В постановке по новелле Леонида Андреева на сцене — Первая русская революция. 1905 год.

В 1905-м гибель 47 человек еще потрясает всю губернию. Взрослый человек в генеральском чине еще может не знать, что такое братская могила. Но… это у нас ненадолго.

Сюжет Леонида Андреева, конечно, — аллегория Кровавого воскресенья. Рабочие после долгой стачки, с голодными детьми за руку, идут сотнями к дому губернатора Петра Ильича (Дмитрий Воробьев). Речи их невнятны. Требования туманны. Толпа напирает на седого генерала с безупречной осанкой… да и с почти безупречной душевной выправкой. И он, порядочный по сути человек, спасая покой вверенной губернии, — отдает солдатам команду: стрелять в толпу.

47 жертв. Из них трое детей, все почему-то девочки… Никто в городе N. не сомневается: губернатора вскоре убьют. И сам он ждет казни: обреченно, стоически. Как после высшего суда.

Сценограф Александр Шишкин создал для «Губернатора» мощное пространство. Съезжаются и разъезжаются тусклые казенные стены, зеленые внизу, беленые поверху: кабинет и канцелярия, рекреация женской гимназии, зал присутствия, мертвецкая, городская площадь. Все мучительно измызгано. Не ухожено. Высокие окна навзрыд разбиты. За ними дышат тьма и морозный пар.

Вот и портрет городишки, где нет приличных дорог — и адскую машину путем собрать некому.

Андрей Могучий — один из пионеров визуального театра в России. Мастер перформанса. Двухчасовой «Губернатор» и полон кратких перформансов. Но они осмыслены в полном накале.

Шеренга солдат в черных шинелках палит из трехлинеек над головами нарядных гимназисток в ангельски белых фартуках. После каждого залпа женская гимназия дружно аплодирует: от лица всех, чей покой охраняет губернатор Петр Ильич, отдавший приказ стрелять в рабочих.

Выезжает — как гряда из преисподнего огорода смерти — цепь тряпичных кукол: окровавленных, беспорядочно наваленных друг на друга. Головы запрокинуты к рампе. Мертвые бабьи лица смотрят в зал, перечеркивая все речи о тяжком, но необходимом долге сбережения порядка.

Дмитрий Воробьев играет Петра Ильича сильно и благородно. Его бормотание «В своих же! В своих…». Обреченное блуждание — четким губернаторским шагом — по усадебному парку. Досаду оттого, что два тайных агента в сюртуках и котелках, два простоватых и назойливых стража правопорядка всюду идут за ним. (Потом окажется — это ангелы-хранители. Но кто и откуда их послал: красноглазых, серолицых, с тяжелыми стальными крыльями за спиной?) Слезы одиночества и обреченности ночью, в спальне. Красоту породистого седого человека — первой жертвы в ряду ему подобных, вплоть до истребления всей породы. И несомненную его вину.

…Воет по дочери слободская тетка с лицом измученной Эринии. Дружно прыгают через скакалки девочки-гимназистки — взлетают белые, белые крылья парадных фартуков. В 1917-м эти гимназистки сами будут матерями малых детей. И — по всей логике ХХ века России — увидят уже своих дочерей голодными, пылающими в тифу. Рок дышит во тьме и морозе, за битыми окнами.

Две правды стоят в шеренгах. Их несовместимость, их глухота друг к другу век назад взорвала страну. Почти все персонажи в черном. Лица покрыты серым гримом. Точно притчу о Кровавом воскресенье тут сыграли призраки, вышедшие из немыслимых еще в 1905-м братских могил.

И главное: театр не делает выбор между расстрельными рвами. Тут все оплаканы. Все свои.

И оттого выходишь с мыслью: а все-таки тот век окончен. Словно проклятье снялось. С нас.