Организаторы называют выставку «крупнейшим проектом сезона», что не лишено оснований. Около 500 экспонатов из двух десятков музеев и частных коллекций — не только живопись с графикой, но и старинное оружие, восточные одеяния, скульптура Николы Можайского, подлинная дверь из усыпальницы Тимура в Самарканде и даже загадочная деревянная колонна-ора в центре зала, имитирующего среднеазиатский город. Есть даже видеоролик, снятый модным Александром Коттом, в котором не менее модный Анатолий Белый изображет Верещагина то художником, то воином, то путешественником.

Казалось бы, делать ставку на Василия Верещагина как на народного кумира — несколько странно. Батальные сцены, горы трупов, нарочитая, далекая от сегодняшней России этнография. Но Третьяковка уже заранее организовала три входа, электронную продажу билетов, вход по сеансам каждые полчаса. Вероятно, вспомнила про успех верещагинской выставки в Петербурге в 1874 году, о которой критик Владимир Стасов вспоминал: «Не только самые залы, но даже лестницу толпа брала целый день точно приступом». Вкусы публики за полтора столетия не изменились, и в выходные перед Новой Третьяковкой опять выстроилась очередь. Музейные ожидания пока оправдались. Посмотрим, что будет происходить до середины июля — Верещагин осел на Крымском Валу крепко и надолго.

Успех Верещагина при жизни можно объяснить. Самый любимый ученик успешного французского художника-ориенталиста Жан-Леона Жерома, тоже любителя жутких и кровавых сцен, а также восточных интерьеров, изъеденных орнаментом, он свою парижскую выучку перенес на русские баталии. При этом остался космополитом — будучи профессиональным служакой и даже строча депеши из Туркестана в Военное министерство, в искусстве был просто-таки пацифистом, обличавшим, вслед за Гойей, «ужасы войны». И с состраданием, но не без упоения рисовал безымянных жертв империи и на Шипке, и в Средней Азии. За что «страдал от царской цензуры», как написали бы в советских учебниках: его картины снимали с выставок, после чего он сжигал холсты. В общем, французистый русский прапорщик-диссидент с Георгиевским крестом за оборону Самаркандской крепости. И тайный агент к тому же. А еще — более полусотни выставок в Европе и Америке, где все заканчивалось успешными аукционами. Верещагин торговал сериями, оптом, а не в розницу — и получалось. Он был потрясающим дилером. Запретили в России картины на евангельские сюжеты — продаю на Западе. Хотят на родине нечто православно-патриотическое — вот цикл про партизан в 1812 году и нелепая серия «Портреты незамечательных русских людей», где отставной дворецкий или старуха-нищенка помещены в роскошные рамы. Портреты — в репинском духе, а Илья Ефимович друга Верещагина ценил: «Не просто художник, а нечто большее».

За это «нечто большее» — героя французского романа, в котором граф Монте-Кристо уживается с Гобсеком, а маркиз де Сад — с Руссо, — Верещагина и любила публика сто с лишним лет назад. Сегодня слоны, индийские факиры, дервиши и духоборы — это журнал «Вокруг света» или даже National Geographic. Триумфы победителей, хоть русских, хоть турецких, ныне воспринимаются как «боевики», «блокбастеры» и «декоративная кровища». Ну конечно, после какого-нибудь «Викинга» нас ничем не удивишь. Удивляет лишь очередь на Крымском Валу.

В бытовых отношениях он был мерзок. Опоздав на встречу с Толстым, обиделся на него — и два философа войны и мира не познакомились. Когда коллекционер Павел Третьяков отказался купить очередную серию работ скопом, написал: «Я вас не знаю» (нынешняя выставка в Третьяковке обязана коллекцией работ Верещагина, оставшейся от Третьякова). Разводился с женами, третировал своего покровителя критика Стасова. Отказался от звания профессора Академии художеств. Всякие житейские детали, вплоть до собственного существования, его не интересовали. Остались страшные воспоминания о Верещагине времен Русско-турецкой войны 1877 года: «Он стоял, сражался и хладнокровно зарисовывал в альбоме. Я говорю Верещагину: «Я ранен». «И я ранен», — спокойно ответил он мне…» Адмиралу Скрыдлову, автору этих мемуаров, было страшно, а прапорщику Верещагину — уже нет. «Я совершенно приготовился к смерти», — пишет он из Парижа, готовясь к очередной военной экспедиции.

Он совершил три ультрапатриотических жеста. Зазря. Помянутую поездку по русским городам. Картину «Казнь заговорщиков в России», посвященную народовольцам. Экзекуцию автор не видел, но специально из Парижа приехал писать петербургский снег, абсолютно неудавшийся, и даже разговаривал с жандармами, спрашивая, где стоял эшафот, и т.д.

Последний, финальный, жест. Только за год до трагических событий Верещагин был в Японии и написал лирическую серию картин из мирной жизни японцев. Он даже «расширил границы реализма», что требует Третьяковка, поскольку художник использовал импрессионистические ходы. Хотя, на самом деле, вдохновлялся классической восточной графикой. Но вот случилась война с Японией — и в 1904-м Василий Верещагин отправляется на фронт. На битву с бывшими друзьями. Типа «На том стою — и не могу иначе». Он — русский офицер. И художник.

31 марта (13 апреля) в 9 часов 43 минуты броненосец «Петропавловск» взрывается в Желтом море на минах японской эскадры. Один из немногих выживших, сигнальщик Бочков, вспоминал: «Был у нас на корабле старичок, красивый, с белой бородой, все что-то в книжку записывал, стоя на палубе. Вероятно, утонул. Добрый был…»

Старичок тогда только год назад отпраздновал 60-летие и собирался с очередной выставкой-аукционом в международное турне.

Федор Ромер — специально для «Новой»