Создатели проекта просят всех, чьи родные и близкие пострадали от политических репрессий, поделиться своей историей, снять видео или написать текст, а затем опубликовать в социальных сетях с хештегом#СталинДалПриказ.

К акции уже присоединились режиссеры Павел Лунгин и Андрей Звягинцев, журналисты Владимир Познер и Леонид Парфенов и многие другие.

Владимир Познер, телеведущий, журналист:

— К счастью, никто из моей семьи в ГУЛАГ не попадал, потому что одна часть французская и вообще в России не была, а другая часть эмигрировала.

У моего отца был очень близкий друг, который жил с ним вместе в Париже, когда они были молодыми людьми, тоже эмигрант, уехавший из Советского Союза в 25 году и вернувшийся в 1936 году. Нашел хороший год для того, чтобы вернуться. Женился и в 37 году был арестован как английский шпион, хотя он приехал из Франции. И получил 25 лет лагерей, он был в Инте в основном.

Папа мой потерял всякий след его, и когда мы приехали в Советский Союз, а мы приехали в декабре 52-го года, за два месяца до смерти Сталина, и, конечно, нам очень повезло, что вскоре он умер, потому что, конечно, отца моего бы упекли, как почти всех людей с такой биографией, в 54 году совершенно случайно отец мой столкнулся с Иосифом Давыдовичем, которого реабилитировали. Они оба работали в кино, они были киношниками. Иосиф Давыдович был монтажером, а отец мой занимался прокатом.

Вот после стольких лет они встретились, а отец мой собирался вновь уехать работать за рубеж с мамой. И у Иосифа Давыдовича не было квартиры, негде было жить им с женой, они снимали. И папа сказал: «Так поживи у нас, и за одно понаблюдаешь за нашим безобразником» (имея в виду меня). И следующие два с половиной года я жил с ними или они жили со мной.

Вообще он стал для меня вторым отцом. Все его друзья, которые были в Москве к этому времени, они все были из лагерей. Из разных. Была там Аля Эфрон, дочь Марины Цветаевой. Были многие другие, из разных лагерей. И поскольку они встречались время от времени, ну и брали меня с собой, то я очень рано, еще до всякого Солженицына получил живую картину того, что это было такое.

Потому что я был воспитан своим отцом в таком очень просоветском духе. Именно поэтому он и вернулся в страну, потому что он верил, что именно в Советском Союзе справедливое общество, новое общество, другое общество. Если бы он верил в то, что есть ГУЛАГ, он бы никогда не вернулся.

И вот страна, которую я… ну, боготворил – может быть, сильно сказать, но очень высоко ставил, и в которой я мечтал жить, хотя я и не говорил по-русски, но подумать, что она творила такое же зло практически, как страна, которую я ненавидел, потому что я же военный ребенок, я все это знал… Я просто помню, когда вдруг возникла эта мысль: а в чем разница? Она в деталях только. Но так разницы никакой, потому что по уровню бесчеловечности, жестокости – это совершенно одного порядка вещи.

Потом я очень подружился… Были два таких замечательных режиссера – Фрид и Дунский. Их арестовали, когда они ехали на фронт. Их арестовали, потому что они якобы планировали убийство Сталина. И они тоже отсидели будь здоров. Их тоже реабилитировали, не расстреляли. Не расстреляли, потому что подписали свою вину, согласились. Им просто подсказали, что если подпишете, то получите срок, а если нет, то вас расстреляют. Их били, ну все по полной программе.

И вот Юлик Дунский, да и Фрид… Они рассказывали… Просто я человек эмоциональный, и когда я задумываюсь над тем, что сотворили с людьми, совершенно безвинными, наоборот, даже порою очень преданными, ну, я иногда не выдерживаю. Этому нет никакого прощения. Просто нет прощения.

Вместо того чтобы как можно больше людей приводить сюда и показывать, и пропагандировать, и объяснять, какой невероятный преступник был не только Сталин, но и все его окружение. И что вина за это за все лежит не только на Сталине и не только на политбюро и не только на партии, но эта вина лежит на народе. Потому что народ поддерживал это. Народ кричал: «Собакам собачья смерть!» и все такое прочее. Точно так же, как немецкий народ виноват в Гитлере, а не только Гитлер.

Это надо объяснять людям. Надо, чтобы люди понимали это и вообще нужно, чтобы чувство вины было у людей. Должно быть чувство вины. К сожалению, у нас не было Нюрнбергского процесса. Вы знаете, даже после Нюрнбергского процесса в Германии не сразу стали все это говорить. Это должны были вырасти дети тех людей. И только году в 68-м, очень много лет спустя, выросшие дети стали требовать от родителей, а все-таки что было тогда? И только тогда это вышло наружу, и тогда стало обязательным в школе об этом говорить, объяснять. А у нас ничего этого нет. И совершенно напрасно.

Илья Лагутенко, музыкант:

— Сейчас я в Магадане. С этим городом неразрывно связана история моей семьи, хотя и в связи с трагическими обстоятельствами. Моя бабушка, Вероника Иосифовна, родилась в Джелайноре сейчас это территория Северного Китая ‒ где работал её отец, мой прадед Иосиф на железной дороге. Был он обычный польский работяга. В связи с полыхающей гражданской войной он не мог вернуться домой и перевез свою семью во Владивосток, где жил счастливо, трудился. В 37-м году в дверь постучали НКВДшники и забрали моего прадеда. Никто не знал почему, а оказалось, что навсегда. Затем началась Великая Отечественная Война, братьев моей бабушки призвали на фронт, откуда они не вернулись, а она, соответственно, молодая девчонка всю свою жизнь посвятила тому, чтобы найти своего отца.

Это стало её главной задачей. Кто-то рассказал ей, что его, обвиненного в германо-японском польском шпионаже, как бы это ни звучало абсурдно, увезли среди других заключенных в Магадан. Вот она собралась и приехала сюда почти подростком. Провела здесь несколько десятков лет своей жизни. Здесь родилась моя мама.

Но прадеда так никто и не встретил и не нашел. Только спустя многие десятилетия во время перестройки его имя появилось в списке реабилитированных.

Документов, личного дела до сих пор на руки так никто и не получил. Такая вот, наверное, печальная… точнее очень печальная история одной семьи, каких, наверное, сотни тысяч, миллионы есть в нашей стране.

Николай Сванидзе, историк, журналист:

— По отцовской линии я своего деда не знал, я назван в его честь – Николаем. Он был Николай Самсонович Сванидзе из такой мелкопоместной дворянской семьи грузинской. Отец его был священником - мой прадед соответственно. Мой дед пошел по гражданке. Закончил институт инженерный в Питере. Был инженер. И его угораздило пойти в партию большевиков: это было популярное действие на Кавказе, и в Грузии в частности, в том числе и среди дворян. И он был одно время первым секретарем Тифлисского, то есть Тбилисского обкома. То есть достаточно большим партийным функционером. У него под началом был Берия. У них не сложились отношения, и когда Берия стал большим начальником, деда Орджоникидзе – они дружили – перевел на Украину министром. В 37-м году, тогда первым секретарем Компартии Украины был Косиор, его вызвали в кабинет Косиора – он оставил даже свой пиджак на стуле. И он пошел в кабинет Косиора, и его там арестовали. А через две недели арестовали Косиора. Это был 37-й, и потом, когда бабушка взяла в охапку отца – он был подросток – поехала в Москву, бросила его своим сестрам многочисленным, сама уехала.

Там была где-то уборщицей на подмосковных станциях железнодорожных. А бабушке, в тот вечер ей позвонила соседка, в тот вечер, когда она уехала – она уехала днем, а вечером за ней пришли в Киеве.

Может быть, ее объявили в республиканский, скажем, розыск, а во всесоюзный не объявили. И потеряли из виду, не стали преследовать. А дед — потом ей показывали документы по реабилитации в 54-м году. У него дата смерти через неделю после даты ареста.

С дедом по материнской линии было не так трагично: он просто сел после войны. Он был из другой семьи: он был из питерской рабочей семьи, фамилия его была Крыжановский. Тоже прошел войну. Тоже – в смысле, как и мой отец. И потом после войны он как-то на каких-то посиделках что-то сказал про Сталина, которого он не любил. А я помню, он даже про него ничего не сказал: у него был такой жест – усы он его называл. Такой жест он показывал, изображал усы. И кто-то на него стукнул. И деда взяли, тоже в 54-м году он вышел. В 49-м посадили, в 54-м вышел. Хотя ему еще 50-ти лет не было, но он вышел дряхлым человеком. Хотя все сложилось вроде удачно – выжил. Но он вышел уже без зубов, и я помню его в детстве: молодой мужик еще был по сути, но он был уже стариком.

Андрей Мовчан, экономист:

— В моей семье есть три трагических истории, связанные с репрессиями, и одна история счастливая. Трагические - все похожи друг на друга. Два моих прадеда были уничтожены. Оба были арестованы в 1938 году. Один из них был эмигрантом из Польши. Польский еврей, который во время революции приехал на Украину, одержимый, как это часто говорят сейчас, коммунистическими идеями, остался там школьным учителем. Оказался японским шпионом, был арестован и приговорен к тому самому сроку «без права переписки», с которого уже никто никогда не возвращался. Мы не знаем, где и когда он был расстрелян, но, видимо, это произошло.

Второй мой прадед был совершенно другим человеком. Это запорожский казак, потомок очень известного рода запорожских казаков. Человек сильный и властный, который ушел в революцию, и был, в какой-то момент, даже главой Адыгейского ОБКОМа. Он тоже в 1938 году был арестован и, вы удивитесь, он тоже оказался японским шпионом, возможно, они работали вместе. Кроме того, он был еще шпионом немецким и английским, видимо, в связи с занимаемой должностью. И тоже расстрелян был вскоре после этого. Я не знаю, в каком году. У него остался сын. У того моего прадеда, который был школьным учителем, осталось пятеро детей, младшему из которых было год или два. Вот, это такие трагические истории мои.

У моей жены прадед тоже был заключен, он, правда, не был расстрелян, умер в лагере. Никто не знает, отчего он умер, опять же. Даже не известно в какое время, вроде как, через год, после попадания в лагерь. Он, как оказалось, уже в 90-е годы, когда открыли документы, поскольку в семьях обо всем молчали, никто ничего не рассказывал, оказалось, что он был руководителем треста железнодорожных столовых. Огромным, почти 2 метра ростом, лысым, как по теме временам было модно, человеком. С прекрасным здоровьем.

Вот с таким обвинением он тоже оказался каким-то шпионом, был арестован. И мы видели протоколы его допросов. Красивый почерк сильного человека на первых документах, где он писал, что ничего не подтверждает, ничего не знает. И тот почерк, которым он писал признание потом. Это, конечно, производит впечатление. Это был почерк человека, который уже не был в состоянии даже писать. При этом, судя по документам, ему многократно предлагалось назвать соучастников, членов шпионской сети. И про каждого, кого ему предлагали, он писал, что он его не знает, либо знает только с хорошей стороны, что тот ни в чем не участвовал, ни в чем не помогал, и так далее. В каком-то смысле, такая семейная честь сохранилась, и это очень приятно.

И у меня есть счастливая история. У меня был дед, он умер в 1992 году, который был достаточно большим ученым, строителем, инженером. Он сделал хорошую карьеру. В 1934 году попал в Москву из Одессы. Стал замначальника главка, потом замнаркома тяжелого машиностроения, прошел всю войну, прошел прекрасно, был в личном списке Гитлера на уничтожение.

А в 1949 году, когда он занимал все позиции, которые можно, в оборонном и капитальном строительстве, его вызвал министр, тогда уже были министры, не наркомы, и показал красный российский паспорт, бланк, с желтой полосой поперек. И сказал: «Вот, я должен тебя предупредить, а ты дальше сам решай». Они вместе прошли войну, поэтому отношения были соответствующие.

У него была дочь – моя мать, она родилась в 1947. Он пришел домой, вызвал дальнего родственника, сказал при жене: «Если тебя будут спрашивать, скажи, пожалуйста, что это твой ребенок твой». Собрался и исчез. И вернулся тогда, когда репрессии прекратились. Где он был, он никогда не рассказывал. И поскольку он исчез, и ребенок не стал ребенком «врага народа», и жена не стала женой «врага народа». Все это как-то сложилось благополучно.

Ростислав Хаит, актёр, сценарист:

— В моей семье не было людей, которые были репрессированы. Мама рассказывала историю о том, как за дедушкой пришли, но бабушка вывела дедушку через черный ход. Он уехал просто на год в другой город и потом вернулся через год, и больше никто за ним не пришел. То есть, по счастью, никто у меня в семье не был репрессирован. Но при этом в моей семье, мама рассказывала, и во время правления товарища Сталина все понимали, кто он такой и что он такое. Просто старались об этом не говорить, потому что очень боялись. Потому что страх был повсеместный и повальный.

У меня есть одна мысль, которая совпала с мыслью Сергея Довлатова. Но поскольку он выражается гораздо лучше меня, то я эту мысль процитирую: «Дело в том, что зло произвольно. Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. Вот вопрос: кто написал четыре миллиона доносов? Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой? Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские - нация доносчиков и стукачей? Ни в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента. Так что упаси нас Бог от пространственно-временной ситуации, располагающей ко злу».

Они могли донести на кого угодно: мало того что на своего начальника, для того чтобы занять его пост, мало того что на своего соседа, чтобы занять его комнату. Но даже на своего отца или на своего сына. И это, наравне с убийством миллионов людей, это, наверное, самое ужасное, что мог сделать товарищ Сталин.

Александр Архангельский, телеведущий, писатель:

— В моей семье людей прошедших через ГУЛАГ, слава тебе, господи, не было, с одной стороны. С другой стороны, через XX век семья, все-таки, прошла, поэтому, этот советский страх в семье жил.

Это сделала моя бабушка, Анна Ивановна. Мама моя, Людмила Тихоновна Архангельская смертельно боялась, когда я эту страницу открывал. И обе молчали. Обе молчали, прикусив язык, потому, что это страшно.

Конечно, это прямое последствие большевистской революции, большевистского переворота. Когда власть захвачена, твердого понимания, что ты, действительно, имеешь право на эту власть, нет, ты помнишь, какими бывают цари, ты точно знаешь, что ты не царь, но ты должен показать, что ты стал царем. И это, конечно, осознанный выбор Сталина. Сталин дал приказ – это очевидно. Такой мощный сдвиг в истории русской цивилизации и личная человеческая воля. Личная человеческая воля Сталина и его приспешников. И, в общем, молчаливое согласие большинства.

Что такое Большой террор, чем он отличается вообще от репрессий? Все репрессии ужасны, но большой террор отличается вот чем. Давайте, просто на примере судьбы Мандельштама. В 1934 могло быть письмо Пастернака и странный разговор со Сталиным – является ли Мандельштам мастером. И какой-то странный ответ Пастернака. Это могло быть, и Мандельштам мог быть просто спасен, как человек, как человеческая единица. Он не получает свободы полной, но он, хотя бы, не погибает. 1937-1938 – Сталин спускает собак. Собаки бегают сами. Они рвут всех подряд. Его решение, что не он управляет террористическими процессами, а он объявляет террор нормой человеческой жизни.

Знаете как, наступила ночь, собак спустили с цепи. Вот Большой террор – это когда наступила ночь, и хозяин спустил собак. И он заранее знает, как он этих собак будет загонять потом обратно в клетки. Террор по отношению к совершавшим террор, а впереди большая война, которая спишет все.

У меня нет вины, я не виноват в преступлениях Сталина. Но я несу ответственность за ту историю моей страны, какой она была в XX веке. Мне кажется, философия ответственности гораздо более правильная и важная, чем философия вины.

У нас все перемешано. У нас семьи, в которых есть и жертвы, и палачи. Поэтому я боюсь, никакого подобия «Нюрнберга» не будет. Нам придется жить и помнить. Единственное, что мы можем сделать здесь и сейчас – это не позволять забыть.

Больше видео можно посмотреть по ссылке проекта: http://stalindalprikaz.ru/