Так Мило Рау, один из умнейших режиссеров Европы-2018, комментирует свой спектакль «Ленин» в берлинском театре «Шаубюне» (интендант его — знаменитый Томас Остермайер).

Выучить русский только за то, что им разговаривал Ленин, венский гимназист Рау, сын троцкиста, мечтал в 1990 году. Когда школьники и студенты СССР, стоявшие к теме ближе, с яростным драйвом сбрасывали цепи истпарта-истмата. И — жда-а-али перемен!

Почти тридцать лет спустя мы по­успокоились. Нам интересна и иная точка зрения. Не альтернативная, кстати: Мило Рау, как нетрудно догадаться, давно не венский гимназист. Ученик философа Цветана Тодорова и социолога Пьера Бурдье, историк с ученой степенью, Рау основал в Цюрихе в 2007-м театральную компанию, ни на одну институцию не похожую. Она и называется International Institut of Political Murder: Международный институт политического убийства.

Документальные пьесы Рау обычно построены на материале, записанном здесь и сейчас. Дело Брейвика, убийство Чаушеску, геноцид в Руанде 1994 года и роль в этом станции «Радио Тысячи холмов», бодро подливавшей масло этнической розни в эфир между музыкой и спортивной хроникой… что очень приблизило взаимоистребление миллиона душ.

Рау исследует истории детей иммигрантов, уезжающих воевать в Сирию, — и те обстоятельства их европейского детства-юности, те шрамы нового «великого переселения народов», которые выталкивают новых европейцев под черное знамя (The Civil Wars, 2014). Исследует опыт иммигрантов из России и Югославии рубежа 1990-х (The Dark Ages, 2015).

В его спектакле «Сострадание. История оружия» (2014) молодая брюссельская актриса, уроженка Конго, говорит с видеомонитора в глаза партеру: «Я хочу — как Шошанна в «Бесславных ублюдках» Тарантино — смотреть с экрана в запертый зал, где заживо горят виновники. Все, кому позарез были нужны золото и колумбит Африки».

На фоне этого — крайне напряженного, умного, тревожного документального театра о мире XXI века, о коллективном подсознании сегодняшнего мира и знаках будущего в шуме настоящего — берлинский спектакль «Ленин» для Мило Рау — почти передышка.

Действие там, в конце-то концов, происходит в усадьбе «Горки» в сентябре 1923-го. Действующие лица: Ленин, Крупская, Сталин, Троцкий, Луна­чарский, доктор Готье — вполне старорежимный врач Ильича с тревожной и корректной улыбкой, вымышленный начальник охраны, сведущий в пытках Гражданской (точнее назвать его собирательным образом).

…Их — в отличие от всех других персонажей Мило Рау — уже нет. И сама усадьба «Горки», по признанию Рау, напоминает ему зачарованный мир Твин Пикса. А то и просто дом с призраками.

На вращающемся поворотном кругу — тщательно, как во времена «Шаубюне» Петера Штайна (а нынче такого театра давно не делают), — выстроены интерьеры полутемных, как-то предсмертно красивых усадебных комнат чеховской и бунинской России. С льняным бельем и кузнецовскими супницами, с мерцанием старой ореховой мебели и латуни настольных ламп, с пятнами света в глубине кабинетика или караулки, с вьюнком на террасах. Над притемненными комнатами мерцают видеоэкраны, укрупняя лица актеров. Россия-1923 тут уютна на редкость.

Усадьба, вестимо, занята «новыми людьми». И Владимир Ильич, уже полусъеденный последней болезнью, глядя на собственную гостиную, полуплачет, полулает почти в бреду: «Все украдено! А этот портрет? Кто это на нем? Кто это?! Дворяне, наверное… Портрет тоже украден?»

Ржавая, бурая вода течет в фаянсовую ванну из труб. А водопроводчика не допросишься.

Ленина — хрупкого, зябкого, похожего на сломанную куклу (из которой иногда лезут страшные пружины: обрывки декретов, крик «Расстрелять и детей!») — играет женщина. Замечательная швейцарская актриса Урсина Ларди. И это сближает спектакль Рау с яростной фантасмагорией недавней русской постановки о «последних днях» Ильича, с «Горками-10» Дмитрия Крымова.

Там Ленина играла юная Мария Смольникова. И совершенно не странно, что московская «лениниана» была раскалена до предела гневом и гротеском. А берлинская — куда вдумчивей. Неопределенней. Полна желания открыть в главном герое трагедию последнего идеалиста. А в «Наденьке» (в московской постановке Крымова Крупская страшна) — верную печальную душу.

Двое на веранде. Крупская держит мужа на руках. Он дрожит: «Ветер… ветер… где… дети?» (И явно хочет благословить перед смертью.) «У нас нет детей, Володя». — «Нет детей?! Почему?»

Заячий вскрик рвет сердце даже зрителю из Москвы. Наследников революция не оставила.

Эпилогом к спектаклю, эпилогом к XX веку становится ропот споров, когда в фойе вытекает толпа интеллигентных зрителей.

На четверть рокот театрального разъезда — русский. И это явно русские берлинцы.

А в Германском историческом музее в сердце Берлина, на Музейном острове, — открыта до 15 апреля замечательная международная выставка «1917. Революция. Россия и Европа». Кураторы отлично поработали с музеями РФ: тут Петров-Водкин и эскизы Экстер, отменный агитфарфор и внушительные, как доменные печи, «Комсомолки» Юона, равно истекающие ненавистью плакаты «красных» и «белых» отделов армейской пропаганды, чудовищные фотокадры с мешочниками 1918 года — и уютнейший самовар с полоскательницей, подаренный В.И. Лениным в 1918 году Беле Куну. Тов. Куна благословляли на восстание в Венгрии. Еще не на расстрелы в Крыму-1921.

Но для русского зрителя куда интересней Европа-1917. А она явно кипела и висела на волоске. Черные толпы трудящихся на улицах Будапешта на излете Первой мировой так же заряжены яростью, как толпы Петрограда. По Лондону шли демонстрации протеста против высадки английского десанта в Архангельске. На улицах Парижа «наглядная агитация» взывала: «В колониях коммунисты трудятся, чтоб обрушить Францию» — и за спиной бедуина на плакате прятался некто вроде Троцкого, вытаскивая кривой нож из-за пояса простодушного кочевника. Другой французский плакат вопил: «За спиной честного рабочего, обманутого коммунистами, стоят те, кто хочет грабить, жечь, убивать». Тем не менее — «между двумя войнами» компартия Франции выросла от почти нулевых значений до 100 тысяч душ.

Италия: грозная забастовка в Милане 1922 года. И слова из речи Муссолини: «Это время… дает запрос на жестокость. …Но либо так — либо крушение. Либо так — либо Россия». Германия: бунтующий Мюнхен 1919 года. Плакаты: «Большевизм — это голод и смерть, но не мир». А жуткие полотна немецких экспрессионистов подтверждают, как гуляли голод и смерть по Германской империи на излете войны. И как объясним гнев демонстрантов.

История ХХ века могла пойти иным путем. Искры мирового пожара летели от нас по свету. Впрочем… не состоялось. 1918—1919 гг. или новые волны в середине 1920-х — везде революция захлебнулась. Москвичу на берлинской выставке остается лишь вспоминать Чаадаева: существуем для того, чтоб дать миру какой-то великий урок.

Дали… Но тот урок окончен. Ждем, кто даст новый.

А пока — у выхода с берлинской выставки «1917. Революция» стоит алая скульптура американца Александра Косолапова: Христос держит за руки двух поп-идолов — Ильича и Микки Мауса. И каждый нынче волен выбрать меж Ильичом и Микки Маусом зло себе по вкусу.

Берлин—Москва