Объекты

А., 17 лет: Я приходила в Гос [заброшенный госпиталь КГБ], чтобы расслабиться. Часто прогуливала там уроки, изучала его потаенные комнаты, подвалы и переходы. Любила почитать в тишине. Гос — ​странное место. Находясь там, ты теряешь любую связь с внешним миром, пропадаешь.

Б., 15 лет: Первая моя заброшка — ​Желтый дом, где собирались фанаты книги «Дом, в Котором». Они, подражая книжным персонажам, объединялись в «стаи». Каждая из стай обустраивала свою комнату: украшала стены, приносила пледы и старую мебель. Там пили, курили кальян и устраивали «ночи сказок» или просто вечера с песнями под гитару. И крыша там была невероятная, да. В какой-то момент в Дом принесли травку, тогда я решила, что оттуда надо уходить.

В., 20 лет:В детстве мне довелось увидеть стоящий на консервации станкостроительный завод в Ейске. Мне нравился и дух запустения, осознание того, что ты можешь остаться наедине с промышленными помещениями, которые совсем недавно жили и дышали, а теперь застыли и замерли. Казалось, что они могут многое рассказать. Годам к 12 добавилось общее увлечение техногенкой — ​промышленными катастрофами и авариями. По-настоящему счастливым я ощущал себя на заводе «Серп и Молот» — ​я мог прикоснуться к былой жизни всех этих громадных станков, лебедок и механизмов. Я твердо решил, что теперь ни за что не перестану лазать.

Страшное

Г., 15 лет:Гуляя с собакой в Чертанове, я каждый день проходил мимо голубятни, в которую давно планировал попасть и которую власти давно хотели снести. Только я залез на крышу, как увидел, что к голубятне едет экскаватор. Полчаса они подо мной возились, а потом ударили по крыше ковшом. Как я умудрился уцелеть, не знаю. Затем они пошли долбить другую сторону, а я остался висеть на непрочном куске фанеры — ​самые страшные минуты в моей жизни.

А., 17 лет: Однажды в Госе я нашла труп. Просто шла, когда почувствовала на себе чей-то взгляд, смотрю — ​на полу валяется кто-то. Когда поняла, что он уже окончательно мертв, вызвала сотрудников, а сама свалила оттуда как можно скорее.

О родителях

Г., 15 лет:Родители не знают, и я стремаюсь говорить — ​не представляю, что будет.

Е., 16 лет:Родители знают, что я бываю на заброшках, сама рассказывала об этом маме — ​она сказала, что это нормальный период, и она в юности тоже бродила по таким местам.

Б., 15 лет:Мои родители не знают, что я хожу по заброшкам, хотя, вероятно, догадываются. Но я осознаю, что в экстремальной ситуации звонить пришлось бы именно им, и искренне надеюсь на понимание.

В., 20 лет:Когда родители узнали, пришлось искать компромиссы. Мне разрешили лазать, сообщая, где я нахожусь, просили только не врать. Но я продолжал врать, чтобы выиграть время, забуриться дальше. Начал выходить в ночные вылазки — ​росла сложность объектов, днем на них было не попасть. Стал пропадать ночами. Однажды я ушел из дома на несколько дней, что поставило точку в наших нормальных отношениях с отцом. Родители не понимали, что может быть интересного в развалинах заводов. Я не мог им объяснить… Все прекратилось, когда меня выгнали из школы. Я решил, что надо хотя бы на время перестать, и ушел из дигга.

Зачем все это

Г., 15 лет: Вот мореплаватель открывает пролив и, конечно, думает о том, как его потом все короли восхвалят. Гагарин думает о том, что он станет героем… Если заброшка специально открыта для туристов, то ничего интересного, а когда тебя словить могут — ​это уже риск, на который ты идешь, чтобы потом почувствовать себя первооткрывателем.

Е., 16 лет: Каждый проходит через этапы девиантного поведения, чтобы проверить актуальность тех норм, которые предлагаются социумом, плюс многим банально негде собираться. Я определенно за снос таких зданий, только важно еще организовать хорошие подростковые центры.

В., 20 лет: В дигг и сталк идут не от хорошей жизни. Почти у всех неполные семьи. Если семьи полные, в них все равно происходит всяческая *** [ерунда], как было у меня и почти у всех моих знакомых.

Ж., 17 лет:Я была на заброшке один раз. Это кусочек жизни, о которой ты втайне мечтаешь, но «и хочется, и колется». И тут она тебе подмигивает и говорит: «иди-иди!» Вырваться, глотнуть свободы — ​спешно, жадно, опьяненно, запрокинув голову. И унести с собой эти 360 градусов вечернего неба, светящихся окон, церквей и колючей проволоки, как страшный секрет. Дыхание перехватывает, когда вспоминаю, как мы стояли и обнимались на крыше.

Но какое же это было чудо.