Существует гигантская пропасть между академическим дискурсом о нациях и национализме и обыденными представлениями. Широкие народные массы считают нации имманентным, едва ли не вечным явлением, в то время как исследователи склоняются к представлению о нациях как о социальных конструктах, создаваемых государствами и образованными элитами в собственных целях. Говоря проще, нации были созданы искусственно и весьма недавно.

Это относится в том числе и к китайской нации.

Еще в начале XIX века Срединное государство рассматривало себя не как одно из многих национальных государств, а как универсальную империю, единственный очаг цивилизации на планете. Мир делился на людей уже окультуренных, принявших власть императора и конфуцианскую цивилизацию, а также данников, варваров и прочих чужаков.

Только после Первой опиумной войны эта картина впервые поколебалась. После того как во вторую опиумную англо-французские войска взяли Пекин и сожгли императорский дворец, император вынужден был наконец признать, что британцы — «суверенная нация, равная нам». Так Срединное государство впервые признало тот факт, что оно являлось не универсальной империей, но всего лишь одной из множества борющихся друг с другом наций. Еще более сильным ударом для гордости и самосознания Срединного государства стало поражение в войне с Японией в 1894–1895 годах — теперь оно оказалось слабее не только неведомых и экзотических южных варваров, но и японцев, традиционно входивших в орбиту китайской цивилизации и считавшихся в Пекине кем-то вроде младших братьев.

Сильнейшее унижение со стороны Запада (включая Японию) стало спусковым крючком для формирования ханьской нации и ханьского национализма. Во-первых, военные поражения поколебали власть и авторитет правящей маньчжурской династии и этим открыли дорогу разнообразным контрэлитам. Все больше и больше интеллектуалов склонялось к мысли о том, что это династия Цин привела Срединное государство к кризису, а значит, ее необходимо сменить. Во-вторых, авторитет Запада, а следовательно, и западных учений — в данном случае национализма — вырос неимоверно. Так что влиятельные китайские интеллектуалы приступили к формированию новой ханьской нации — по европейским лекалам.

Многие знают, что сегодня этнические китайцы называют себя «хань», но мало кто представляет, насколько новым является этот этноним. На самом деле он появился только в конце девятнадцатого века. Как же до этого называлась китайская нация? А никак не называлась. Понятие «Китай», т.е. буквально «срединное государство» существовало, а понятия «китайский народ» не было.

Идея китайской нации, как это обычно и бывает, была выкована в полемике с европейцами, в данном случае — с европейскими социал-дарвинистами. Они к концу девятнадцатого века понаписали трудов о том, что восточноазиаты в целом и китайцы в частности — лузеры, в принципе неспособные к развитию и прогрессу.

«Но как же, — возражал им отец китайского национализма Лян Цихао, — мы народ с древней и славной историей, флагман желтой расы!» Вопрос, однако, состоял в том, кто такие «мы». И чтобы хоть как-то этот народ обозначить, он решил назвать его именем какой-нибудь древней династии, причем еще долго колебался, какую выбрать — Цинь или Хань, в итоге остановившись на Хань, исключительно потому, что они продержались дольше.

В итоге название закрепилось, было подхвачено националистической прессой, и пришедшее к власти правительство Гоминьдана окончательно утвердило его как этноним большинства населения «срединного государства». На дворе между тем стоял 1926 год.

Этот сюжет важен не только для понимания того, насколько молодой является китайская нация, но и для понимания процесса ее формирования: китайская нация и китайский народ образовались под воздействием европейцев и в результате борьбы с ними. Унижение перед лицом европейцев легло в основу китайской национальной мифологии — не случайно китайцы не стали восстанавливать сожженный англичанами и французами императорский дворец в Пекине, а оставили эти руины нетронутыми — в назидание потомкам.