Выставка названа нелепо-вычурно: «Венец земного цвета». Сначала изумляешься: ведь кем-кем, а изощренным колористом сознательно декоративный, почти лубочный Кустодиев не был. Но надпись в первом зале сразу все объясняет. Кураторы, показав ученость, цитируют Блока: «Народ — ​венец земного цвета, краса и радость всем цветам». Правильно, ведь выставка — ​про пышущий красой народ: от дворян и мещан до крестьян и убогих странников. Только выдернутая из контекста и кажущаяся салонной пошлостью строка — ​совсем о другом. В «Ямбах» в 1909 году страдающий жаждой возмездия поэт призывал «униженный народ» выпрямиться и расцвесть, аки цветы под солнцем, и избавиться от «голодной и больной неволи». Это, скорее, к яростному, бородатому кустодиевскому «Большевику», шагающему с красным полотнищем поверх толпы прямо к ненавистному храму. Но эта картина хранится в Третьяковке, в выставке не участвующей, в отличие от щедрого Русского музея.

«Большевика» Кустодиев написал в 1920-м, уже практически десять лет прикованный к креслу: костный туберкулез лечили и в Швейцарии, и в Германии, и в Петрограде — ​безрезультатно. Это трагедия для жизнелюба-охотника, смотрящего на зрителя с «Автопортрета» 1905 года. Тут есть страшная деталь: зачем-то автор по собственной воле отрезал половину картины, где был не только пес Пикет, но и те самые ноги, которые вскоре ему откажут. И в искусствоведческой мифологии Кустодиев останется инвалидом, рисующим придуманный мир: купчих, ярмарок, Маслениц. Он этот вымысел поддерживал: «Мои картины я никогда не пишу с натуры, это все плод моего воображения, фантазии. Они производят впечатление действительной жизни, которую, однако, я сам никогда не видел, и которая не существовала». Как говорят в одной популярной телепрограмме, «это — ​ложь». Только что в «Мультимедиа Арт Музее» прошла выставка фотографий Кустодиева, в Москве юбилей все-таки отметили, — по ним ясно: пока ноги ходили, он снимал ярмарки, базары, крестьянские типажи, и лишь потом все это трансформировал в «мирискуссническую» сказку. Его друзья по цеху не видели купания маркизы, тайного поцелуя или версальских ритуалов, а Кустодиев видел своих персонажей, сколько позволила болезнь. Более того, ученик Репина, он во время революции 1905 года рисовал политические карикатуры, писал демонстрации рабочих, а февраль 1917-го встретил с восторгом и даже посвятил ему картину. Ее, правда, нет на выставке.

Зато тут есть малозаметная в общем стилистическом хаосе акварель — ​портрет соученика по репинской мастерской, друга и покровителя Исаака Бродского (да, это тот, который «Ленин в Смольном»). 1920 год, Питер, разруха, очередь в булочную, где-то на заднем плане разбирают дом, как после бомбежки, жители перевозят скарб, в дымном тумане Исаакий и Адмиралтейство (вот тут, в рисунке, Кустодиев оказывается превосходным колористом, «венцом земного цвета»). А посреди этой мерзости запустения шагает в начищенных штиблетах, в аглицком коричневом пальто и с холмсовской трубкой в зубах Исаак Израилевич, будущий успешный советский художник. Под мышкой он держит очередную кустодиевскую «Купчиху», которую за бесценок приобрел, дабы (якобы) помочь больному парализованному другу. Что это — ​любезнейший оммаж или карикатура? У Кустодиева много непонятного.

Вот, например, холст «Яблоко и сторублевка» (1916). Натюрморт с каким-то футуристическим сдвигом перспективы, с одновременным взглядом сбоку, сверху и с каким-то воздушно-нежным дыханием из астральной пустоты. Пузырящаяся блеклая «катенька» на матиссовской сине-белой скатерти как символ купеческого достатка и наливное красное яблочко как его, достатка, залог. Эта колористически-семантическая игра уже определила бы Кустодиева в гении русского передового искусства. Как и его скрытая ирония над своими сюжетами, нарочито передержанными, лакировочными, а то и просто идиотическими.

Его болезнь могла бы вытянуть квазиромантический миф о сновидческом гении, грезящем о царской России накануне ее краха. Правда, тут опять некстати вмешивается «Большевик». И чашу перевешивают милые лица представительниц «дворянских гнезд» — ​свежеобретенный «Портрет Марии Ершовой», дающий фору любому Брюллову, является главной сенсацией нынешней выставки в «Новом Иерусалиме».

Герменевтика, то есть историческое или внеисторическое истолкование произведений — ​вообще занятное дело. Особенно если перед тобой произведения, а не халтура. Для, прости господи, обывателя — ​всякий Кустодиев есть шедевр. Для мнящего себя знатоком — ​картинка из альбома для, опять же прости господи, обывателя. Как всякий хороший — ​а значит, неровный — ​художник Борис Михайлович Кустодиев не равен и тем, и другим. Кустодиев не поддается однозначным интерпретациям типа «салон» или «образ непостижимо-ярмарочной русской души». Рисовал революционеров и Николая II в стиле парсуны князя Скопина-Шуйского в XVII веке. Поэтому выставки его, особенно к дню рождения, нужно делать не просто с остроумным экспозиционным сценарием путем раскрашивания стен и тематическими «разблюдовками» (тут — ​«семья», тут — ​«народ», тут — ​«праздники»), и не только с чувством, но и с умом. Неправильно понятый Блок не поможет. Он писал не про тот народ Кустодиева, который нам показали к юбилею. А Кустодиев рисовал не блоковские «цветы», хоть по болезненности восприятия мира смог бы посоревноваться с закоренелым декадентом-символистом.

Красивая, пафосная и неловкая выставка в Истре — ​хороший повод задуматься. Не только о самоварах, купчихах и «народных типах».

Федор Ромер — ​специально для «Новой»