• Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

1

Каждый раз, когда я слышу «Русский мир», мне кажется, что это про меня, а не про Моторолу. И лишь вспомнив державный контекст рискованного словосочетания, я нахожу различия. Москва (не без помощи танков) включает в Русский мир, кого она хочет, а я — лишь тех, кто хочет этого сам.

Когда-то я думал, что культуру можно сменить, но со временем понял, что она намного шире и глубже всего, что о ней принято думать. За сорок-то лет, казалось бы, можно было раствориться в чужой среде, но я предпочитаю остаться в Русском мире — конечно, на своих условиях.

Настоящий, а не путинский Русский мир состоит из людей разных национальностей, языков, религий и уж тем более политических убеждений. Для них (нас) Русский мир представляет собой тщательно отфильтрованную родину, которой никогда не было. Чтобы понять устройство этого эмигрантского феномена, надо сравнить его с другими и поставить в международный контекст, попутно убедившись в неуникальности отечественной истории и нашего к ней отношения.

Взять, скажем, Британский мир, ту его часть, которая откололась от метрополии и с ужасом следила, как консервативная викторианская Англия, уступая напору либерализации, без устали меняла нравы.

— И портила их, — считали на окраинах империи, особенно в британской Индии, где сложилась утрированная и застрахованная от перемен Англия.

Диаспоры часто живут консервами — этикет, обычаи, язык, вкусы, кабачковая икра. Даже в середине XIX века, когда в метрополии дуэли давно вышли из моды, британские офицеры в Индии постоянно стрелялись, ибо в колониях честь, как и все привозное, ценилась намного дороже. По той же причине англичане вели привычный образ жизни, убийственный для местного климата. Боясь смешаться с аборигенами, офицеры в дикую жару вели себя, как в пасмурном Лондоне, — питались говядиной, носили жаркие мундиры и умирали молодыми от лихорадки, а не пуль. Так британская Англия упрямо восстанавливала ту страну, которая жила скорее в воображении, чем в памяти. Каждая дама заводила садик, в котором вместо тропических орхидей с гигантским трудом выращивала чахлую настурцию. Спасаясь от зверского лета, англичане бежали в прохладные Гималаи, где до сих пор стоит курортная Симла, воссоздающая уютную провинцию в ее рафинированном и приукрашенном облике: с норманнской церковью, тюдоровскими домами и полутемными пабами. В этой британской Шамбале время остановилось, жизнь не старела, и череду балов прекращала только осень.

2

— СССР, — сказал мне однажды Миша Эпштейн, — сохранился только на Брайтон-Бич.

— Верно, — согласился я, закусывая шурпой и фаршированной рыбой в еврейско-узбекском ресторане «У тещи» неподалеку от атлантического пляжа, — мы — реликт советского народа, который не потрудился разделиться на государственные нации. Нас делает условно русскими то, что мы все помним, любим и привезли с собой.

Перечень проще начинать с самого очевидного и вкусного. Сорок лет назад русской едой распоряжался король бакалеи Разин. Родившийся в Харбине и сбежавший из него, когда и там к власти пришли коммунисты, он тем не менее снисходительно относился к социализму.

— Чем беднее экономика, — говорил он, — тем меньше у нее денег на то, чтобы портить продукты химией.

С тех пор деньги нашлись, но родные рецепты по-прежнему дают нам то, без чего нельзя обойтись никак, нигде и никогда. Теперь русская кухня в изгнании перебралась из убогих закоулков в чертоги обжорства — с паркингом на сто недешевых машин. Один такой магазин недавно открылся в окрестностях Нью-Йорка. Назвав себя на иноязычный манер «Гурманофф», он сочинил русский стол, каким тот не был, но мог бы быть, если бы советский общепит не заблудился в трущобах плановой экономики.

То, чем здесь торгуют, и есть Русский мир, который и за столом не признает границ и ест все, что нравится. От балтийской сельди трех сортов до украинского сала пяти, от башкирского меда до армянской долмы, от азербайджанского шашлыка до крымских чебуреков, от харчо до лагмана, от кваса до «Боржоми», от сахалинской икры до березовых веников — и так, пока не приходится брать вторую тележку.

Но и это не все. В космополитическое русское меню входит то, что освоено традицией и принято за свое. Польские вафельные тортики, французские эклеры с фисташками, твердая венгерская салями, суховатый голландский сыр, проходящий под псевдонимом «Российский», фуа-гра из Гаскони, угри из Гамбурга и трюфели из Умбрии. Не удивительно, что иностранцы, которыми в «Гурманоффе» называют местных, тоже спешат приобщиться к Русскому миру. Я убедился в этом возле кассы, где объяснял любознательным, что русские не едят веники, а парятся ими.

Запросы души удовлетворяются по тому же принципу, что и живота. В брайтонском супермаркете духа, который ошибочно называется не «Одессой», а «Санкт-Петербургом», продают не только гжель, тельняшки и янтарь, но и музыку, способную утешить душу Русского мира. Объединяя Восток с Западом, он складывает то, без чего не может весело жить или сладко грустить. Майя Кристалинская и Том Джонс, Эдита Пьеха и Эдуард Хиль, Далида и Окуджава, Сальвадор Адамо и Бюльбюль-оглы. Уникальным этот причудливый концерт делает не разномастная программа, а слушатели, которые могут под нее танцевать, не отделяя эллина от иудея.

3

— Библию, — уверяют ученые, — евреи дописали в изгнании.

В вавилонском плену, чтобы остаться евреями, они составили свод божественных книг, заменивших им родину. Только вдали от нее иудеи сумели ответственно оценить размеры своего общего наследства, распорядиться и восхититься им.

В самые глухие времена Русский мир, подспудно вспоминая об этом прецеденте, сформулировал девиз белой эмиграции: «Мы не в изгнании, а в послании». Добравшись до Америки в разгар холодной войны, я расшифровывал этот ставший клише лозунг наилучшим для себя образом.

— Русской культуре, — рассуждал я, — Библией служила ее «святая», по слову Томаса Манна, литература.

Беда в том, что советская власть ее экспроприировала, обкорнала и разбавила. Включить в канон Георгия Маркова и Егора Исаева — все равно что вклеить в Библию «Протоколы сионских мудрецов» и анекдоты про Рабиновича. Изуродованный канон зиял прорехами и менял смысл, делая одних классиков неузнаваемыми, а других — несуществующими.

Исправление этой субстанциональной ошибки представлялось единственно задачей эмиграции, причем именно нашей. Первая волна, бежавшая от революции, ждала возвращения, вторая, бежавшая от Сталина, панически этого боялась. Третья надеялась, что вернутся если не люди, то книги. Один «Ардис» Профферов издал сотню столь важных книг, что, заполнив лакуны, они создали несравненно более полную и бесспорную версию канона. В перестройку она наложилась на существовавшую и победила ее, исчерпав, как мне тогда казалось, смысл Русского мира. Как же я был не прав. Читательская утопия мешала мне принять простое желание жить за границей без умысла и цели — как дома.

Русский мир процветает среди других не потому, что ему некуда вернуться, а потому, что незачем. Создав вокруг себя родную — но в меру! — среду, он редко нуждается в метрополии, научившись заменять ее собой.

Можно долго и с удовольствием перечислять составные части Русского мира, но его нельзя исчерпать. Он ведь и сам не знает пределов собственной всеядности. Ну кто мог подумать, что такой советский артефакт, как КВН, переживет СССР, окажется годным к пересадке и, преодолев океан, расцветет в Америке? Мне говорили, что в Нью-Йоркском университете есть не одна, а две команды, отчаянно сражающиеся друг с другом. Песни у костра звучат в Новом Свете, где тысячи бардов съезжаются на фестивали. Народные танцы или шахматные кружки, школы гимнастики или математики, азарт домино или преферанса, русские библиотеки или бани, футбол или балет, хор или беговые лыжи, музей нонконформистов или самогона — все, что было нам дорого дома, с успехом пускает корни в чужую почву. Особенно сегодня, когда вновь уезжают миллионы, чтобы жить, где хотят, а не где родились.

Нью-Йорк