— В последние несколько лет в мировой экономике наблюдается тенденция к «решорингу» — промышленное производство, вынесенное в страны с более дешевой рабочей силой, возвращается в богатые страны. Это происходит благодаря роботизации, которая ослабляет конкурентные преимущества развивающихся экономик с низкой стоимостью рабочей силы. На ваш взгляд, это временный откат в глобализационных процессах или новый долгосрочный тренд?

— Этот вопрос остается открытым — для ответа на него пока недостаточно данных. Ситуация с возвратом промышленного производства в США более-менее удовлетворительно отслеживается НПО Reshoring Initiative, и в случае с Америкой решоринг действительно набирает обороты. По Европе статистики меньше, однако многие косвенные показатели (снижение в последние годы темпов роста мировой торговли в физобъемах по отношению к темпам роста глобального ВВП, сокращение цепочек добавленной стоимости, преждевременная деиндустриализация многих развивающихся стран, данные по отдельным компаниям) говорят о том, что определенный откат глобализационных процессов в мировой экономике стал реальностью.

— Значит ли это, что Китай, Индия и другие страны азиатского региона вскоре потеряют статус промышленной фабрики планеты?

— Я бы не стал уравнивать в этом отношении такие разные экономики, как Индия и Китай. В Индии до сих пор так и не смог сформироваться мощный промышленный сектор. Приведу почти анекдотический пример — почти все палочки для сжигания благовоний, массово используемые в индуистских ритуалах, делаются не в Индии, а во Вьетнаме. Причины провала Индии в создании промышленности очень разные — от бюрократических ограничений на покупку земли и негибкого рынка труда до кастовой системы. Решоринг — только дополнительный фактор, причем фактор будущего.

Проблемы Китая в каком-то смысле противоположные — гипертрофированная промышленность, в которой уже сейчас загрузка мощностей в некоторых отраслях составляет не более 50%. Китайский промсектор получает от государства открытые и скрытые субсидии; ориентированные на экспорт сектора уже стали важнейшей частью глобальных цепочек создания добавленной стоимости. Китай — один из мировых лидеров по роботизации, поэтому ожидать того, что он потеряет статус промышленной фабрики планеты, пока не стоит. Скорее именно фактор высококонкурентного китайского экспорта в условиях незначительных торговых барьеров и намечающийся решоринг — причины застопорившегося развития промышленности во многих других развивающихся странах.

Важно, что текущая технологическая волна, связанная с искусственным интеллектом и нейросетями, стартовала относительно недавно. Можно даже назвать точную дату — 2012 год, когда нейросеть AlexNet победила на соревновании по компьютерному распознаванию изображений. Поэтому пока мы находимся только на стадии осознания перспектив этой революции. Уже приблизительно ясно, какие изменения произойдут в роботизации (от промышленности до кол-центров), и, по всей видимости, они будут негативными для большинства развивающихся стран с ресурсом в виде дешевой рабочей силы.

— Что собой представляет современная роботизированная фабрика с точки зрения кадров? На ней остается побочный персонал, который обслуживает машины, и работники высшего управленческого звена?

— Конечно. Однако число этого персонала очень невелико — в некоторых случаях десятки человек вместо тысяч на подобных же заводах раньше.

— Среди основных вызовов, которые стоят сегодня перед развитыми экономиками, обычно называют стагнацию доходов среднего класса и замедление роста производительности труда. Может ли реиндустриализация решить эти проблемы и создать новые рабочие места, как, например, рассчитывают американские власти?

— Проблема замедления роста производительности труда во многом структурная, а не технологическая. Высокопроизводительные секторы, такие как промышленность, сырьевой или финансовый сектор, не нуждаются в больших объемах рабочей силы. Соответственно, занятость постепенно вытесняется из них. Но куда людям податься? В сферу услуг, лишь определенная доля которой может считаться высокопроизводительной. Увы, чаще всего это рабочие места, не требующие никакой квалификации. В списке топ-10 профессий с наибольшим прогнозируемым ростом числа рабочих мест в США на период 2016–2026 годов семь профессий с заработком ниже медианного, лидируют при этом сиделки и официанты-повара в фастфуде. Налицо также поляризация рабочих мест с вымыванием профессий со средним доходом. Все это влияет и на рост неравенства.

Реиндустриализация и решоринг вряд ли решат эти структурные проблемы, так как возврат промышленности на Запад сопровождается роботизацией, без которой решоринг был бы бессмысленен — зачем менять дешевого условного бангладешца на дорогого американского рабочего? Впрочем, некоторый рост занятости в американской промышленности в последние годы действительно происходит. Но, скорее всего, промсектор уже никогда не будет абсорбировать столько же рабочей силы, как раньше.

— После девальвации рубля в 2014 году в России со всех сторон слышались призывы к созданию конкурентоспособного производства на основе дешевой рабочей силы. Получается, что это была попытка вскочить в уходящий поезд?

— Дешевая рабочая сила — козырь прошлого. Хотя в России она не такая уж и дешевая.

— В нулевые годы российская экономика росла за счет притока в страну нефтедолларов, которые обеспечили разрастание сферы услуг. Такая модель, не имеющая под собой мощной индустриальной базы, может быть жизнеспособной в современном мире?

— Приток нефтедолларов во многом транслировался в рост благосостояния граждан. Вопрос хорошо это или плохо — скорее этический. При этом построение мощной ориентированной на экспорт индустриальной базы действительно было основным элементом стратегий догоняющего развития в большинстве стран мира. И понятно, почему. У промпроизводства есть черты, делающие его драйвером роста. Во-первых, это безусловная конвергенция производительности труда — современный завод в Калуге так же производителен, как и Баварии. Во-вторых, промпроизводство создавало рабочие места. В-третьих, это торгуемый сектор, продукцию можно экспортировать, что снимает ограничения со стороны внутреннего спроса в бедных странах.

Роботизация и решоринг делают эту модель проблематичной — западным компаниям все менее интересно выводить производство куда-то в развивающиеся страны, так как проще построить роботизированное предприятие ближе к рынкам сбыта. Конечно, можно инвестировать в производство, ориентированное на внутренний спрос. Но здесь мы упираемся в ограничения со стороны спроса. Откуда он возьмется в небогатой стране? Можно увеличивать инвестиции — все страны, которые раньше росли быстрее, имели высокую долю инвестиций в ВВП — 30–40%, а в России она недотягивает и до 20%. Однако увеличение доли инвестиций означает сокращение доли потребления, и в итоге мы опять упираемся в ограничение спроса.

— Какие стратегии диверсификации экономики возможны при таких исходных данных?

— Каких-то чудодейственных стратегий диверсификации нет, остается по максимуму убирать неэффективное потребление со стороны госсектора, снижать барьеры для бизнеса, помогать бизнесу повышать производительность труда. Забрасывать экспортную ориентацию для промышленности тоже не стоит — процессы решоринга и деглобализации небыстрые, и возможно, какие-то шансы в этой области у нас все еще есть. Хотя модель на излете, и скоро придется придумывать что-то новое. Возможно, стоит обратить внимание на китайскую стратегию «выращивания» глобальных брендов на низкоконкурентных рынках, не особенно интересных крупнейшим западным компаниям, прежде всего в Африке. Хотя опять же ее перспективы неоднозначны. Минэкономразвития под руководством Максима Орешкина пытается работать в этих направлениях, хотя задача очень непростая.

— Автоматизация на российском рынке труда практически незаметна — по плотности роботизации мы находимся в самом конце мирового рейтинга. Какие искажения сейчас присутствуют на российском рынке труда, и может ли форсированная автоматизация их исправить?

— Российский рынок труда менее диверсифицирован по сравнению с тем же американским или британским. В принципе, это отражает и менее диверсифицированную экономику в целом. Самые распространенные профессии с долей в занятости выше 1% занимают у нас около 50% всей занятости, а в США и Великобритании — 30–40%.

Конечно, можно предположить, что некоторые страны будут законодательно ограничивать роботизацию в тех или иных отраслях для сохранения рабочих мест. Плюсы такой политики очевидны — сохранение социальной стабильности в краткосрочной перспективе. Исторические прецеденты хорошо известны — в Османской империи в начале ХХ века существовала пятидесятитысячная армия переписчиков книг, так как правительство искусственно сдерживало книгопечатание, в Индии до сих пор миллионы людей работают за ручными ткацкими станками, хотя эта технология устарела еще 200 лет назад.

Но такая стратегия имеет издержки в виде консервации отсталости. Важно соблюсти баланс между приоритетами развития и интересами конкретных групп людей, для которых экономическая трансформация может оказаться болезненной. В этом контексте, кстати, «демографическая яма» может оказаться смягчающим эффектом, у нас не будет проблем, как в той же Индии, где рынок труда ежегодно пополняется на 10 млн человек, а рабочих мест для них нет. Но пока эти вопросы — terra incognita не только для России, но и для других стран, технологически более подготовленных к грядущим изменениям. За их опытом стоит пристально следить и пытаться найти наилучшие решения новых проблем.

— Главной чертой экономической системы будущего, которую вы называете «суперкапитализмом», является то, что из-за массовой роботизации производства в структуре ВВП доходы от капитала начинают замещать доходы от труда. Вы согласны с прогнозом, что мир ждет не просто рост безработицы, но исчезновение работы как вида деятельности?

— Пока в статистике мы видим глобальный тренд на рост доли капитала в доходах. Если предположить, что этот тренд продолжится, и учесть возможный эффект от революции искусственного интеллекта, то такая возможность не исключена.

При этом наблюдаемое падение доходов от трудовой деятельности не обязательно сопровождается явным ростом безработицы. Показатель безработицы во многом политически нагружен, поэтому любое правительство ставит перед собой цели по ее снижению. И на бумаге часто достигает их. Проблема в том, что при снижении официального уровня безработицы растет так называемая скрытая безработица. Выявить ее сложнее — это и рост числа экономически неактивного населения, и работа по краткосрочным контрактам, и рост числа самозанятых, и масса других похожих процессов, в том числе уже упомянутое ранее ухудшение качества новых рабочих мест.

Полное отмирание работы в будущем — тоже вероятно. Однако в какой форме и как долго будет идти этот процесс — неясно. Человек достаточно изобретателен в придумывании разного рода занятий, не особенно нужных. «Проблема игры в шахматы» давно решена компьютерами, однако гонорары ведущих шахматистов-людей при этом не пострадали. И таких примеров — множество. Впрочем, массовые профессии вроде водителей или продавцов, скорее всего, действительно ждет нерадостное будущее.

— Сейчас главной мантрой в разговорах об экономических последствиях роботизации остается тема инвестиций в человеческий капитал: люди смогут переквалифицироваться и заняться более интересной и продуктивной работой.

— Предыдущие волны автоматизации вытесняли не низко-, а скорее среднеквалифицированные рабочие места. Последняя волна, условно говоря, из токаря в сиделки и официанты. Вряд ли можно назвать эти, по сути, не требующие никакой квалификации профессии очень интересными и продуктивными.

Многие экономисты, в том числе и российские, склонны полагать, что поводов для «техноалармизма» нет. Их критику можно свести к тезису о том, что через процесс автоматизации экономика проходит непрерывно как минимум с начала первой промышленной революции в Англии XVIII века, но в итоге ничего страшного не происходит, и создаются новые рабочие места.

Я вижу несколько слабых мест в этом утверждении. Во-первых, даже первая промышленная революция привела к почти полувековому падению реальных зарплат в Англии, только потом пошло восстановление. Веселого мало. Можно сейчас смеяться над луддитами, разрушающими машины, но им самим было не до смеха. Во-вторых, я уже отметил качество самых перспективных рабочих мест и проблемы со скрытой безработицей. В-третьих, и это мне кажется самым важным, критики не вполне осознают, что искусственный интеллект способен заместить навыки, которые до последнего времени считались исключительно человеческими (визуальное и слуховое распознавание, тонкая моторика).

До последнего времени вытеснение человеческого труда происходило именно в эту сферу, требующую «простых» навыков с точки зрения человека, но сложных для традиционного искусственного интеллекта ХХ века. Однако сейчас роботизация на основе машинного обучения справляется с неразрешимыми ранее задачами (основа которых все то же визуальное и слуховое распознавание, сложная моторика), поэтому человек, вероятно, будет выдавливаться и из этого «последнего прибежища». Особенность новой технологической революции в том, что сфер деятельности, где человек мог бы быть более продуктивным, чем машина, видимо, будет все меньше и меньше.

Если человек будет уступать во всем искусственному интеллекту, то и его образование перестанет представлять особую ценность. Чем должно заниматься образование в таком контексте, в какой человеческий капитал вкладывать? Однозначного ответа нет.

— Как будет меняться социальная стратификация по мере превращения среднего класса в пережиток прошлого?

— Пока что очевиден рост неравенства практически во всех странах мира. Для слома этой тенденции нужны политические решения вроде роста налогов на сверхдоходы, но так как мейнстримный политический класс давно де-факто стал плутократическим, сложно предположить какие-то радикальные изменения. Нынешняя антимейнстримная политическая волна на Западе — явный симптом разочарования среднего класса в своих представителях, но смогут ли «альтернативные» политики что-то реально изменить — большой вопрос.

— Из ваших рассуждений о структурных сдвигах в мировой экономике следует, что разрыв между богатыми и бедными странами, скорее всего, перестанет сокращаться. Это может быть началом эпохи, когда экономический рост снова становится роскошью, как до начала промышленной революции?

— Развивающимся странам, по всей видимости, действительно будет сложнее догнать развитые, так как демографический дивиденд в виде роста населения в работоспособном возрасте может в условиях сокращения занятости превратиться в проблему. Прежнюю модель догоняющего развития в виде построения мощного экспортоориентированного промышленного сектора также реализовать сейчас гораздо сложнее — ресурс в виде дешевой рабочей силы становится все менее ценным. Так что проблемы у развивающихся стран действительно серьезные. Однако последние могут и выиграть от трансфера технологий из развитых стран. Итог всех этих процессов трудно прогнозировать — слишком много факторов.