— Расскажите, как вы попали на РКК «Энергия», каким был ваш путь ракетостроителя?

— Зовут меня Бабичев Николай Григорьевич, я аж 1932 года рождения, молодой. Работал всю жизнь территориально на одном месте, так называемое второе производство. Если ехать из Королева на Москву, то это с левой стороны, в «красном здании», инженерный корпус. Изначально я был рабочим, когда пришел, то в ЦКБ (Центральное конструкторское бюро) начальником был генерал-полковник Василий Гаврилович Грабин. Тогда там занимались артиллерийскими системами.

Но шли преобразования, и руководителем стал академик Александров, а после него сочли нужным передать предприятие Сергею Павловичу Королеву. Вот и вышло, что работал всю жизнь на одном месте, а трудовая книжка исписана, переходил из одного подразделения в другое, узнал, так сказать, производство со всех сторон.

— Как такового образования «космического инженера» в те годы еще не было. Как вы видели свое профессиональное будущее, когда учились?

— После МАИ, где в 1966 году я получил специальность «авиационное приборостроение», стал инженером-конструктором первой категории. Однако и до института я уже работал на предприятии. Учиться приходилось на вечернем. Нам «повезло в жизни», отец мой, как у и многих, погиб на войне, учиться на дневном было непозволительной роскошью, не на что было жить. Как говорят, хочешь жить — умей вертеться.

Когда уже пришел на предприятие инженером, то начал разрабатывать схемы. Вначале сам процесс проектирования заключался в чем: садишься и начинаешь чертить электрическую схему. После того, как начертил, начинаешь объяснять, почему ты те или иные элементы применил. Учитывается все: простота и читаемость чертежа, улучшения по отношению к предыдущим версиям, надежность, возможность полной проверки прибора на земле и многое другое.

— Ракета не веник, узлов и автоматов в ней много, чем именно вы занимались?

— Я занимался системами аварийного спасения экипажа и системами приземления. На пенсии уже десятый год, но до сих пор, когда производится посадка «Союза», волнуюсь. Ведь я был ведущим специалистом в разработке, а система с тех времен не изменилась.

Также я разрабатывал системы аварийного спасения корабля, который готовился облететь Луну. Корабль бы уже готов и даже совершил беспилотный полет, сделал фотографии, но, когда дело дошло до отправки экипажа, американцы успели сесть, и наш запуск отложили. И мы так и не долетели.

Удалось запустить и «Союз-Аполлон», но там срок на работу был довольно приличный. Да и мы свой корабль пустили, американцы — свой, отлетали, программу выполнили.

— РКК — предприятие необычное и сегодня, а в советское время не только предприятие, но и сам город Королев, тогда «Калининград», были особо секретными объектами. Не было ли у вас ощущение чрезмерной закрытости или изоляции от мира?

— Строгость на предприятии была необычайная, бывали и перегибы. Например, по работе часто приходилось перемещаться между корпусами, все через проходную, легко могли остановить и поинтересоваться: «куда это вы идете?»

Примерно между 1974 и 1985 годами бывало и такое, что ночью приезжает машина, говорят: «Стоим, идут испытания, собирайтесь». Бывало, уйдешь в двенадцатом часу ночи и только через сутки возвращаешься. Главное, супруга работала на том же предприятии и все понимала. Но все равно звонил, говорил: «Не знаю, когда приду, как разберусь, так и приду». Правда, поесть в столовой можно было и завтрак, и обед, и ужин, часов в восемь, а дальше уже грех есть. Несмотря ни на какие трудности, никто не стонал, я не видел ни одного человека, который мог бы сказать: «Да пошли вы, ухожу, спать охота». А ведь я именно с 1974 года стал ведущим инженером, а сейчас ведущий по огородному участку.

— Как же при таком режиме удавалось сохранять семью?

— Вы спрашиваете, как удавалась совмещать семью и работу? Мы ведь с благоверной по сей день вместе. Наши жены все понимали, кто работал тоже на предприятии, а другие — да, теряли семьи.

— Ощущали ли вы значимость своей работы для мира или страны? Что было вашим внутренним двигателем?

— Наверное, нельзя сказать, что ощущал значимость своей работы для мира. Но вот для страны — да, а когда найдено хорошее решение, то это была настоящая радость. Мы очень серьезно относились к работе, по принципу «делай хорошо, плохо само получится». Все понимали, что что-то исправить можно только на земле, а если оторвался в воздух, там уже только Богу молиться. Поэтому, если сейчас что-то идет не так, то недопонимают молодые, что есть области производства, где нельзя быть разгильдяем.

Даже были случаи, например, на полигоне при испытаниях что-то загремело по стенду, и тут же все останавливают, начинают искать. И пока не находили выскочившую у кого-нибудь гайку, не успокаивались. Все понимали, что даже маленькая неисправность может привести к потере всего изделия, что это колоссальный труд, который из-за этого может быть выброшен на свалку.

В свое время я читал про Микеланджело, про скульптуру молодого человека, у него все мышцы напряжены. Он очень долго воплощал эту скульптуру, много труда положил, все время что-то дорабатывал, а когда закончил, у него в руках была киянка, не удержался, стукнул его по коленке и сказал: «Говори».

Вот это чувство удовлетворенности, осознания, что все сделал, больше ничего не надо для того, чтобы это было, оно и двигало. Думаю, и сейчас такие люди есть.

Тогда были строгие временные рамки. Когда производили облет Луны, были сроки вплоть до конкретных дат. Не успел — жди еще месяц. Мы соревновались даже не с американскими коллегами, а с самим временем.

— То есть, вами двигала любовь к своей работе?

— В работе нас одолевало любопытство: а как они эту проблему решили, как сделали? И скорее даже не за рубежом, а в соседнем отделе с похожей тематикой. Вот есть в ракетостроении такое понятие «пиротехника». У них есть условная схема, к ней прилагается проверяющая аппаратура. И они с этой аппаратурой и улетают, а ты смотришь и не понимаешь, ведь деньги то на это идут, нужно больше горючего. И ведь если бы оно возвращалось назад, а ведь оно сгорает, бессмысленно тратятся ресурсы. Но друг от друга разработки не скрывали, было ощущение, что это что-то общее.

— А каким вы видели развитие космической отрасли, когда только начинали в шестидесятые?

— Особых представлений не было, по крайней мере, у меня. У нас был такой элементный отдел, и я всегда к ним заходил: «Есть какие-нибудь новые поступления? Дайте посмотреть, если есть». Ведь не так быстро, но элементная база менялась. Конечно, сейчас все совсем иначе, появились, например, те же бортовые вычислительные машины. В элементной базе прогресс сейчас большой, а от этого многое зависит. Если раньше что-то весило тонну, то теперь всего 300 килограммов. Заметны сдвиги, но всегда мешает то финансирование, то еще что-то. Но человечество чересчур любопытное, так что мы не остановимся.

— Бывали ли вы на Байконуре? Помните свой первый старт?

— На Байконур я не то что ездил. С 1972-го до 2007-й мне доводилось месяца по три отсутствовать дома. Один год был, не помню точно, какой, по моему, 1984-й, как уехал в апреле, так и вернулся в сентябре, супруга не даст соврать. На несколько дней, правда, под честное слово меня отпустили сменить одежду. А то в зимней одежде в жару 40 градусов нехорошо ходить. Сказали бы: «вон, мужик того, свихнулся, лови его, как бы что не натворил».

Первый старт я смотрел километра за 2, прилетел на пересменку, и в это время проводили беспилотный старт. На космодроме как: ходят дежурные и всех выгоняют с территории. Толпой мы ушли в степь на железную дорогу. «Ну, отгремело! Пошли назад!» И мы пошли досыпать в гостиницу. Но условия были, конечно, не курортные.

Там, в части на Байконуре, в какой то момент сделали бассейн, 25 метров в длину. Ну, и мы туда приходили, но не купались, вода не менялась. А потом была история. Приехали с одним молодым специалистом, а он стоит и говорит: «А до Арала отсюда далеко?» А ему отвечают: «Километров около 200». А этот молодой: «Ни хрена, пляж отгрохали». Там ведь песок повсюду.

— Как строились ваши отношения с экипажами кораблей, которые вы конструировали?

— Космонавтов мы не только пускали, я ездил и принимал у них экзамены по «своему предмету», по знанию систем аварийного спасения и приземления. Это все ведь автоматические системы, часто приходилось им объяснять, тогда то над головой будет то-то, а тогда «грохнет». «Вы не думайте, что корабль разваливается, это штатная работа». Любой человек — живое существо, без подготовки может напугаться. И все же, аварийные системы — большое дело, продумано, что люди должны спасаться.

У Гагарина была только кнопка, которая запускала отстрел на парашюте вместе с ложем. Если сейчас корабль приземляется и только потом оттуда выходят космонавты, то его просто выстрелило оттуда.

— Вы уже 10 лет как на пенсии, продолжаете следить за новинками ракетостроения, может быть, есть желание что-то улучшить?

— За миром космонавтики продолжаю следить. Наблюдал и посадку Falcon9, безусловно, сложная работа, оригинальная. С комментариями наших специалистов я скорее согласен, стоит дорого, да и надежность не 100 %. Но коли они говорят, что повторно запускают, значит, экономически это выгодно. Вот, говорят, что у нас скоро будут новые ракеты — и легкие, и средние, там, наверное, имеет смысл возврат делать. А тяжелый носитель — вряд ли, это какой парашют надо делать или сколько топлива надо оставить, чтобы посадить.

Сейчас на работу возвращаться пыл, пожалуй, не тот. Но тем, что я сделал, я доволен. На пенсию я уходил спокойно, с чистой совестью. И когда покидал предприятие, то всем сказал: «Ничего не трогайте, все сделано как надо».