1

Я не читаю детективы, я их смотрю. Исключительно из экономии: в телевизор больше влезает. Что касается художественной прозы, то хорошо написанный детектив — это «Братья Карамазовы». Мы почти до конца не знаем, кто убил Федора Павловича. Но и узнав, с наслаждением перечитываем книгу, тогда как обычный детектив работает один раз, как хлопушка, и мне жаль драгоценного читательского времени на то, чтобы триста страниц ждать выстрела. На экране на это уходит час-другой, а эффект тот же.

Есть, конечно, великое исключение, но и про Шерлока Холмса я читать не могу, потому что знаю все рассказы наизусть, и уже вытащил из них все, что можно, в первую очередь — окрестности. Именно Конан Дойл открыл нам Закон убийственного притяжения. Преступление обладает сюжетной гравитацией, которая делает интересным все, что его окружает. Причина действия и его виновник, преступник заражает все, чего касается, как это было с убийцей Литвиненко. Попавшая в детектив реальность становится радиоактивной и излучает зловещую энергию, вынуждающую нас с подозрением вглядываться в то, что показывают. Тут нет ничего невинного. Каждая деталь может оказаться уликой, а если не оказывается, то это — ложная улика, «красная селедка», подсунутая автором, чтобы карась не дремал.

Непременное условие существования детектива — повышенная алертность, которая обеспечивает этнографическое богатство. Пейзаж, в котором разворачивается уголовная история, обладает особым значением для свидетелей преступления — для нас.

Любовный роман живет в мире чувств, драма идей пребывает в сфере абстракций, абсурд не требует подробностей, фантастика существует по ту сторону возможного. Но детективу нужно сугубо конкретное, предельно материальное, бесспорно опознаваемое место действия.

Собственно, поэтому детектив служит лучшим орудием познания. Он — глобус глобализации. Без труда (но не насилия) криминальное повествование переносит нас в чужую страну, погружает в ее интимные проблемы, знакомит с экзотическими нравами, демонстрирует национальный характер и дешифрует уникальную ментальность.

Сегодняшнее телевидение — интернационал сыщиков, где наряду со сверхдержавами детективов участвуют и малые державы вроде Сингапура. Но еще лучше 300-тысячная Исландия, снимающая на непонятном даже скандинавам языке популярные повсюду сериалы про убийц, дефицит которых в этой стране очевиден. Лет 20 назад, правда, одного поймали, но он уже свое отсидел, написав в заключении, кстати сказать, пособие по ловле лосося.

2

Трудно представить себе страну, где стоит Замок Кафки. Нет в мире пустыря с одиноким деревом, под которым Владимир и Эстрагон ждут Годо. Я хотел бы, но не могу вообразить ни Солнечный город Незнайки, ни Мир полудня Стругацких. Зато, наверное, нет человека, у которого не стоит перед глазами Лондон Шерлока Холмса. Ему, а не Шекспиру, не Джейн Остин и даже не Диккенсу принадлежит Англия, и, пользуясь этим, она стрижет купоны. В бывшей империи по-прежнему никогда не заходит солнце: в любой стране кто-то когда-то смотрит английский детектив.

Сериал «Midsomer murders» («Убийства в Мидсомере») показывают в 204 странах. Это на 10 стран больше, чем в ООН, и на десять стран меньше, чем членов ФИФА. Зрители с благодарностью впитывают легенду о старой доброй Англии, которая имеет такое же отношение к действительности, как Шерлок Холмс, то есть — никакого. Но этот художественный вымысел стоит на трех китах, каждый из которых верно служит острову: уют, невозмутимость, юмор. Классическое английское убийство отличает от всех остальных не психология преступника, не мастерство сыщика, не запутанность сюжета, а контраст между идиллическим местом действия и игрушечным кошмаром, который в нем происходит.

Американцы над этим смеялись.

— В Англии, — писал американский классик жанра Рэймонд Чандлер, критиковавший безжизненность британского детектива, — пишут пожилые дамы обоего пола.

У Агаты Кристи и правда нет и грана реализма. В ее романах жизнь начищена до блеска и лишена малейших признаков здравого смысла. Пуаро играет роль не Геракла, как подсказывает нам его имя Эркюль, а Гулливера. Попав в диковинную страну, он не устает поражаться ее обычаям, вынуждающим сыщика шутить, скромничать и объяснять разницу между Францией и Бельгией.

В Америке Пуаро бы не выжил: тут всегда стреляют. В Новом Свете детектив превратился в уголовную драму, где не берут пленных, где трудно отличить преступника от стража закона, где все как в жизни, только хуже.

У обеих разновидностей есть свои поклонники, но они редко пересекаются, если, конечно, речь не идет о Хичкоке. Перебравшись из одной традиции в другую, он привил чужеземным цветам зла старые добродетели. Фильмы Хичкока восхитительно неправдоподобны, парадоксально привлекательны и смешат, не переставая пугать. С таким набором детектив выходит, как Шекспир, за рамки любого жанра, образуя свой собственный.

Романским странам детективы удаются меньше, чем их северным соседям.

— В чем разница, — спросил я однажды у Мартина Смита Круза, автора бестселлера «Парк Горького», — между атлантическим и континентальным сыщиком?

— Элементарно, — ответил он, — Холмс — частник, а Мегрэ служит в полиции.

Это правило, конечно, не универсально. В модном сегодня нордическом нуаре шведские и датские инспекторы год за годом развлекают международную аудиторию. Каждый из них привносит в стандартную процедуру розыска изломанный, как у Стриндберга, характер и меланхолический, как у Мунка, темперамент.

— На Севере, — объясняют нам, — лицемерный покров добродетели толще, пороки прячутся глубже, и тем интереснее их оттуда выковыривать.

Меньше всего мне знакома отечественная разновидность жанра. Я плохо понимаю, что говорят русские герои, ибо утратил способность спокойно переносить мхатовскую дикцию в не предназначенных для нее обстоятельствах.

3

Эврипид написал около сотни пьес, Софокл больше ста, Кальдерон — двести, Лопе де Вега — две тысячи, но никогда мир не знал эпохи, которая так нуждается в драматургах, как наша. Постгутенберговская культура исподтишка заменяет романы телевизионной драмой. Мы и не заметили, как сериалы стали нашим вечерним «чтением». Теперь львиную долю досуга нам обеспечивают ТВ-детективы всех стран, народов и разновидностей. Несмотря на культурные особенности и авторскую фантазию, все они вписываются в одну композиционную схему и вращаются вокруг трупа. В поисках новой формы существования художественный вымысел возвращается к памятному по Гомеру истоку: убийству. Честертон, который писал о детективах еще лучше, чем сочинял их, дал чеканную апологию жанру:

— Всякая высоконравственная история, — утверждал он, — во все времена была историей, сопряженной с убийством.

И добавлял в другом месте:

— История об убийстве одного человека другим всегда содержательнее истории, в которой нет смерти, объединяющей нас своим молчаливым присутствием.

Вернувшись на сцену и заполонив голубой экран, детектив на всех языках значит одно и то же — эскапизм. Развлекая и утешая, он позволяет нам сбежать в мир контролируемого насилия, где следствие следит за причиной и обязательно находит ее. Нам не жалко жертв, потому что они хоть чем-то, но свое заслужили. Мы не переживаем за следователя, ибо он обязательно добьется успеха. Нам безразлична психологическая, как и любая другая, достоверность. Погружаясь в высосанный из пальца, как в романах соцреализма, сюжет, мы радуемся, что можем в нем отсидеться от повседневной реальности, где преступление лишено смысла, где правит хаос.

В настоящей жизни у насилия нет оправдания. Всякая война — от Мировой до донбасской — оказывается ошибкой, всякий террор — от народовольческого до исламского — никуда не ведет, и отнюдь не всякий убийца знает, что и зачем делает. Но чем меньше сегодняшний мир похож на свою стройную схему, тем больше мы в ней нуждаемся.

В конечном счете детектив умеет рассказывать только одну историю. Она повествует о том, как, разоблачив преступление, сыщик возвращает норму, без которой нам жить трудно, больно и приходится.