Там был постоянный торг с администрацией. Следишь за своим ощущением и думаешь: сколько еще протянешь? В конце второй голодовки мне нужно было еще два дня протянуть зачем-то, выходные, кажется. Но я понял, что и один день — очень много, все может плохо закончиться. И закончил.
Даже если тебе кажется, что ты чувствуешь себя нормально, голодовка может отразиться на здоровье потом. Через четыре дня после ее окончания случился инфаркт. Отказала значительная часть сердечной мышцы.
Всерьез рассчитывать, что требования удовлетворят — и в случае с Сенцовым, и в случае с Марченко — нереально. Голодать заключенные начинают просто от безысходности.
Когда я голодал, мне грозило 6 лет тюрьмы. У Сенцова все намного хуже: и приговор, и условия содержания. И ко мне никакого насилия не применялось — ну, пару раз дали электрошокером в суде. Но это унижающее человеческое достоинство отношение, раздевания, шмоны… «Иди туда, стой на плацу три часа». Морально существовать во всем этом маразме тяжелее, чем физически. Очень трудно это переносить. Когда нет никаких вариантов, люди начинают и лезвия глотать, и руки резать, чтобы как-то прекратить… ну, эту безнадегу. Пользы от этого не бывает, но хоть какое-то шевеление.
