— Когда вы начали заниматься этой темой, судьбой советских военнопленных?

— В 1994-м. До этого мне пришлось работать над большим проектом, связанным с войной, я была допущена в теперь закрытые архивы, мне удалось познакомиться с уникальными документами… Так что я оказалась внутренне готовой к этой теме — ​трагедии пленных. Тем более что я и сама хорошо помню многие вещи, — ​это ведь коснулось и нашей семьи.

— Коснулось?

— Конечно. В харьковском окружении был мой дядя, отправленный потом в лагеря на десять лет, он тоже пропал без вести. У половины моих одноклассниц отцы без вести пропали. Ну, мы все тогда так думали: пропали. И только потом я узнала, что те, кто считался пропавшим без вести, большей частью пережили плен. И многие оставались живы еще долгие годы, но боялись навлечь на своих родных вполне возможные неприятности. Каждый понимал: живой я им принесу позор. Вы знаете, это такая тема страшная… Страшная… И я написала эту книгу… Я ее очень долго писала. Вначале хотела просто сделать фильм. Когда после очередного парада Победы о пленных снова ни словом не вспомнили, я обратилась в Комиссию по реабилитации, там мне дали кучу имен, адресов. Я разослала десятки писем.Кто-то не ответил, кто-то не захотел вспоминать, кто-то уже не мог вспомнить, но были и те, кто согласился встретиться и рассказать, что с ними произошло, и я с каждым записала огромные интервью.

— И со сколькими вы встречались?

— Несколько десятков человек.

— А многие отказались?

— Многие… А до некоторых мы не доехали. Это ведь тоже не просто, только так кажется: ах, давайте сделаем фильм!.. Это ведь было время, когда сами студии фильмы уже не делали, они брали готовое и могли показать в эфире. У меня этот фильм готов был взять Первый канал. И я пошла искать деньги. Все: да-да-да, очень интересно… А денег дают — ​на короткую передачу не хватит. Например, нужна немецкая хроника. А это — ​Белые Столбы, архив кинофотодокументов, все очень-очень дорого. А другой хроники нет, наши же там не снимали…И вот я помыкалась, помыкалась и начала снимать на свой страх и риск. Приходилось мотаться, за неделю, бывало, Липецкая область, Рязанская, Подмосковье… Иногда по два интервью в день. А ведь эти старыелюди, они десятилетиями молчали, у них же никто никогда не спрашивал, как они жили, что с ними было. И поэтому, когда я приезжала, им надо было выговориться. Исповеди совершенно душераздирающие.

Вначале я хотела опубликовать только сами интервью. Но потом поняла: придется рассказывать, объяснять многое другое. Скажем, что такое харьковское окружение? Я не военный историк, но приходилось копаться, чтобы что-то понять самой. И еще мне, конечно, очень повезло, что смогла поработать в Гуверовском архиве, нашла очень интересные материалы в библиотеке Стэнфордского университета, замечательном Русском архиве в Сан-Франциско — ​о тех, кто из плена не вернулся, остался на Западе. Надо было понять: эти полмиллиона наших соотечественников — ​что с ними случилось? Их история тоже очень важна — ​тех людей, что выжили и не вернулись…

В общем, очень тяжело все складывалось. Эта тема требует огромного душевного напряжения, в нее нельзя ходить как по грибы. Потому я написала эту книгу. Она ведь была в два раза толще, а в ней и сейчас 780 страниц, кто ее такую будет печатать?

— В конце 80-х я работал в «Известиях» и помню, как замечательная Элла Максимова, пожалуй, первой в стране опубликовала серию материалов о без вести пропавших и какую великую битву пришлось выдержать редакции с Министерством обороны, обвинявшим газету во всех смертных грехах —​от дегероизации великого подвига до попытки подрыва обороноспособности державы…

— Я привожу в книге фрагменты секретных писем маршала Жукова в ЦК, он в 56-м году настаивал, что эти люди ни в чем перед страной не виноваты. Их нельзя вычеркнуть из истории — ​почти шесть миллионов. Но военную тематику сейчас пытаются сделать политическим капиталом или чьим-то собственным капиталом. Есть территории, с которыми надо поосторожнее. В какой-то момент на телевидении, где я долго проработала, появилась возможность использовать хронику. И пошло! И понеслось! Военная хроника по поводу и без повода. Военная хроника под песни! Три минуты песня — ​три минуты хроника! А каждый кадр этой хроники, он драгоценен, другое пространство, другая система координат.

Для меня очень важна была интонация. И в интонации этих людей — ​это же слышно — ​нет ни капли фальши. Камертон войны. Они могли что-то приукрасить, но сфальшивить не могли.

— Кто-то из ваших собеседников особенно поразил вас?

— Самый поразивший меня персонаж — ​это Михаил Минаев. Я потом даже вернулась к нему в Рязанскую область и сняла отдельный фильм с ним и его женой. Дивная совершенно Татьяна Владимировна. Голубоглазая, с этой прялкой… Прядет судьбу. Тринадцать лет его ждала. И он, такой джек-лондоновский персонаж, с невероятной мощью характера и волей к жизни.

— Я помню по вашей книге, он постоянно бежал из лагерей —​немецких, советских… Из Воркуты бежал… Совершенно невообразимо…

— Отчаянный человек. Но у меня такое впечатление, что вся война была такой — ​отчаянной, безбашенной, на всех уровнях.

— Самое страшное, конечно, —​это их судьба по возвращении…

— Да. Я сейчас, если найду, покажу еще одну свою книгу, «Твой сын В.» <…> Эта история вошла в «Клеймо» только краешком. История Валерия Васильевского, который мальчиком пошел на фронт и сразу попал в плен, не успев ни в кого выстрелить. И после освобождения из лагеря во Франции, возвращения в СССР парень, конечно, загремел в еще один лагерь, на Колыму. А его отец до войны служил в НКВД, потом в СМЕРШе. И переписка колымского зэка с отцом, его взывания в пустоту…

Эта переписка ко мне случайно попала, я еще студенткой была. И я считала, что мне этих писем за глаза хватит. Потом, когда уже заканчивала фильм «Почему ты жив?», вспомнила, нашла адрес: село Ильинское. А сколько у нас этих Ильинских? Оказалось, что живет он в 12 километрах от нашего деревенского дома. Нашла его через сына — ​он учитель, в Ильинском работает. Поехали туда с камерой, он дал замечательное интервью, вошедшее в фильм. О том, как попал в плен, о Колыме, о том, что это значит — ​угодить в такие жернова. В молодые годы, когда столько надежд, планов самых радужных… А когда я вскоре позвонила предупредить о времени показа фильма по Первому каналу, его в живых уже не было. И я поняла, какой это мой просчет. Поехала снова в ту деревню, поехала в Тулу, где, собственно, этот архив ко мне и попал. И всех, кого смогла, отсняла, и получилась такая объемная история. Это своего рода притча — ​из дома в юности ушел отец и туда же после долгих скитаний вернулся сын. История семьи за сто лет, через которую катком прошли все события двадцатого века, война и плен. Свой фильм я так и назвала — ​«Русская семейная хроника ХХ века».

Но в фильм очень мало входит, даже в полнометражный: 52 минуты — ​это только 26 страниц текста… Когда сын вернулся, он женился на девушке, родная сестра которой была женой его отца. Отец и сын женились на сестрах. Там много планов… поворотов… А отец в старости стал «почетным пионером» — ​он ездил по школам со своими воспоминаниями и вел тетрадь со скрупулезными подсчетами, сколько детей присутствовало на торжественных линейках, где ему повязывали пионерские галстуки. А еще он во все инстанции, во все газеты писал бесконечные обличительные письма. Молоко не такое продали, значок какой-то ему не вручили… Есть такая порода людей — ​стукач-стукач, который никак не может остановиться. И эта книга вышла — ​тиражом 300 экземпляров… Так и живем.

Писателем я себя не считаю. Я документалист. Мне интересны подлинные истории. «Твой сын В.» — ​это документальный роман, в котором документы, письма, семейные альбомы, уникальные фотографии играют не меньшую роль, чем текст.

Помню, в детстве была знакома с писательницей, которая часто говорила: «густая проза». Так вот, всю жизнь ненавижу «густую прозу».

— Простите за такой вопрос. Не кажется ли вам, что мы со всем этим безнадежно опоздали? Поколение, прошедшее войну и тем более плен, оно практически ушло. Немного остается их детей. Уже внуки стареют. Сегодняшние воспринимают все это как рассказ об истории времен Полтавской битвы… Это —​не с нами, это —​не о нас. Элле Максимовой, о которой я вспоминал, после публикаций приходили мешки писем. Многие анонимные, люди еще боялись об этом говорить, но —​мешки. А сейчас?

— Это конечно, кошмар. Мне кажется, мы изнемогли душой просто. Может, даже и в этом причина какой-то вялости, апатии, безразличия, чего угодно.

— Но, чтобы изнемочь душой, надо что-то знать, что-то переживать. Это же все проскакивало мимо. Зюганов так постоянно и говорит: чего вы все врете? Какие репрессии? Какие миллионы расстрелянных? Всего 600 тысяч!.. Зато какую страну построили!..

— Да. Я перелопатила массу материала и мне попадались такие подлые книжки. Даже не эти замалчивания и сокращения… А сама логика: «Да, что-то было, конечно… Но это было хорошо для страны. Полезно. Надо же было кого-то посылать в Сибирь, на все эти военные объекты, которые тогда начали строить…» Я на эту тему много говорила с Владимиром Павловичем Наумовым, профессором, тогдашним секретарем Комиссии по реабилитации при президенте. Конечно, он куда больше знал, чем я, но так и не написал об этом, не успел. А я только могла судить по документам, по этим «Особым папкам». Это же были грандиозные военные приготовления, и действительно для этого требовались колоссальные людские ресурсы. Бывшие советские пленные и стали этими ресурсами, которые тратились бездумно и преступно… Вы правы. Тут… даже не беспамятство… В этом есть какой-то охранительный психологический феномен. Ну, больше уже не вмещается. Человеческая душа уже не вмещает этих страданий. Этих растерзанных, убитых. Сокуров правильно говорил, что земля наша пропитана кровью, мы живем на костях этих поколений, это действительно так.

Иван Жолобов(в плен попал в июне 1941 г. под Белостоком):

— …Люди в немецкой форме выстроили колонны друг против друга, затем медленно пошли между колоннами, стали вглядываться в лица. Остановившись у некоторых пленных, спрашивали, какой он нации, просили спустить брюки и кальсоны, просили сказать слово «кукуруза». Когда очередь дошла до меня, спросили, какой я нации. «Татарин», — ​ответил я. Немец подвел ко мне одного из пленных и приказал говорить по-татарски. Тот пленный был сибирским татарином, его язык несколько отличается от нашего, но мы поняли друг друга. Немец не забыл заглянуть и ко мне в штаны… Из колонны выбрали семь человек. Их отдельно выстроили — ​они смотрели на нас такими глазами, до сих пор не забыть. Этих ребят мы больше не видели. Только потом я узнал, что искали евреев.

Тамурбек Давлетшин, в плен попал в 1941 г. под Новгородом:

— …Большая котловина была полна людей. Никто к пленным не подходил и не интересовался ими. Напрасно мы ждали пищи и воды. Кругом на склонах стояли часовые, которые ничего, кроме окрика «цурюк», если кто-то отдалялся, не знали… В конце августа в лагере было уже 24 тысячи пленных. Теперь даже лежать места для всех не хватало, поэтому часто возникали ссоры из-за места на земле.

Почти все в лагере страдали запором. К ямам вместо туалета невозможно было подойти — ​вся земля была покрыта калом с кровью. Пленные сидели на корточках и выли от боли. За недостатком места людям приходилось ложиться и возле этих ям…

Михаил Минаев, в плен попал в 1941 г.:

— …Познакомились с Татьяной Владимировной, когда я у них в деревне от немцев скрывался, — ​я ей обещал: «Жив буду, тебя не забуду». И выполнил свое обещание. Я ей после уже писал, не с Воркуты, а с Колымы. Удостоверился в письмах, что ждет. Обещал — ​ну и поехал, к удивлению, конечно, соседей — ​нашелся такой пленный.

Сын родился уже без меня — ​я ничего не знал, что у меня будет сын. Я прислал ей письмо, когда уже меня осудили, написал: так и так, жив, ты дала слово ждать — ​жди, я обещаю вернуться. Когда вернулся, сыну уже почти 12 лет было, он в 4-й класс ходил.

А после, в 56-м, родился еще сын, потом в 59-м и девочка в 65-м. Я-то натерпелся там, думаю, дай-ка нарожаю больше, пусть растут. Четверо вот, по нынешним временам немало. Внука ни одного, а все внучки. Сейчас пока шесть. Хоть и с запозданием, меня жизнь немножечко оттянула, кое-что все-таки наверстал, довольствуюсь этим.

МарияСамолетова (Ерзина), в плен попала в 1942 г.:

— …Меня изнасиловали. В плену. Но с тех пор у меня осталась злость на мужчин, ненависть такая. Я ни целоваться не могла — ​меня раздражало. Я могу целовать. А меня — ​не целуйте. До меня дотрагивались — ​и я тут же по физиономии давала. Поэтому так нескладно жизнь сложилась, хотя предложения были хорошие.

Когда окончила школу медсестер, мне присвоили звание санинструктора и я попала в эскадрон — ​кавалеристы, казаки; все говорили — ​нельзя ее туда отправлять, она там по рукам пойдет. Но все путем, научилась, высшее образование по мату у меня. Нина Селезнева — ​она погибла 6 марта 1943 года — ​говорила: «Маша, будет плохо — ​дерись. Отбивайся, хоть ты одна, а их у тебя 250 человек. Прямо в морду давай и матом на них, тогда они от тебя отстанут, а по-хорошему не получится ничего…»

Но ко мне очень хорошо относились — ​и дочкой звали, и сестричкой, и не знаю, как звали.

…Короче говоря, попала в плен… Эскадрон выходил из прорыва, а я с ранеными осталась, которые двинуться не могли…

…Привели нас в тюрьму. Выстроили и сказали — ​всем раздеться.

Валенки с меня сняли, полушубок отобрали. У меня только гимнастерка и брюки. Я сняла брюки, кальсоны и осталась в нижней рубашечке. Все голые стоят, а я одна — ​как ворона. Сразу фашист подходит. И я заплакала. Фашист рванул рубашечку — ​и все увидели женщину… И немцы начали смеяться… А я перестала плакать, кулачки сжала. И стою.

Но меня поместили отдельно, большая камера, холодная. Клок соломы, правда, принесли.

Я приходила в камеру к ребятам, перевязывала раненых своих — ​72 человека на полу лежали. Старалась им поудобнее сделать…

А насиловали свои, из конвоиров (полицаи). Это было самое гадкое, что было в жизни.

Валерий Васильевский, в плен попал в 1942 г.:

— (В апреле 45-го, после того как охрана лагеря разбежалась, и толпа военнопленных оказалась на свободе). Помню, такой солнечный был день, мы шли, шли. Из леса вышли, а там еще и еще идут, из разных мест выходят. И тут же нашлось, кому скомандовать — ​стройся по четыре, в организованном порядке — ​нельзя же, как стадо баранов — ​растянулись на два километра.

Приходим. Встречают командиры, полковники, майоры, капитаны — ​стоят на окраине села в сопровождении автоматчиков: Ну что, надоело немецкий хлеб есть, на русский возвращаетесь? Это нам, в наш адрес.

Потом командуют — ​давай в сторону, место освобождать для следующих — ​там такой громадный пустырь.

Смахнули нас в сторону, мы расположились, как в цыганском таборе… А потом один выходит в кителе, ходил, ходил, оглядывал нас, оглядывал, все плеточкой себя, стеком по сапогам похлестывал и говорит: «Эх, не моя воля, нельзя, говорит, с вами поговорить по-настоящему. Была бы моя воля, я бы сейчас вызвал роту пулеметчиков, и встать бы вам не дали, прямо тут, на месте, в какой позе кто находится, там бы и замерли».

Вот такие речи нам стали говорить.