— То вещество, о котором говорит Мирзаянов, называя его «Новичком», придумано нашим коллегой Петром Кирпичевым, в начале 1970-х, — говорит Володин. — Вокруг авторства была очень неприятная история. Директор ГНИИОХТа, Герой Социалистического Труда Иван Васильевич Мартынов фактически отобрал у Кирпичева авторство и передал своему сыну Борису. Но сам Кирпичев, который работал в нашем филиале в Саратовской области, узнал об этом не сразу. Документация института, сами понимаете, была секретной. Тем не менее Кирпичев замечал, что приоритет в дальнейшей работе почему-то не у него, а у Бориса Мартынова, а затем он все же раздобыл документы и все увидел сам. Что касается Бориса, он получил лабораторию и, соответственно, почести и славу. И скандал с авторством не особо изменил ситуацию. Сами понимаете, в СССР с вопросами авторских прав было все очень непросто.

— Изобрели вещество в начале 70-х, а приняли ли его на вооружение, или это секрет?

— Знаю точно, что на момент 1991 года никто его так и не принял. Я ушел в 91-м, а испытания еще проходили. Вещество уникальное. Тем более учитывая тот факт, что разработанный нами тот же «33-й» (нервно-паралитическое отравляющее вещество, аналог американскогоVX. — Ред.), грубо говоря, не работал, «33-й» в боевых условиях очень быстро разлагался.

Это показывали испытания в том же Нукусе (спецполигон ГНИИОХТа в Узбекистане. —Ред.). Испытания шли на животных. Практика была следующая: ближе к эпицентру [атаки] обычно ставились ловушки-клетки с собаками, чтобы они не могли убежать. Дальше от эпицентра помещали собак, просто привязанных к колышкам. Потом смотрели распространение облака и, соответственно, поражающий эффект…

Иначе трупов бы там было вплоть до нескольких сотен, так как вещество очень сильное и распространение [у него] мощное. И я согласен с Углевым (Владимир Углев, один из разработчиков «Новичка», на днях также дал интервью изданиюThe Bell. — Ред.) в том, что английские ученые пока своего слова не сказали и надо подождать их заключения насчет природы вещества. Может, это действительно был «Новичок», а может, и нет. У меня же пока сомнения — из-за скромных последствий инцидента со Скрипалем.

— Но ведь все зависит от дозировки?

— Да. Нужно также рассматривать три основных способа заражения. Первый — это ингаляция, когда вдыхает человек, второй — это через пероральное воздействие, через рот, и третий — это на открытый участок кожи. В случае со Скрипалем непонятно, какой был способ. Если при отравлении применялась фосфорорганика, тот же «Новичок», то заражение должно было произойти недалеко от того места, где их нашли. Потому что

Поэтому большой вопрос в том, как его применить точечно и при этом попасть в цель и остаться в живых самому исполнителю. На открытом участке в городе это непростая задача, подует ветер — и привет. В помещении риск для исполнителя еще более серьезный.

— Вы говорите, что «Новичок» — слишком «грязный» способ для убийства одного человека. Но я тогда просто напомню о том, что Литвиненко отравили полонием…

— Не спорю. Вы говорите про демонстративное убийство, но его можно было организовать попроще, например, используя производные фентанила. Это обездвиживающие вещества временного действия, но можно подобрать, во-первых, дозу очень сильную, когда у вас не только происходит обездвиживание, но у вас начинают останавливаться внутренние органы, а дальше — либо у вас начинается токсический отек легких, либо останавливается сердце. Сначала произошло обездвиживание, как паралич, а потом начинают выходить из строя органы, и все. Мощные вещества на основе фентанила также разрабатывались у нас в институте.

— А какова область применения этого вещества?

— Оно тоже массового в какой-то степени поражения. Действует какое-то время на обездвиживание противника, выводя его из строя. В чем его преимущество как оружия? Если, например, атаковать какое-то поселение или город летальным оружием, то люди погибают, а инфраструктура вся остается без присмотра, начинается процесс разрушения: где-то возникла искра — взрыв, где-то реакторы перегрелись. Пошли техногенные последствия.

— Какая могла быть доза, учитывая, что Скрипали находятся в коме?

— Если говорить о тех веществах, которые разрабатывались в последнее время, то это где-то 0,1 мг на килограмм веса. Атаковать им можно точно так же, как и рицином, — на открытый участок кожи или, может быть, в виде какого-то разбрызгивания. Но вариантов нанесения довольно-таки много, в том числе и перорально. Поэтому здесь вариантов возможно совершенно огромное количество. И кстати говоря, разработками специальных ядов занимался не только ГНИИОХТ, был еще один институт. Он, кстати, находится здесь недалеко, в высотке на проспекте Вернадского (череда научно-исследовательских центров на проспекте Вернадского, подведомственных ФСБ. — Ред.). Один из моих однокурсников по Академии химзащиты возглавлял там лабораторию. Кроме прочего ее сотрудники даже проводили исследования и давали заключение по Туринской плащанице, пытались определить время ее возникновения. Это было сложно, потому что тот анализ по углероду не очень точный. Тем не менее они заключили, что с большой долей вероятности плащаница настоящая.

— Эти НИИ на Вернадского были в советский период при КГБ?

— Да, и сейчас остались. Сам я туда не приходил ни разу. Но было очень много пересечений с ними все равно.

— Как строилось ваше взаимодействие с КГБ? Насколько они были причастны к разработкам спецядов?

— Они неусыпно наблюдали. Во всех институтах и на предприятиях были заместители директора по режиму и были кураторы.

— Стукачей?

— Можно и так сказать. У них в подчинении было некоторое количество таких людей, через которых они получали информацию, и можно было только догадываться какую. Единственное, что могу сказать стопроцентно: под каждый праздник, 7 ноября, майские, собиралась информация со всех, тем более с нас как работников режима, — какие разговоры ходят, о чем шутят, кто что думает о КПСС.

— Вы говорили, что у КГБ была своя химлаборатория. Чем она занималась? Дорабатывала ваши изобретения?

— Нет, у них были совершенно самостоятельные лаборатории, которые занимались многими вещами, о которых лучше не говорить. Это большой отдел, который имел различные лаборатории, предприятия. Они работали с тем, что приходило из-за рубежа [от агентов внешней разведки]. Но один раз был случай, когда мы в ГНИИОХТе сделали некую смесь и отдали им, чтобы они смогли попытаться определить, что это за вещества. И они не смогли.

— Насколько вообще престижным считалось для ученого попасть на работу в лабораторию КГБ?

— В целом это была очень почетная работа. И я не скрываю, что сам пытался туда попасть. Но в тот период Андропов прекратил набор и начал очень мощную чистку в КГБ, и я просто пролетел. Но теперь рад, что так вышло. Все-таки мы были хоть и закрытым институтом, но структурой, которая работала и на гражданский сектор. Например, всем известный «Тосол» изобрели тоже у нас в институте.

— Но вы же понимали, что главный ваш продукт — это не «Тосол», а оружие массового поражения?

— Ну конечно, понимали. Тем более первое время я работал там по вопросам дегазации. Мы обеззараживали [пространство], после того как другие применяли вещества. Поэтому прекрасно все знали…

— Многие говорят, что Вил Мирзаянов предал родину, когда опубликовал формулу «Новичка». Что вы думаете сами по этому поводу как его коллега?

— Говорить, что он полностью предатель, я бы не стал. Но он просто воспользовался моментом, ситуацией в стране в своих целях. У меня работа в институте была аналитическая по закрытию каналов утечки информации, то есть приходилось и работу изучать, и самих людей — насколько они могут хранить тайны. И я бы не сказал, что Вил показывал именно такую вещь. Я думаю, у него сошлось тогда несколько эмоциональных моментов — и некое опьянение свободой, и то, что он себя считал в институте изгоем…

— В каких все-таки отношениях вы были с Мирзаяновым?

— Не сказать что мы были приятелями, просто мы вместе работали и работали долго. Он занимался вопросами химического анализа в физико-химическом отделе… Вы только не думайте, что я наезжаю на него как-то, нет, но просто он ученый-одиночка и не очень умел работать в коллективе. В какой-то момент его хотели даже убрать из института. Тогда он был женат на народной поэтессе Башкирии, и нашему директору позвонили из ЦК КПСС и спросили: «А как там дела у доктора Мирзаянова?» И Вила тут же назначили на освободившееся место начальника лаборатории противодействия иностранным техническим разведкам.

— А что значит эта должность?

— Она на стыке между наукой и режимом. Люди там занимались разработкой методик по осуществлению наименьших выбросов в стоки, чтобы иностранная разведка не могла определить, какие вещества мы разрабатываем. Но тем не менее это наука, а не контрразведка… Вскоре затем началась перестройка. У Вила проснулось бунтарство. Да и во многих, по правде, тоже. Я как начальник первого отдела состоял в парткоме института, ну а на волне перестройки вышел оттуда и сдал партбилет. Но с другой стороны, то, что делал Вил Султанович, я не поддерживал: его контакты с иностранными журналистами и плюс то, что он написал [в 1992 году о «Новичке»].

— Почему?

— Ну вы знаете, мы немножко по-другому были воспитаны. Мы, конечно, понимали, что страна продолжает врать, потому что в начале 90-х уже заключались конвенции, два наших сотрудника были в Комиссии по запрещению химоружия, ездили за рубеж. И в то же время, конечно, работы [по синтезу и испытанию] продолжались. Но вопросы государственных секретов были все равно превыше всего. Хотя да, на волне перестройки было много людей, которые, как говорится, проснулись. И я не зря сказал, что сам положил партбилет. Но тот факт, что мы являемся гражданами нашего государства, он всегда был в приоритете. У меня тоже была возможность поговорить с журналистами и рассказать все, что здесь творится. Но я считал, что этим надо заниматься по-другому — без выноса на общее обозрение. А Вила тогда просто несло. И сейчас — снова.

Я вам это все рассказываю, чтобы вы понимали: не все так просто, как он говорит. Людей убили, и надо определять, кто и как это сделал. А то, что у нас все закрыто и никто ничего не хочет говорить [про «Новичок»], я думаю, вы это прекрасно понимаете. У нас до перестройки 80% всей промышленности работало на оборону и военные нужды, и сейчас будет так же, если не хуже, судя по последней речи президента [в послании Федеральному Собранию]. Поэтому чего удивляться, мы же с вами понимаем, в какой стране живем, но продолжаем в ней жить.