Сначала у убитого нет имени и фамилии. Просто убитый. Все очень коротко, скупо. Несколько слов в сводке еще одного дня длящейся четвертый год войны, еще одна единица в статистике безвозвратных потерь, еще одна размытая, нечеткая фигура в толстом зимнем обмундировании, лежащая на снегу на окраинах Авдеевки или Новоторецкого. И больше ничего не известно.

Потом появляются имя, фамилия и немногие подробности уже прекращенной человеческой жизни. Их сообщают военкомат, или областная администрация, или бригада, в которой он служил: родился… учился… работал… город… село… воинская часть… фотография. Все они, запечатленные на этих немудреных любительских фотографиях, знали, что на войне убивают, но по обычной человеческой привычке не верить в собственную смерть не думали о том, что убьют именно их. Убитые собирались пережить войну и жить долго и счастливо и поэтому на фотографиях они улыбаются, смеются, застенчиво смотрят в объектив, позируют в летнем поле, у родного дома, иногда с родными, иногда с друзьями.

Очень немногое остается от них, потому что они, как правило, молоды и безвестны.

2 марта погиб Вадим Сапеску. Родился в селе Черная под Одессой. На фотографии в адидасовской спортивной курточке и лыжной шапочке стоит, заложив руки в карманы, на фоне православного храма с золотыми куполами. Выглядит моложе своих тридцати трех лет. Наверное, был верующим.

Александр Сивко погиб 25 февраля. Двадцать лет, по профессии электромонтажник. Жил в поселке Песковка Киевской области. Добровольцем пришел в военкомат. На фотографии в бронежилете, за ремешок которого воткнул маленький цветок. Не помог бронежилет, не отвел смерть цветок.

23 февраля погибла Сабина Галицкая, военная медсестра. Двадцать три года, до армии работала акушеркой в сельской больнице. Погибла в автомобиле, когда с лекарствами ехала оказывать медицинскую помощь гражданскому населению. С фотографии смотрит красивая девушка в камуфляжной майке и бейсболке, не могущей скрыть ее легких светлых волос.

30 января погиб Артем Скупейко, двадцать два года, до войны живший в поселке Горностаевка Херсонской области. Из двадцати двух лет своей жизни пять лет служил в армии, два последних года воевал.

21 декабря погиб Артем Гульцко, двадцать пять лет, из Житомира, ― высокий, статный парень в военной форме, с тельняшкой в разрезе рубашки, в голубом берете, в высоких берцах. Такие же тельняшки, берцы, береты носят такие же высокие, статные, уверенные в себе ребята в нашей армии.

Я называю не всех украинцев, погибших этой зимой, всех назвать в одном тексте невозможно. Бывают недели, когда они гибнут каждый день, бывают два-три дня, когда не гибнет никто, а потом опять начинается равномерное, монотонное, каждодневное убийство.

Обязательно сообщается, когда и где будут похороны. По большей части хоронят в селах, в деревнях, в небольших городах. Оттуда эти ребята. Но есть и из Киева, Харькова, Житомира, Одессы. По местам похорон можно изучать географию Украины. Когда-то я там бывал, помню огромные поля с подсолнухами, белые мазанки в садах, мягкий южный говор гостеприимных людей, синие купола церквей, уютно выглядывающие из зеленых крон. Теперь мимо синих куполов и огромных полей несутся автобусы с мигалками на крышах и черными лентами на ручках дверей, а на обочины выходят люди и становятся на колени.

Мужчины снимают шапки, кепки. Стоят на коленях мужики, на тридцать лет старше мальчика, которого везут в гробу, стоят на коленях женщины в неказистых пальто и платках, стоят на коленях дети школьных лет и видят, как, не притормаживая, с грозной и торжественной стремительностью несется мимо них этот страшный автобус.

Целые села и городки в полном составе выходят на улицы встречать прибывающий автобус с гробом. Здоровые мужики в камуфляже и с повязками на рукаве вынимают гроб из задней двери и несут его. Кажется, откуда нам знать все детали и подробности похорон, откуда нам знать, как у них там бывает, в этой вдруг отдалившейся от нас, ощетинившейся пулеметами и дулами танков, измученной, бедной, окровавленной, терпящей боль Украине? Но в век сплошных коммуникаций и открытого интернета скрыть ничего нельзя. Всё мы видим, если хотим увидеть: и полоску ткани с молитвами на лбу лежащего в гробу молодого сержанта, и сосредоточенные лица военных, несущих иконы, на которые наброшены чистые белые рушники, и поднятый над траурной процессией коричневый крест, на перекладине которого золотом написаны начальные буквы имени Того, кто отдал жизнь за людей, и яркие цветы на морозе, и положенный на гроб украинский флаг.

Прощание происходит в бедных комнатах с желтенькими обоями, с белым кафелем, с дощатыми крашеными полами. Гробы стоят на табуретках, и женщины с красными заплаканными глазами в трансе бормочут молитвы. Они говорят тихо, но кто хочет слышать, тот слышит это упорное, неустанное, многоголосое молитвенное бормотание украинских женщин, доносящееся до самой Москвы из занесенных снегом волынских деревень, киевских сел, поселков под Житомиром, городов на Днепре. Кто хочет видеть, тот видит, как мать Сабины Галицкой гладит ее белую неживую руку. Да все, все можно видеть и слышать в наше время, и никакая Роскомцензура не может этому воспрепятствовать.

У нас погибших на этой войне хоронят тихо, тайно. Лев Шлосберг раскрыл тайну и получил кирпичом по голове. А украинцам что таить? Не они войну начали, не они ее придумали, не они вторглись в чужую страну, на них напали, они защищаются, что им прятать? Они хоронят своих убитых открыто.

Вступают военные оркестры. Под их до боли знакомый, томительный, тянущий нервы звук, судорожно прижимая руки ко ртам, давясь плачем, с мокрыми лицами, идут за гробами по размолотому сотнями ног снегу женщины в черных платках и дешевых стеганках, купленных в сельских магазинах, идут, переваливаясь на больных ногах, обтянутых теплыми рейтузами, старухи с овальными венками в руках, идут здоровенные мужики с распахнутыми на груди куртками ― украинские мастеровые, умеющие хорошо строить дома, класть печи, прокладывать водопроводы, устраивать колодцы. Мирные добродушные украинские мужики, я знаю их флегму, их юмор. А из соломенных корзинок им под ноги, на снег, девочки сыплют красные лепестки живых роз.

У моргов и церквей, на столах, накрытых платками с вышитыми узорами, мерзнут на морозе высокие, пышные, круглые украинские хлеба. В стаканах твердеют на легком морозце желтые церковные свечи. С портретов в рамках, с перетянутым черной лентой углом, смотрят серьезные, спокойные и теперь уже навсегда неизменные лица тех, кого убил под Талаковкой снайпер, или сжег под Катериновкой снаряд, или превратила в кровавую кашу мина в не имеющем названия поле под Луганском.

Страшные, дикие сцены рвут сердце. Кричащая мать Максима Перепилицы, погибшего 25 ноября прошлого года, бросается к гробу. Его хоронят в его день рождения. «Божечко, я ж сьогоднi була сама щастлива мати 27 рокiв тому… куди ми проводимо тебе, синочек?» Как больно, как беззащитно звучит ее украинская речь.

Рука отца неверными движениями расправляет на груди лежащего в гробу сына бумажную иконку.

Идет четвертый год войны. Одна за другой мелькают, скачут, несутся картинки красивой, яркой, стильной современной жизни: ракеты Маска, фильмы Голливуда, Олимпиада, медали, НХЛ, КХЛ,#MeToo… В азарте новостей, в медийном шуме, в информационном треске не слышны выстрелы. Они где-то далеко, не там, где мы. Но этой зимой, так же как и во все предыдущие времена года, украинцев убивают каждый день или через день, привычно, рутинно, словно приносят в жертву жестокому истукану в бессмысленном садистском ритуале. По утоптанному снегу, между заборов и штакетников, мимо небогатых домов и заснеженных крыш, мимо стоящих у заборов с мрачными лицами работяг с обнаженными головами, мимо женщин в темных бесформенных шапках, давящихся слезами, идут по Украине к кладбищам процессии с гробами.