Монтаж: Александра Сорочинская, специально для «Новой»

Байкало-Амурская магистраль — это 4287 км от Тайшета до Советской Гавани, от гулаговской стройки 1938-го до Северомуйского тоннеля, сданного в 2003-м. Путь через семь горных вершин, 11 рек, 8 тоннелей, 142 моста, 60 поселков и городов.

В 1970–1980-х годах БАМ был не столько дорогой, сколько самой крупной советской стройкой: «Проект дорогой, масштабный, романтический, подкрепленный всей мощью советской пропаганды, экономически абсолютно бессмысленный», — писал в 2000-х экономист Егор Гайдар.

Чтобы продлить свое существование, дряхлеющей системе нужен был большой мобилизационный проект, на который была бы брошена вся мощь пропаганды. На стройку отправляли как на войну: под звуки оркестра и с пожеланьем однажды вернуться назад.

Однако для людей, которые ехали туда, БАМ был чем-то другим. «Попыткой преодоления советского формализма? Поиском смысла? Утопическим идеалом?» — предполагает историк Николай Байкалов, автор диссертации о создании магистрали.

Строительство основной части БАМа закончилось в 1984 году — немногим раньше, чем закончилась страна. Всего в нем участвовало больше двух миллионов человек. Десятки тысяч остались жить рядом с уже достроенной дорогой.

Дома в поселках вдоль магистрали возводились временно, пока идет стройка: балки, вагончики, позже — деревянные бараки, «насыпухи» и «щитовки»… Строители оставались в них на десятки лет.

В 2011 году в России началась программа по переселению из ветхого и аварийного жилья в зоне БАМа — и люди начали из этих мест уезжать.

Корреспондент «Новой» проехал вдоль бурятского участка БАМа, чтобы понять, что осталось от великой идеи и великой стройки.

Нижнеангарск, 1090-й километр БАМа

• «Брусничка»
  

Нижнеангарск (7 тысяч человек в бамовские времена, 4500 — сейчас) — несколько десятков старых изб и бараков, вытянувшихся восьмикилометровой узкой полосой между Байкалом и горами. Он был основан задолго до БАМа, и в 1970-е только здесь можно было встретить на улице стариков. Только здесь остались жители, которые могут называть себя местными.

Всесоюзной ударной стройкой БАМ объявили в 1974 году. Брали сюда комсомольцев, призыв был объявлен по всем республикам СССР, передачи про БАМ крутили и телевидению почти беспрерывно. И сейчас, вспоминая те времена, ветераны БАМа не могут объяснить, почему бросали все и ехали неизвестно куда. Отрицают, что надеялись заработать. Бесконечно повторяют строчку из песни про запах тайги.

В 1980-е, по воспоминаниям ветеранов, ситуация изменилась. На БАМ поехали «чекисты» — те, кто рассчитывал отработать три года и получить полагающийся бамовцам чек на покупку машины. На Большой земле чек можно было продать и купить квартиру. После трех лет «чекисты» планировали уехать, но многие оставались: привыкали к хорошим зарплатам, северному снабжению со свежими овощами и импортными товарами, дружным поселкам.

В комсомольский призыв 1970-х брать местных на БАМ было не велено, но обиды они не затаили: к пришлым относятся уважительно, прошлым гордятся («Все на БАМ ехали, а к нам БАМ сам пришел»).

Обсуждают:

— Вилкова опять забухала. Неделю не просыхает, а еще бамовка.

— Ты про нее плохого не говори: Вилкова тоннель строила!

И соседки со второго, и Зинка с первого живут в «Брусничке» — новых домах вокруг Брусничной улицы. Сюда, на пустырь за очистными сооружениями, осенью 2016-го переселили людей, попадающих в программу переселения бамовцев из ветхого жилья.

Я долго хлюпаю по размокшей грязи к пяти трехэтажкам «Бруснички»: тротуары сюда не проложили, и в грязи тонут машины, детские коляски и даже балконы первых этажей: они стоят прямо на земле, и через решетки свободно втекает и вытекает жидкая грязь.

Дома строили из расчета около 33-х тысяч рублей за квадратный метр, поэтому теперь крыши протекают, утеплителя в стенах нет, прошлой зимой в нескольких домах температура не поднималась выше 10 градусов («Всю зиму тряслись как сволочи»); подвал одного из домов затопила канализация.

Недовольные жильцы — десяток немолодых женщин — со дня переселения пишут во все инстанции и даже к главе республики Алексею Цыденову жаловаться ходили: «Он на открытие домов приехал. Мы собрались все, а наши, с администрации, говорят: «Расходитесь, а то несанкционированный митинг припишем, милицию с автоматами вызовем и в каталажку свезем».

В итоге самая маленькая из женщин все же протиснулась между охранниками, вручила Цыденову письмо, но ответа не дождалась: «В нашей администрации сказали: лето будет, все исправим. А теперь выясняется, что застройщики слиняли, только их и видели. И чинить некому. Вот и ходим по кругу, как в цирке лошади бегают».

Плохо в домах не только то, что они холодные и рушатся на глазах, а что старых бамовцев переселяли вместе, не разбирая, кто пьет, а кто нет. Пьющих много: «У нас в «Бамтоннельстрое» такие фифы были — на кривой козе не подъедешь. БАМ закрылся, 2–3 года — и всё, спились. Многие на БАМ ехали, потому что к чему-то стремились, чего-то хотели. А в итоге в балки приехали — из балков вперед ногами их выносят. А мы теперь на кухне слушаем, как они за стенкой квасят».

Правда, сейчас на кухне слышно только соседский телевизор. И БАМ слышно: стучат колеса, идут поезда.

• «Куда б я пошла без глаз?»
  

— Теперь я в этой квартире все на ощупь знаю, а сначала плутала, ой! — Валентина Павловна Чайкина громко, заливисто смеется. — Сейчас попривыкла, а в магазин пойти до сих пор боюсь — дорогу не найду. Я ведь только свет вижу. Лица вашего не вижу. Встречу потом — мимо пройду.

Валентина Павловна осторожно, держась за стену, пробирается вдоль комнаты, похожей на пенал. У левой стены — узкая, аккуратно заправленная кровать. А прямо за кроватью уже и правая стена. Тесно, конечно, зато не потеряешься. Валентина Павловна снова смеется, высоко запрокидывает голову, смотрит искоса, по-птичьи, зрячим краешком правого глаза.

На первый этаж новостройки №19 Валентина Павловна переехала год назад. Из старого аварийного дома уезжать не хотела. Во-первых, не такой уж он аварийный, лет десять бы еще простоял. Во-вторых, теплый, не чета нынешнему: «Я зимой там босиком ходила. Даже без носков». В-третьих, Валентина Павловна жила там еще зрячей и все наизусть помнила: и как в магазин идти, и как в поликлинику. Но когда в Нижнеангарске объявили программу переселения бамовцев, в старых, но еще хороших домах отключили сначала отопление, потом свет. Так она с внучками-подростками и оказалась в «Брусничке».

Внучки Сандра и Вероничка переехали к Валентине Павловне в 2004-м, когда зарезали ее сына Сашу: на БАМе, по дороге на работу.

— Этот Соловьев, убийца, — он какой-то, я даже не знаю… — без выражения говорит Валентина Павловна. — Он до этого таксиста в Таксимо то ли совсем зарезал, то ли не до конца… Нашли, посадили, дали 9 лет. Ну и что?..

Старший сын Валентины Павловны работал «по заездам» (вахтовиком) на строительстве новой линии БАМ. Пока работал, помогал деньгами, потом работы не стало, и «сейчас нам трудновато. Моя пенсия 18 тысяч, у внучек — по пять». На еду хватает, плохо только, что билеты, чтобы слетать в больницу, — больше полпенсии: «Сейчас медицина ой-ой-ой как шагнула. Может, меня бы и вылечили. Но на что я поеду?»

Мы сидим на кухне. Снаружи, в подъезде, тяжело громыхают ботинки, пьяно орут мужские голоса. Валентина Павловна даже не поворачивает головы.

На БАМ Чайкина приехала в 26 лет. Не за романтикой — за мужем. Он переехал, не сказав ей, устроился водителем, дал телеграмму: «Рассчитывайся, собирай вещи, заказывай контейнер». Таких историй на БАМе я услышу десятки: мужчины всегда уезжали первыми, женщины покорно следовали за ними.

На БАМе Валентина Павловна быстро развелась: «Он, это самое, пивал хорошо, ой. Здесь-то сухой закон был, а он ящиками водку доставал».

Второй раз вышла замуж скоро, еще зрячей. В 40 лет перестал видеть левый глаз: катаракта. Позже — второй.

— Я тогда Вероничке, внучке, куртку купила… — путано, заходя издалека, рассказывает Чайкина. — Четыре тысячи стоила, ой. А второй муж тоже пил. Я должна была долги за его пьянку отдать, а я куртку купила. Он не поверил, что у меня денег нет. Ну и всё, — Валентина Павловна молчит, трет глаза. — Так больно было, когда в глаз дал, так я кричала, ой… Сандрочка напугалась сильно, побежала к соседке.

Валентина Павловна вдруг начинает смеяться, долго не может успокоиться.

— А соседка что сделает? «Иван, Иван, ты что творишь?!» Он уже сильно пьяный был. Я форточку открыла, хотела прыгать в форточку, а там высота. Соседка: «Валя, Валя, ты что творишь?..» — снова долго смеется, — А ведь я ему доказывала: «Вань, я куртку купила…» И всё. И отслойка сетчатки.

Снаружи опять слышны крики, звук бьющихся — кажется, о головы — бутылок.

— Опять пьют, — небрежно кивает Валентина Павловна.

— Вы в милицию заявление подавали?

— Милицию? — откликается Валентина Павловна. — Вызываем, частенько. Как они на лестнице совсем разойдутся — сразу заявление пишем.

— А тогда, когда муж избил?

— Нет…

— И дальше с ним жили?

Валентина Павловна еще выше закидывает голову. То ли с отчаянием, то ли с вызовом произносит:

— Конечно, жила.

Сникает:

— Куда б я пошла без глаз?.. Он бульдозерист был, бамовец. Мы знали друг друга давно. Он из-под Улан-Удэ переехал…

Распрямляется, звонко, с комсомольским задором выпаливает:

— Тогда со всех сторон, со всех концов земного шара ехали рабочие строить БАМ! — снова сникает. — Со стороны не сказать было, что он пьет…

Валентина Павловна спохватывается, что не предложила мне чаю, водит рукой по столу, нащупывает чайник, рассказывает:

— Из нас, бамовцев, одни женщины остались, мужья все поумирали. Мы старой закалки, печемся одна о другой. Какие у нас люди были, ой! Добрые, отзывчивые. Если праздник — все на улицу выходили, столы делали. И гулянки были, и танцы. Я БАМ с теплотой вспоминаю…

— Когда вы перестали видеть, муж ваш… ну, продолжал это все? — спрашиваю.

Валентина Павловна замирает с чашкой в руках.

— Конечно, — выдыхает еле слышно, — конечно.

Новый Уоян, 1242-й километр БАМа

По легенде, Новый Уоян начался с четырех палаток. В 1974-м году сюда (население 7500 тыс. раньше, 3663 — сейчас) пришел тоннельный отряд №11. Первыми жителями были строители из Ленинграда, Литвы, Эстонии, Бурятии. Кирпичные четырехэтажки поселка до сих пор называют ЛитБАМ — строили их литовцы.

Теперь Новый Уоян — это одна школа, один детский сад, больница на 18 коек, куда свозят больных со всей округи, и — как и в большинстве бамовских поселков — работа только на железной дороге. Автодороги сюда нет, асфальт заканчивается в ста километрах, у станции Дзелинда. Местные называют это место «конец советской власти» — дорога успела дойти сюда как раз в 1991 году.

«У нас все приезжие, вот все, кто попадает под программу переселения, стараются уезжать», — говорит глава Нового Уояна Ольга Ловчая. Всего в поселке планируется снести 158 домов, переселить 238 семей. С 2013 года жителям купили 100 новых квартир и выдали 88 сертификатов на новое жилье (каждый — примерно на миллион рублей). Программа переселения, конечно, запаздывает, но это было бы не страшно, если бы дома в Уояне не начали гореть.

• Дети Леонида Ильича
  

Матроса подожгли в полночь. Огонь занялся на веранде, быстро перекинулся на сухой листвяк (древесину) дома. «15 минут — и все. Все сгорело. Я в Северобайкальск ездил, мне позвонили — в три ночи я уже дома был. Сам не понял, как доехал, светофоры не замечал. Приехал — хаты нету. Даже погреб провалился, даже банки сгорели. Что на себе было — то и осталось».

Матрос стоит на пепелище — в черной куртке, толстовке, джинсах и белоснежных ботинках с вытянутыми носами. Рукой с большим золоченым перстнем поднимает засыпанные пеплом тряпки, бросает.

Пожар случился три дня назад. Две ночи Матрос ночевал в машине: «Опухший стал, конечно…» Потом администрация Нового Уояна «дала хату» — квартиру в расселенном перед сносом бараке, но все дни Матрос все равно проводит на руинах дома: ищет уцелевшие вещи, сторожит котел: «Прошлая хата у меня в 93-м сгорела, так соседи вещи уперли все».

Вообще-то Матроса зовут Миша, но как в юности послужил три года в Североморске — так и остался для всех Матросом. С флота в 1977 году перевелся на БАМ, сам: «Так мы хотели на эту стройку… И благодарности, и медали в тумбочке были. Сгорели…»

По словам Матроса, он верил в БАМ до 1990 года: «Потом-то все поняли, что он не нужен. С нами начали обращаться как… как будто мы дети Леонида Ильича Брежнева. Брежнев умер — и мы как будто пропали».

— Обидно было?

— Обидно, что не востребованы. В 2000-х здесь одни женщины оставались, мужчины бегали, кто куда мог, выживали. Я и на Сахалине работал, и дорогу Чита — Хабаровск строил, и на нефтепроводах был.

Второе дыхание Уояна открылось, когда вокруг начали рубить тайгу.

— По 40 вагонов в день леспромхозы грузили. Запрещено, конечно, но порядку-то не было, а лес — вон он, лес, сразу за забором.

• Без документов и без ноги
  

На пикапе, в котором Миша спал последние ночи, мы едем в пожарку — оформлять документы. Невыспавшиеся пожарные хмуро кивают: «Пироманы, епт». Говорят, что уже отправили в Улан-Удэ письмо про 30 поджогов: «Все сараи и сортиры пересчитали, а то они не отреагируют».

При этом в сельсовете в поджогах винят самих жителей (якобы те не хотят ждать своей очереди и поджигают, чтобы получить деньги быстрее) и жалуются, что если за переселенцев с БАМа платит федеральный бюджет, то погорельцев должны переселять за счет районного, и каждый пожар для него катастрофа.

Поджигать Новый Уоян начали с прошлой зимы. Первым сгорел спортивный центр, потом — старые сараи и балки, потом — расселенные бараки: «Люди еще вещи вынести не успели, а дома уже сгорели». Огонь шел по Хвойной, Спортивной и Олимпийской, дома горели практически через день.

Сначала тревогу забила пожарка: «Они там привыкли спать и спать. А теперь приезжают на одну улицу — а вторая уже горит», — говорит житель Олимпийской Влад.

К осени пламя стало подбираться к жилым домам. Первым сгорел дом Фаткиных, потом Белокуренко, потом Миши со Спортивной. Мише не повезло больше всех.

• «Живем здесь, как в Сирии»
  

Как сгорел Матросов дом, так и открыли Олимпийская и Хвойная охоту на поджигателя.

— У Матроса дом загорелся, 20 минут погорел — ну, думаю, пора и нашему пыхать. Пошел, блин, засел в засаду у забора своего, блин. Смотрю — машина едет и здесь, за кучами, останавливается. О, думаю, нормальненько, мой клиент. Я: «У-у-у-у!» — и с лопатой. А это Артур, блин. Мент, блин. Я говорю: блин, а если б я тебя убил, блин? Иди на *** отсюда, блин. Всю засаду мне портишь.

Больше всего Влад боится, что уедет на вахту, и дом спалят вместе с его беременной женой: «Живем здесь, как в Сирии, блин». Влад работает на нефтяной станции под Усть-Кутом, дома бывает один месяц из трех. Раньше пол-отпуска пропадало, потому что «пока приехал, напился, пока с похмелья отболел, блин…». Но в последнее время он почти не пьет: «Напился уже, наверное. Да и с кем? Раньше-то в селе весело было, если сенегалили — то неделями сенегалили. А щас день-два, прямо несерьезно».

Себя Влад называет БАМовцем, хотя никакого пиетета к строительству не испытывает, Его родители приехали в 1975-м, когда ему было полгода. С тех пор всё хотел уехать – но всё никак: «Прирос я уже. В Челябинске жил два года. Я тогда помоложе был: пальцы веером, зубы в наколках. А потом надоело мне в городе. Ни грибов, ни ягод. А здесь лес, тайга, блин… В городе последние полгода я жизнь самоубийством хотел покончить. Утром со смены иду, а на улице костры жгут, и запах, как в тайге, блин. Я зашел, блин, пузырь, взял – и в одно жало. 9 утра, сижу, бухаю, блин, думаю: с окна выпасть, что ли? Так и вернулся сюда, блин. Сижу теперь, дом охраняю».

Темнеет, и Влад начинает тревожно всматриваться в мутные сумерки:

— О, хульман какой-то ходит. Надо морду пойти посмотреть…

*** 

Я ухожу с Олимпийской заполночь, железнодорожник Саша берется меня проводить. В полной темноте (фонари в Уояне не горят) мы обходим остатки пожарищ, пустые, с темными глазницами, бараки. Тепло светятся зарешеченные окна вагончиков (в них в Уояне магазины), отчаянно громко горланит пьяная компания.

Вдалеке виднеются сполохи пламени. Огонь горит над четырьмя остовами зданий, бессильно уже прибивается к земле. «Два барака, баня и сарай, — определяет Саша. — Эти пустые были, расселили их давно. Пожгли, видать, чтобы не сносить». Мы молча смотрим на красные сполохи. «Нищета, безработица. Скоро ничего от России не останется, — внезапно говорит Саша. — Довели страну правители наши».

— Кто? — вздрагиваю я.

Саша наклоняется к моему уху:

— 13 человек правят миром, 13 человек много веков решают все вопросы. И никто не знает, где они живут и как их имена…

Замолкает. И мы долго стоим, глядя, как догорает старая баня.

Северомуйск, 1385-й километр БАМа

• «У зайчика лубяная, а у нас никакая»
  

Посреди бывшего двора Юры Артемова стоит черный, обугленный пень, на котором лежит пустая фляжка и искусственные цветы.

Юру нашли только спустя две недели после второго пожара. 14 июля он забежал в свой горящий дом забрать вещи — и больше его не видели.

— У него во дворе баллон с водой стоял, — вспоминает соседка Юры Татьяна Цымбал, — Он, видимо, обгорел, в этот баллон прыгнул — и, видно, сознание потерял… А на баллон что-то сверху упало, не видно Юру было. Когда его нашли, он наполовину обгорел, наполовину в воде был. Лет 55 ему было, бамовец. Да… А раньше поселок гремел, рос. Жили — не тужили… - Это же счастье было! Направляли-то самых лучших: за хорошую учебу, за активное участие. Кто здесь живет – все гордятся. Раньше к нам сюда все приезжали! Артисты – все-все! Эти, как их… Ну, не «Песняры», другие…

Татьяна идет по бурому, поросшему высокими кустами пустырю. Нагибается, разводит длинные стебли:

• Тут у меня порожек был, тут дорожка такая деревянная. – Под травой видны обугленные, рассохшиеся балки, - Тут огород… Когда уже дом сгорел, вылезла картошка. И такая хорошая картошка уродилась!

Про два пожара лета 2016-го в Северомуйске (12 тысяч жителей во времена БАМа, 992 человека — сейчас) вспоминают, как про войну: первый полыхал восемь часов, перемахнул три асфальтовые дороги, спалил 15 жилых домов. Второй докончил дело, уничтожив оставшиеся четыре жилых дома. Всего на улице остались 90 человек.

Все, что осталось от улицы Ленина в Северомуйске после пожара 3 июня 2016 года.

Теперь на месте старой части поселка пустырь, за которым начинаются заснеженные, мягко изогнутые, перламутрово светящиеся горы.

— Представьте, какая здесь красота была. После пожара кто-то вытащил скамейку, поставил, где мой дом был. Я приходила, сидела… — говорит Татьяна. — А потом все бульдозером расчистили, песочком засыпали. Мы как раз сидели на голодовке. Они ровняли — а у нас слезы текли…

…Все лето большинство погорельцев провели в спортзале школы: «И выпускной мы детям сорвали, и все подряд. А 25 августа нас оттуда попросили».

Нового жилья им не предложили, и 14 июля 16 погорельцев объявили голодовку. Поставили палатки перед администрацией, повесили лозунги: «У зайчика лубяная, а у нас никакая», «Путин, помоги, народ голодает!»

В палатках было холодно, голодовщики быстро начали болеть. Когда кто-то из них выбывал, присоединялся следующий. Спустя месяц, ничего не добившись, погорельцы разошлись. Те, кто мог, стали снимать жилье. Татьяна, уборщица в школе, поселилась в расселенном, брошенном бараке без отопления и с дырами в полу. В пахнущей плесенью сырой комнате — обои в крупных цветах, оставшиеся от прежних жильцов кружевные салфетки. Посреди комнаты сидит огромный, с человека размером, плюшевый тигр — единственное, что спасли из горящего дома.

• 14 миллионов
  

Когда председатель совета депутатов Тамара Ефимова собралась ехать к главе Бурятии, чтобы просить жилье для погорельцев, она еще кормила грудью третьего ребенка. «Только я его от груди отучила — помощник Цыденова позвонил, — вспоминает она. — Сказал, не будет глава со мною встречаться».

Ночь, мы сидим с Тамарой на кухне. Дети уложены, обед сварен, на работу в администрацию только к восьми утра.

— Понимаете, погорельцы каждый день приходят. Сядут в кабинете и сидят. А что мне им говорить? Что денег нет? — Тамара зло гремит чашками.

Всего по программе из ветхого жилья в Северомуйске за три года переселили 500 семей. Три четверти из них выбрали забрать деньги и уехать с БАМа. В 2015-м деньги в программе закончились, и 143 семьи остались в рушащихся ветхих бараках. В их числе были и все погорельцы. После пожара из очереди их пришлось убрать: нет жилья — нет и переселения. Спустя полтора года 20 семей все еще на улице.

…В сентябре 2017-го погорельцы начали вторую голодовку, она продолжалась 10 дней. Днем сидели в кабинете Тамары, ночью спали на скамейках в коридоре. Тамара ворчала, что выходит из кабинета под вечер — а по всему коридору люди лежат, и на лестнице белье сушится.

В сентябре 2017-го года погорельцы поселка Северомуйск объявили голодовку, требуя предоставить им новое жилье вместо сгоревших домов. Они круглосуточно находились в здании поселковой администрации. Видео снято председателем совета депутатов Тамарой Ефимовой.

Не успела закончиться голодовка, как в Северомуйск пришла новость: глава Бурятии Алексей Цыденов попросил у Владимира Путина разрешения перевести в Северомуйск 13 миллионов 858 тысяч рублей, которые остались от строительства домов в бурятском поселке Черемушки, выгоревшем в пожаре прошлой весной. Путин разрешение дал, и перед сельсоветом встала проблема, как распределить 13,8 миллиона рублей, если известно, что на переселение двадцати семей нужно 35 миллионов 423 тысячи рублей.

— 14 миллионов — это 9 квартир, — говорит Тамара и смотрит в пол. — Ну, может, 10… Кому их дать? Как решить? Как им сказать?

• С игринкой в душе
  

— Зайдите на балкончик, оттуда вид такой красивый. От такого и уезжать не хочется, — библиотекарь Татьяна Борисовна Логинова ведет меня по северомуйскому Дому культуры. Мы заходим в центральный холл, и я застываю: огромный атриум, хрустальные люстры, алые шторы. Выглядит, как картинка из альбома о советском дизайне 1970-х. Только на потолке — мокрые разводы, крупные капли гулко падают в подставленные пластиковые баклажки. Холодно.

Когда в 2015-м здание ДК разморозилось (котельная не справилась с нагрузкой, и полпоселка осталось без тепла на всю зиму), замерзшая в трубах вода, расширяясь, начала выбивать заглушки труб.

— Они летали тут, как снаряды, — вспоминает Логинова. — Идем на работу — боимся-я!

Два года пять сотрудников неотапливаемого, разваливающегося ДК работают, как и раньше: готовят праздники, выдают книги в библиотеке, ведут вокальную группу «Огни тоннеля», тиражом в 500 экземпляров издают международный литературный альманах «Северомуйские огни». Как сообщает «Википедия», он «распространяется на территории России, стран СНГ, Европы и Северной Америки» и «превратился в культурный феномен, переросший масштабы крохотного бамовского поселка». Про -10 в редакции альманаха зимой «Википедия» не сообщает.

Логинова с солисткой «Огней тоннеля» Натальей Поломошиной приводят меня на балкон ДК. Сквозь густой туман смутно просвечивают невысокие прозрачные ели, остальное теряется в молоке.

— Вот здесь, где береза, такой спорткомплекс стоял! С бассейном! Тут каток зимний был, где елки. Вот здесь лавочки, трибуны футбольные. А тут сцена, вообще шикарно было! Сколько людей в праздники собиралось… — женщины машут руками, указывая во влажное ничто.

Как почти везде на БАМе, российские 90-е начались в Северомуйске в 2000-е, когда закончилось строительство самого длинного в России (15 343 метра) Северомуйского тоннеля. Люди начали уезжать, работа пропала, и теперь о перспективах Северомуйска глава администрации Алексей Кудряшов говорит так:

— Вы когда будете писать, — говорит мне Логинова, — вы упор сделайте на то, что как бы много погибает домов культуры… Но у этого-то, посмотрите, какой творческий потенциал! Мы можем горы свернуть.

Спрашиваю женщин, почему они остаются на БАМе, и слышу привычный уже ответ:

— Это были лучшие годы, все говорят. Сюда ехали люди… такие, с игринкой в душе. Оптимисты… Такие мы тут все родные до сих пор. Такая тут была атмосфера… И мы, дурочки, так в ней и остались.

Я предлагаю сделать общую фотографию, и женщины начинают суетиться, находят розовую помаду, красят губы по очереди. Ведут меня в заставленную гитарами и обогревателями комнату для репетиций, поют:

Таксимо, 1469-й километр БАМа

• «На одном трудаке по два игиловца* сидят»

Когда в Северобайкальске только минули выборы, пришли смотрящие по району знакомиться с новым главой, спрашивать, что волнует, чем помочь.

«Я удивился, — вспоминает Константин Михайлович, — говорю им: спасибо, конечно, только вам-то какая от этого выгода? А они: «Мы это дело сами не любим. А деньги от наркоты нам не нужны, нам и так золото с Бодайбо идет».

До Бодайбо, иркутского Эльдорадо, столицы ленских золотых приисков, БАМ не дошел, обошел на 200 км южнее. Больше всего, конечно, от этого выиграл поселок Таксимо — последний на бурятском участке БАМа. В 2007 году отсюда до Бодайбо впервые проложили по тайге дорогу (на самом деле — плохонькую грунтовку), и теперь единственный путь к золотому богатству Сибири лежит через построенный латышами краснокирпичный вокзал станции Таксимо.

Вечером перед поездом Нерюнгри — Москва я застаю на вокзале два десятка очень усталых мужчин. В одинаковых черных куртках, с серыми лицами, они спят, аккуратно поставив рядом ботинки и положив головы на большие баулы. Иногда их по одному расталкивает вокзальный полицейский, козыряет перед затуманенными со сна глазами, уводит в участок — намывает там свое золото.

Сейчас на вокзале еще, считай, пусто, объясняет дежурная вокзального туалета Надя, но скоро, скоро хлынет волна золотоискателей по домам. Заполнится людьми построенный в надежде на будущую добычу олова и меди огромный вокзал, закончатся билеты на единственный поезд, заработают на год вперед полицейские, карманники и кафе «Кафе».

Правда, в последние годы стало с работой на приисках хуже. Не потому, что золота меньше. Просто в артелях сообразили, что за зарплату одного местного можно нанять сразу двух непьющих и работящих жителей Средней Азии, и теперь местные жалуются, что «на одном трудаке [трудодне] по два игиловца сидят». Работают «игиловцы» больше, домой ездят реже, грабят их чаще. При мне полицейский пинками будит черноволосого смуглого мужчину. «Игиловец» втягивает голову в плечи, подбирает баулы, с привычной покорностью бредет в участок.

Советский интернационал в этих местах не удался (строители-литовцы давно отсюда разъехались), зато благодаря золоту превратился Таксимо в край победившего феминизма: большую часть года поселок живет без мужчин. Семейным отношениям в Таксимо это, говорят, пошло на пользу: «Пивал муж, конечно, как водится, — объясняет Надя, — потом в артель ушел. Сначала возвращался на зиму в году, сдавал мне деньги — и в запой. А потом надоело ему, видать, пить. Как бросил — так теперь все три месяца не притрагивается. С артели каждый вечер звонит. Такая любовь у нас».

• Смертельный враг
  

В счастливые бамовские времена метил Таксимо в столицы БАМа. Здесь должны были быть самые большие зарплаты, самые красивые дома. Не сложилось: за 35 лет население Таксимо упало с 13 тысяч до восьми, огромные месторождения асбеста и меди, ради которых сюда и завернул БАМ, так и не начали разрабатывать.

— Планировалось, что после БАМа тут будут возникать новые стройки: золотодобыча на Бодайбо, горно-асбестовый комбинат, цементный завод, ГЭС на Витиме, Удоканский горный комбинат по добыче меди, — говорит Владимир Скарга, бывший проектировщик БАМа, сейчас глава проектно-конструкторской фирмы «Желдорстройпроект». — А тут — перестройка. Строители все бросили и стали разъезжаться. Теперь Таксимо гибнет. Всем, кроме железнодорожников, здесь делать нечего.

Разведанные, но не востребованные недра — главная трагедия Таксимо.

…Когда прокладывали БАМ, об экологии не заботились. В милитаристской риторике БАМа отряды бойцов-комсомольцев противостояли коварному, жестокому и безжалостному врагу — природе. Они вырубали леса, прорубали тоннели, форсировали реки. Проигрывая, они гибли в тайге, задыхались под завалами тоннелей. Побеждая, мародерничали, забирая у поверженного врага золото, рыбу, пространство для жизни.

В отличие от строителей, геологи завоевателями не были. Еще до начала БАМа они приезжали в Таксимо и расходились по тайге на разведку того, ради чего и строилась магистраль: меди, асбеста, редких руд. «Геологи всегда отделяли себя от бамовцев, смотрели на них как на саранчу, — говорит историк Николай Байкалов. — Рассказывали мне, как из-за дороги отсюда уходил зверь, на десятилетия пропадала рыба, горели в пожарах леса…»

На стене доме 80-летнего геолога Виктора Федоровича Жерлова висят побуревшие от времени карты. Он тасует их, как игральные, показывая то один, то другой район:

— На одном Удокане 19 миллионов тонн меди, 20 тонн золота, 6–7 минералов меди. На Витиме — молибден, на Холоднинском — свинец и цинк. — Виктор Федорович застывает, глядя куда-то сквозь желтый картон. — 17 лет мы его разведывали, 303 тысячи метров прошли. Если б его разработали, Таксимо был бы город на сто тыщ. Мы бы жили тут как цари!

Виктор Федорович приехал в Таксимо, когда здесь было всего шесть домов. Вместе с женой Ниной охотился за полезными ископаемыми по всей Бурятии, думал, что «месторождения, которые мы нашли, будут кормить наших детей».

Вышло иначе. Ни одно из найденных Жерловыми месторождений разрабатывать так и не начали, геологические изыскания оказались не востребованы, и, ведя разведку бериллиевых руд, жена Виктора Федоровича получила смертельную дозу радиации:

Виктор Федорович наливает из термоса чай: вскипятил перед моим приходом, перелил, чтобы был тепленький, сверху полотенцем обернул… Раскладывает на кухонном столе другие карты, поменьше, и старые фотокарточки, и еще карты. Вот он сам, молодой, на коне. Вот с женой, красивой, словно киноактриса…

— Будут строить вторую очередь БАМа — может, поднимут вопрос разведки месторождений. А то сейчас только лес везут в Китай и нефрит…

Наливает мне чай, настойчиво зовет остаться пожить. Задумывается:

— А вообще раз в сто лет бывают такие большие стройки. Лучшего нам можно уже не ждать.

*ИГИЛ — организация, запрещенная в России.