Мой способ думанья не нов, но не хочу его менять я: я ненавижу пацанов. И слово это, и понятье. Пускай я буду порицан (или, по-русски, порицаем) — но слово гнусное «пацан» сравню я только с «полицаем». В нем слышен поц, пасюк, ватсап и прочие подсказки — отсос, подсос, сатрап, стартап, кацап базлает по-пацански… «Пацан» — позор в устах детей и ужас старших генераций. В нем слышно клацанье когтей и грязный треп с подъездной цацей. Давно усвоила страна — предупреждал же Мережковский!* — весь этот комплекс пацана, весь этот кодекс мужиковский, он безнадежно зажился и до сих пор не намахался. В нем синтез мелкого жлобства, бахвальства, тупости и хамства. Кто не служыл — тот не мужык. Кто не сидел — не нюхал жызни. Жыд даже хуже, чем таджык, хохол — кретин, пиндосы — слизни, Европа — сукины сыны, от них останутся останки. Уместны только пацаны и их отвязные пацанки. Всё те ж они, по существу, хотя названия менялись: мы помним, как на всю Москву звучало «любер юбер аллес», потом фанаты, например, и АУЕ еще приметим, и ЧВК, и ДНР, и ФСБ торчит за этим.

От Минска и до Астаны, от БАМа до алтайской трассы — повсюду слово «пацаны» синоним гопнической массы. Пацан хамит тому, кто слаб, и приседает перед сильным; пацан употребляет баб, считая ласку чем-то стыдным; пацан бездарен, глуп и груб, он пьет и жрет, пока не треснет, пацан уже при жизни труп и после смерти не воскреснет; демонстративный манекен, он много врет, от славы млеет, не восхищается никем и только сплевывать умеет. Рос на окраине я сам — и этот окрик помню с детства: «А ну иди сюда, пацан!» — «Я не пацан!» — «А кто ты, девка?» Я мог — задача не трудна — для укрепления единства откликнуться на «пацана», но с детства этого стыдился. И пусть я буду одинок — не поведусь на это слово. Я буду маменькин сынок, опора нации, основа.

В Сети полно военных слов, публичных приблатненных всхлипов — но «Это вам за пацанов!» едва ли мог кричать Филипов: плохое слово «пацаны». И, добавляю между нами, героев хоть какой войны не называют пацанами. Боюсь, что даже в ЧВК, попавшей давеча под залпы, — давили бы, как червяка, того, кто так бы их назвал бы. На пацанах лежит печать новейшей русской преисподней. Не вру: «За Сталина!» кричать — и то гораздо благородней. Он был тиран, он был сапсан, посредственный, но все же демон. А нынче — да, скорей пацан. Пацан сказал — пацан наделал.

В последних двадцать-тридцать лет, сколь ни геройствуй, где ни странствуй, — на белом свете больше нет другой такой страны пацанской. Кругом полно суровых стран, но даже в Северной Корее верховный вождь — не столь пацан: эрзац-чудовище скорее. Пацан не верит ни во что, а в честь и принципы — особо. Пацан играет лишь в очко и плачет только от шансона. Он любит брагу и пивцо, но не чуждается запоя; имеет желтое лицо — одутловатое, тупое; и это лик моей страны, ее слежавшаяся вата. Вопрос «Вы че, не пацаны?!» — он повторяет сиповато, и мы, наверное, должны — гнилого времени примета — сказать, что мы не пацаны, но кто отважится на это?

Я не любитель пацана — ни в камуфляже, ни в «Версаче». Его геройству грош цена, его истерике — тем паче. «Отчизны верные сыны» — кого бы так назвать пиитам? Но если это пацаны, пора считать проект закрытым.

*В статье «Грядущий хам» (1906).