Видео из фильма «Король-Олень» с Олегом Николаевичем в бархатном камзоле открывает второй спектакль. Основатель «Современника» поет: «Это было, когда по земле бродили сказки, / Было добрым добро, было злым, конечно, зло… / Это было, когда наступало утром утро, / Было ночью темно и бедой была беда». Идеальный эпиграф к спектаклю-концерту, ставшему портретом и попыткой исследования Москвы 1960-х.

А в Лондоне 1960-х, в черной комедии Пинтера с добром и злом все непросто. Зато видны первые трещины в почве прочного когда-то мира. Через полвека они станут тектоническими разломами. Тогда дойдут и до нас: догоняющее развитие, однако…

Пинтер‑1964, будущий нобелиат‑2005, зол и зорок. Вот семейный дом в предместье Лондона, но… это уж почти не семья. И почти не дом. А коммуна, чтоб не сказать — ​коммуналка. Слова «прекариат» еще не придумали, золотой век среднего класса вроде как в цвету. А пинтеровские придурки (они друг друга честят еще не так), опровергая реляции лучших экономистов, тусуются вместе. Потому что строить полноценную — ​с женами-детьми, со своей норой — ​социальную жизнь здесь никому не по силам и не по деньгам. Да никому уже особо и неохота «делать над собой усилие», как заклинали герои Диккенса.

Вот в доме и теснятся сентиментальный дядюшка-холостяк Сэм (Сергей Шеховцов), фатоватый, с набриолиненным коком братец Ленни (Илья Древнов) без определенных занятий (сутенер и гешефтмахер, как выяснится позже), братец Джой (Дмитрий Смолев) — ​юный боксер-любитель. И Макс: вдовец, отец, Зевс-громовержец, бизнесмен на покое.

Топор и пень мясника — ​Михаил Ефремов очень фактурно воспевает их и фамильное ремесло — ​кормили семью честно и грозно. Седой, краснолицый, в старческом треморе пребывающий, вечно от мяса бешеный, всегда готовый пустить в ход верный костыль, Макс со слезами вспоминает, как когда-то расширял бизнес и покупал жене шелковые платья, а три мальчика в пижамках с надеждой взирали на отца. Киносъемка семейного Рождества — ​с елкой в потолок и ласковым смехом Джесси — ​подтверждение тому. Но… и Джесси была не без греха. И что-то случилось на пороге 1960-х. Даже если так было (а Макс, кажется, привирает о светлом прошлом) — ​та социальная машина уже разрушена.

Что потеряно? Не понять. Но и ту модель дома и труда в детях не воспроизвесть.

В дом прибывает беглец, старший сын Тэдди (Иван Стебунов) — ​молодой, сверкающий честными очками университетский преподаватель из США с женой Рут (Елена Плаксина). Вот у него и его красавицы, похожей на рослую Барби в аметистовых шелках, вроде все идет идеально. Там, за океаном. Но каждый из четырех лондонских бобылей мечтает эту Барби развернуть… и Рут, кажется, не прочь. Не хочет она только мужа. Это явно видно.

И еще видно: здесь рухнул, разбит в пыль «общественный договор» между полами. Длинноногая Рут — ​желанная всем мужикам добыча, но и их общий враг. Чего бы от нее ни ждала «новая семья» (а сюжет вывернется черным гротеском, полным гиньолем), — ​порядочности и здравомыслия от матери семейства в этом мире уже точно не ждут.

А коли не ждут — ​так уж и не дождутся. Гендерные бои конца XX века, полнота отчуждения «М» и «Ж», вся радуга новых трендов схвачена у Пинтера на старте.

Трещины в социуме расширяются: словно кто кинул камень в стекло дома. Фантасмагория‑1964 смотрит на полвека вперед. В мир, где список текстов и артефактов про распад договора между полами будет необъятен. Жизнь, подобная жизни героев Пинтера, станет типической. Последних Максов проводят с почестями. Рождественские кинопленки пересохнут. И уже Мишель Уэльбек — ​в московском интервью «Новой газете» — ​подытожит: «Что касается семьи… по-моему, происходит не кризис, а полное ее исчезновение. Я сожалею об этом. Но тут мы ничего не можем сделать».

…М-да. А 1960-е годы из премьеры «Современника» «Шагает солнце по бульварам», «наши», «оттепельные» 1960-е — ​они еще совсем другие.

Двадцать девять песен составили спектакль. «Эти глаза напротив» и «Три года ты мне снилась», «Королева красоты» и «Песенка о ночной Москве» Окуджавы, «Песенка о хорошем настроении», «Дом хрустальный», «Я шагаю по Москве». Все в едином ряду.

Конечно, про «когда летал Экзюпери» — ​из «Трех тополей на Плющихе» (Пахмутова и Добронравов, между прочим). «Чертово колесо» Бабаджаняна. «Люблю я макароны»… Вновь Высоцкий: неподцензурные, только на магнитофон системы «Яуза» и записанные супружеские письма из колхоза-передовика на ВДНХ и с ВДНХ в колхоз-передовик.

Все идет с живым звуком. На сцене — ​роскошный бэнд в черно-белом, стилизованный под эстрадный оркестр 1960-х. Режиссер спектакля — ​Полина Рашкина, поют артисты «Современника» разных поколений: Василий Мищенко, Илья Лыков, Дарья Белоусова, Полина Пахомова, Виктория Романенко. Под парадный, мажорный (но тоже ведь правдивый: я свидетель!) облик советских 1960-х стилизованы короткие юбки, клетчатые пиджачки, юбки в роковой горох, блистающие роговые очки, плащи-болонья. Черно-белый кадр укрупнен на заднике: рано утром по Красной площади идут 22-летние выпускники вуза с гитарой. (Кадр страшно знакомый. Откуда? Не вспомнить.)

И как из этого кадра — ​из времени больших надежд — ​выходят актеры к микрофону.

«Я не люблю…» Высоцкого (поет Василий Мищенко) посвящена памяти Игоря Кваши. Песня из «Трех тополей…» (поет Полина Пахомова) — ​конечно, памяти Олега Ефремова. Младшие поколения «Современника» поминают Лилию Толмачеву и Евгения Евстигнеева… и первое здание Театра на Маяковке, и безумные толпы у его дверей. Видеоряд Светланы Бодровой — ​фон спектакля. Его река времен. Плывут в едином потоке фрагменты спектаклей 1960—1970-х, кадры «Июльского дождя» и «Мне двадцать лет», кинохроника с новостройками Черемушек (они еще не скоро начнут тихо разрушаться, зарастут пылью, станут для жителей «хрущобами»), с поливальными машинами, с первомайскими платформами, с фабриками-кухнями, с разлетом новых мостов, с белой рубашкой двадцатилетнего героя времени — ​и Москвы Хуциева, Шпаликова, Окуджавы.

Песни абсолютно «не залитованные» и те, что гремели из каждого утюга, встали в единый ряд. Оправданный ход: они начинают работать вместе, воссоздавая единое время.

И «официоз» слышишь по-новому: «Королеву красоты» или «Ночной разговор». Как же это было талантливо. Хотя мажор хрустел карамелькой «Взлетная» в каждой песне.

Мы знаем: «большие надежды» советских 1960-х начнут оползать довольно быстро. Наперегонки с белыми стенами академических домов в Черемушках. И уж чего-чего, но по части распада семей и ценностей мир Шпаликова почти догонит мир Пинтера.

Два очень разных образа 1960-х на сцене «Современника» едины в одном: полвека назад в «старом мире» латиницы и кириллицы, от Лиссабона до Владивостока, было прожито страшно важное время. Ключевое время. Возможно, эпилог к семейной идиллии целой цивилизации. И точно — ​пролог к XXI веку.

Сейчас логические цепочки тех больших сдвигов медленно выстраиваются в умах.

Но нам тут надо еще первым делом тщательно разобрать свои антресоли, свои фибровые чемоданы с летними платьями эпохи «Июльского дождя» (алыми, в горох!). Свои 1960-е. Их теперь можно, наконец, разглядывать без розовых очков, выданных в обязательном порядке администрацией ЦПКиО (благо ЦПКиО прогорел в 1991-м).

Но и без ожесточения подневольных.

Это мы, наверно, за четверть века внутренней свободы нажили. Хоть настолько.