Сладкий и мрачный
«Форма воды» — микс сказки и ретродетектива, сочинение Гильермо дель Торо, опытного создателя ирреальной реальности («Лабиринт Фавна», «Хребет дьявола»). Конец пятидесятых — противостояние Запада и Востока. Спецслужбы привозят в секретный центр отловленного в Амазонке водяного монстра, дабы отправить его в космос и нагнать СССР (русские-то уже отправили в космос собак!). Но вот незадача: в зеленоватую чешуйчатую амфибию влюбилась не юная, некрасивая уборщица Элиза (прекрасная Салли Хокинс). И Амфибия не могла (мог?) не ответить взаимностью.
Дель Торо в стиле старинного комикса и старого кино восстанавливает эпоху промышленного дизайна, атмосферу холодной войны, обещающую тревожные перемены. Сочиняет вселенную вроде нашей, но подозрительно смахивающую на голливудские мюзиклы 40-х. Элиза — чисто Золушка — моет, убирает, трет. И на секретных объектах работают обычные уборщицы. К тому же она немая. Но нет, героиня Салли Хокинс не просто безголосая она — пришелица из немого кино. Носительница другой культуры, поэтому каждый жест ее — говорящий. Не случайно же героиня фильма живет в каморке над кинотеатром. Золушка превращается в принцессу кино, когда поэтическими жестами объясняет, что она и чудище похожи: одинокие, изгои, не понимаемые и не принимаемые враждебным миром. Олицетворением циничного мира в «Форме воды» становятся не любимые дель Торо «нелюди»-фашисты и даже не мутные агенты кей-джи-би, среди которых водится некто Михалков… А изощренный шовинист с квадратной челюстью, сыгранный Майклом Шенном. Он и есть представитель тревожного будущего, в котором не будет места для «других», «неполноценных», «ихтиандров». Он не замечает «невидимых» людишек вроде уборщиц, он — власть, расправляется с «уродами» — амфибиями. Что можно противопоставить этому натиску силы? Только любовь, которая, как сказано в Послании к Коринфянам, «долготерпит, милосердствует… сорадуется истине». Любовь видит сущностное. Любовь — синоним воды, она заполняет собой, принимает любые формы. Элиза приносит водяному деликатесы — отварные яйца. Учит монстра есть с ножом и вилкой, ставит любимые пластинки — с Кармен Мирандой, к примеру. Элиза сама учится танцевать под хит сороковых «Ты никогда не узнаешь, как я скучаю по тебе» из давнего фильма «Привет, Фриско, привет!». Через запретную любовь она учится осознавать себя, понимать, быть.
Это самая бесхитростная, наивная история в фильмографии знаменитого автора изысканных готических хорроров. Сказка, приправленная сиропом, натурализмом и авторским саундтреком Александра Деспла. Местами чрезмерно сентиментальная, предсказуемая. Отсылающая нас к «Красавице и Чудовищу», «Кинг-Конгу», «Чудовищу из черной лагуны» и даже «Русалке». Но затягивающий, словно морское дно, визуальный ряд с выдержанной палитрой от изумрудного до черного — превращает фильм в сеанс магии. Как и фильм «Артист» — это посвящение старому кино, в котором на самом крупном плане были не шарахающие по глазам и перепонкам аттракционы, но чувства. Преувеличенные, не стесняющиеся сентиментальности. Облаченные не в слова — в жесты, взмах ресниц. И благодаря воображению не только авторов, но и зрителей немые актрисы обретали голоса… Точно как Элиза в великолепном исполнении Салли Хокинс. Фильм удостоен главного приза Венецианского кинофестиваля, а Гильермо дель Торо получил «Золотой глобус» как лучший режиссер.
Нечаянная радость
Полнометражного фильма Хамдамова ждали более десяти лет. Его называют «гением неснятых фильмов». Возбудившая профессионалов и тут же запрещенная короткометражка «В горах мое сердце», убитые «Нечаянные радости» (незавершенный негатив был уничтожен по приказу руководства «Мосфильма», сохранились лишь фрагменты). Арестованная французским продюсером горемычная «Анна Карамазофф» с Жанной Моро. Реноме «проклятого поэта» преследует, превращаясь в сущность.
«Мешок без дна», как все хамдамовское кино, невозможно оценивать с точки зрения «жанров», «сюжетов». В нем «точность с зыбкостью слита», воздушный смех — с душевным оцепененьем, хаос с филигранной выделкой, безыскусность с мистикой. Лучше всех новую работу режиссера охарактеризовал он сам: определенно «Мешок без дна». Или автопортрет Рустама Хамдамова, который полвека снимает свой бесконечный магический фильм.
Картина — вариация на мотивы новеллы Рюноскэ Акутагавы «В чаще» (на этот сюжет Куросава снял «Расёмон»). Хамдамова привлекла множественность точек зрения на происходящее. Самурай превратился в русского царевича. Его вместе с царевной разбойник заманит в чащу. Дальше каждый герой поведает свою версию трагедии. Но Хамдамов волшебный сюжет спрячет в ларец другой истории. Завернет в другое время. В императорскую Россию во времена Александра Второго. Опытная чтица (Светлана Немоляева) приглашена во дворец читать Великому князю (Сергей Колтаков) средневековую сказку о мистическом убийстве царевича в лесу.
Все начинается в дворцовом зале с креслами, накрытыми белыми чехлами, словно бледные воспоминания об истаивающем прошлом с балами при свечах. Весь фильм — попытка реинкарнации этого бесследно канувшего в воды забвения мира.
Князь, недавно похоронивший жену, горюет, тайно запивая горе крепкими напитками. Тут и возникает история старинных бутылок, спрятанных в библиотеке (бутыли вдохновлены натюрмортами Джорджо Моранди). Сказочница обнаруживает их с помощью «всевидящего» бумажного носа и разоблачает их «судьбы». Три пыльные, уставшие от жизни матовые стеклянные «девы», так и не выбравшиеся в Москву, о которой так мечтали в юности. А темная бутылка покрепче — Катерина, решительно замершая над обрывом. Грезы наполняют сосуды чахлой действительности.
Чтица, утянутая в черное платье, ублажает слух князя даже не самой историей, но волшебством происходящего, предстающего перед нами воочию (подчас как в немом кино — без звука). В берендеевом лесу неведомыми дорожками мчат васнецовские царевич с царевной в дорогом хамдамовском убранстве, в чаще сверкает волшебное зеркальце, привязанного к дереву царевича пронзит стрела, как Святого Себастьяна. А над гладью билибинского озера — голове разбойника, на которой замрет меч, и сама вода выстроит симметрию неотвержимого предвестья преступления. Здесь люди-грибы с соломенными ранцами находят клад и не знают, что с ним делать. А Баба-яга (неузнаваемая Алла Демидова) колдует и режиссирует действие.
В прологе сказочнице строго указано фрейлиной Анны Михалковой: не больше двух убийств! Вот она и ведет свое ветвистое повествование по краю жизни, правды и вымысла, не забывая главного вопроса: а существует ли рай? И находит ответ, где раю быть: в детстве мы бессмертны.
Но и в сказке смерти нет. В ней живая вода или, как у Хамдамова, сплошные перемены участи и реинкарнации. «Мешок без дна», о котором говорит фрейлина Немоляевой, — сказка номер 295, ее Шехерезада рассказывала Шахрияру. Кто больше слов в мешок насыплет, тот и выиграет спор. Сказочница заговорит и мертвого: поместит в мешок и Самарканд, и Судный день, и лимон. Как ни любит князь выдумки и все чудесное, особенно грибы, даже целует их взасос, а проиграет сказочнице. Но утешится. Потому что и у страшной сказки — терапевтический эффект. Но вряд ли сказка вылечит реальность. «Зачем эти молодые люди бросают в кареты с царями мешочки с порохом?» — спрашивает нас чтица, похожая на птицу. Это кино о хрупкости человеческой жизни. О хрупкости самого искусства, сегодня почти невостребованного.
Светлана Немоляева рассказывала мне, как подбирали костюм для ее чтицы. Страшно утягивали корсетом. Надевали множество старинных нижних юбок под кринолины. Отыскали где-то платье, которому место в музее. И даже белье батистовое и чулки — подлинные, из ХIХ века. Ветхие, как само время. Вы спросите, зачем все это? Кто это увидит? Для этого и необходим буратиний нос чтицы, с помощью которого можно рассмотреть волшебство.
«Мешок без дна» — произведение ювелирное, недаром его рабочими названиями были «Рубины» или «Яхонты» (но кто сегодня помнит про яхонты). Хотя кажется, что все драгоценные каменья в фильмах художника лишь отсвет переливов райского детского калейдоскопа.
