Мы с Анечкой (так почему-то называли ее все, она сама удивлялась) много лет собирались составить стихотворную книжку на двоих. Такой лирический диалог, состоящий из стихов или посвященных друг другу, или написанных друг о друге. Еще должны были там быть произведения, созданные совместно, — в основном иронические (ну и стихотворное либретто «Доктора Живаго», тоже написанное в четыре руки).

Эту книгу даже не надо было писать — только собрать то, что накопилось за многие годы жизни вместе. Вот так и прособирались…

Анечка стала самой страшной моей потерей, а была счастьем. Ушла внезапно, мгновенно. Она хотела еще многое сделать — и в прозе, и в кино. Ну а стихи у нее как у истинного поэта писались сами. Причем — накатами, по нескольку стихотворений одновременно.

О ней писали Евтушенко, Самойлов, Лиснянская, Рейн, Сапгир, Рассадин. Станислав Борисович, в частности, говорил о ее «высоком уровне нравственных претензий».

А что прежде всего приходит в голову мне, когда я думаю о ее стихах? Анин голос узнаваем, ни на кого не похож. Переводами готовых смыслов она никогда не занималась. Стихи для нее были главным инструментом самосознания и мирочувствования. Именно благодаря ей я понял таинственное определение Мандельштама: «Поэзия есть чувство правоты»…

Но писать об Анечке, ее стихах и прозе сколько-нибудь внятно я пока не в состоянии. Когда смогу, не знаю. Поэтому просто процитирую ее стихотворение, которым могла бы завершаться наша общая с ней книга-диалог.

Вместо молитвы

Четвертый день по пустякам

не сердится,

за все благодарит или молчит…

Я не пойму — его больное сердце

зачем Тебе?

Пускай себе стучит.

Зачем Тебе такой упрямец бедненький,

Ты без него не понесешь урон,

там у Тебя хватает собеседников,

здесь, у меня, всего лишь — Ты да он.

Пускай он здесь живет, со мною

мается

и, как дитя, пузырит пену дней…

Там, у Тебя, такие собираются! —

и старше,

и красивей,

и умней.

Не позднее 2009-го

Эта Анечкина молитва, кажется, была услышана. В отличие от моей, где есть такие слова:

Ты уж прости мя, Боже,

сразу по жизни всей.

Ту, кто всего дороже,

не забирай, не смей!..

Однако посмел… Случилось это 11 февраля. 22 марта уже сороковины…

Олег ХЛЕБНИКОВ

Она вернула речь сотням тысяч женщин

Из предисловия к сборнику стихов Анны Саед-Шах «Меня встречали по одежке»

Книга стихов Анны Саед-Шах «Меня встречали по одежке» — не скрою — меня поразила. <…>

Строчки, открывающие первый раздел книги «…Господи, я так тебя боюсь, что любить от страха забываю» — феноменальны по своей чуть ли не хайямовской лаконичности и при тютчевском трагизме.

Стихи о мужчине, который спит рядом, беззащитно и одновременно пугающе:

…За что тебе такая грусть,

тоска звериная о малом,

и крови зов,

и этот кров,

и храп, пугающий врагов,

и бегство ног под одеялом?..

— это в первый раз вслух произнесенная немая исповедь сотен тысяч обессловленных судьбой женщин, столь запуганных нами, мужчинами. Анна Саед-Шах вернула им речь через свои уста.

«Если б я была покойницей, ты бы мне закрыл глаза, чтоб до смерти не увидела, на кого перелюбил». Гениальный неологизм «перелюбил», выросший из фольклора. Такое слово могла бы придумать только одна другая женщина-поэт, а какая — вы сами догадаетесь. Не хочу подводить Анну такими высокими сравнениями, чтобы не заклевали от зависти.

Какая бешеная энергия, доходящая до ярости в строках «Когда точу с подругой лясы, когда с тобой вкушаю страсть, когда чужое жарю мясо, чтоб усмирить родную пасть…» или «Когда, лицо надев, пойду на дело, от пирога и свой кусок урвать, когда душа, заигрывая с телом, меня уж не захочет узнавать…». <…>

Но Анна кроме бесстрашия исповедальности обладает и животным пониманием того, что иногда надо «достойно прикусить язык». В этом я полностью согласен с Рассадиным, написавшим, что Анна «домолчалась до стихов».

Евгений ЕВТУШЕНКО

Анна САЕД-ШАХ

Оставаясь живой

***

Вот отец на коленях у деда,

это я у отца на коленях,

это сын у меня на руках.

Это внук на коленях у сына,

это сын на коленях у внука,

это внук у него на плечах,

это… Вот бы это! — пускай и без

звука,

в запредельных увидеть лучах.

***

И опять с победами борюсь,

и потери в землю зарываю.

Господи,

я так Тебя боюсь,

что любить от страха забываю.

***

Что-то в гости никто не идет,

что-то в душу никто не стучится,

и никто от тебя не умрет,

потому что никто не родится.

Хмурый снег охмурил города,

ни вреда от него, ни корысти…

Как живая, замерзла вода

и лежит в деревянном корытце.

***

Женатый мужчина —

всегда несчастливый,

он и сам признается, мол, я — идиот.

Он отважно на лбу собирает

морщины,

озираясь пугливо, когда под руку ведет.

И всё думает думу; а вдруг прогадал,

ну а все-таки… может быть…

где-нибудь —

там?…

Он вечером — в рай, а поутру — в ад,

и в будни, и в праздник — всегда

виноват.

И потому так усерден в постели, —

он хочет, чтоб все его разом простили.

Он горит в огне,

он плачет во сне,

бедный-бедный женатый мужчина,

мужчина, женатый на мне.

***

— Мамочка-мамочка, правда же,

я никогда не умру —

на кого ты тогда останешься?

Тетя Вера — жадная,

тетя Люба — злая,

дедушка с бабушкой старые,

ничего не умеют сами.

А я вырасту — буду заботиться.

— Да, моя милая. Спи.

— Мамочка-мамочка, правде же,

ты никогда не умрешь?

Тетя Вера — жадная,

тетя Люба — злая.

На кого я тогда останусь?

— На боженьку, милая, спи.

— Боженька-боженька, правда же,

Ты никогда не умрешь! —

дедушка с бабушкой старые…

— Боженька-боженька, правда же,

я никогда не умру.

На кого Ты тогда останешься?

А я вырасту — буду заботиться.

***

Прожит день.

Я его второпях не заметила.

Крестик с шеи упал —

не успела поднять.

Мне так просто понять,

что такое бессмертие,

если я не умею пока умирать.

Я умею болеть,

разувериться в счастье,

от обиды и зависти

взвиться юлой,

я могу от тоски

разорваться на части,

но при этом всегда

оставаясь живой.