Бет Харт — рослая американская деваха с широкими плечами и статной фигурой, в полудетской матросской распашонке на бретельках и старомодной шляпке-колокольчике, позаимствованной в бабушкином гардеробе, в рваных джинсах и туфлях на высоких каблуках. К черту туфли, она сбрасывает их и шпарит по сцене босиком. Ее коленка орет о свободе в дырку джинсов. Она улыбается, кланяется и, слыша аплодисменты, удивленно хихикает, как девочка, не ожидавшая, что взрослые примут ее всерьез. Берет распашонку сверху за края и трясет, обмахиваясь, потому что вся в жару и в поту от огня, который сама и разжигает.
Биография? Какая тут, к черту, биография? Сплошной ужас, а не биография. Села на героин в возрасте одиннадцати лет вместе с сестрой, которая вскоре умерла. Посвятила ей песню. С тех пор колотилась о жизнь всем своим статным телом, расшибала себя о каких-то тупых мужиков, пыталась излечиться от наркомании, от алкоголизма, от депрессий, от самой себя, но не могла. Больницы стали ее домом. Но каждый раз выбиралась из белого покоя — помятая, криво накрашенная, со съехавшим лицом, на подламывающемся каблуке, с любимой плюшевой собачкой под мышкой, худая, черная и страшная, как смерть, — и ревела блюз так, что вздувалась шея и у слабонервных начинали дрожать руки.
Сбежать из дома, слинять из отеля, ошибиться дверью, уснуть в лифте, взять такси и не сказать адреса… Это ее жизнь.
Утопиться в спирте, подорвать печень динамитом, разрисовать правую руку цветами, а левую змеей, ходить в вытянутой майке-алкоголичке и хрипеть блюз…
Вырасти до облаков, сверзиться с самолета, быть страшной девочкой, исхудавшей понятно от чего, безумной, как три дурдома, лупить по морде встречных, на, на, на, бери и получай, придурошный, нелепый, подлый мир-предатель.
Выбежать на сцену, дойти до экстаза в страстном, хрипящем, запредельном блюзе, опрокинуться на спину и не изобразить, а устроить секс под невыносимый рев гитары и все ускоряющийся грохот барабанов…
Забиться в студию и выдать звук отчаянных децибел и страстных мегаватт, и в середине песни вдруг подобрать волосы и сделать себе хвост, черный, как ночная Мексика, чернушный, как беда, и быть, и петь, и наплевать, и снова петь, а другое все неважно.
Ах да, еще есть маленькая плюшевая собачка на крышке электрофоно… смотрит в окно… не знает страха, когда от крика и рева трясет всех так называемых нормальных… любимая игрушка сорвавшейся со всех привязей певицы…
Потом связаться с Джо Бонамассой. Бонамасса, ну вы знаете, супергитара, черные очки, черный костюм, черная майка, черный жилет и зачем-то туфли туриста на толстой белой подошве. Ну и парочка! Он пижон. Он меняет гитары в каждой песне, одна у него оранжево-желтая, другая бело-голубая, именная, с его именем на грифе. Внешне нет ничего общего между счастливым вундеркиндом Бонамассой, выросшим в семье эстетов и музыкантов и не знавшим в жизни ничего, кроме успеха, и изломавшей себя о стены и камни Харт, прошедшей через жуть героина, клиники и неврозы. Внешне никак не сходятся его элегантный шик белоснежных рубашек и дорогих запонок в накрахмаленных манжетах и ее стать оборванца, нататуировавшего руки так, словно хочет играть защитником в английской премьер-лиге. Но все внешнее чушь, когда они попадают на одну сцену и без слов понимают, что у них родственные души пироманов, жаждущих подпалить этот воздух и этот вечер. И в горячей, густой, чувственной тьме страсти и блюза они оказываются друг перед другом, как двое, которых незримая сила тянет и бросает друг к другу.
Металл плавится в огне, вода застывает льдом на холоде, а музыка превращается в любовь. Мы видим, как начинается это превращение после первых густых и темных звуков ее голоса и сильных стонов его гитары, видим кружение и сближение одной души и другой, они сближаются медленно и с опаской, как боксеры на ринге и как влюбленные перед первым объятием. И вот она, точка чуда, когда музыка становится любовью, — вы увидите жесткую и даже презрительную складку у его губ и плавное покачивание ее бедер, когда она, тесно сдвинув ноги, танцует перед ним то, что поет его скупая, жесткая, страстная гитара.
Излечение через любовь, самоспасение через блюз. Убейся о жизнь как о стену и все-таки выживи. Это ее рецепты, но — внимание! — они не рекомендуются к употреблению. Так спасается она от самой себя, от невыносимой тяжести бытия, от нестерпимой боли, иголкой сидящей в памяти, от утренней тоски, присущей всему живому, от выжженных, превращенных в пепелища лет собственной жизни. В ночной студии она кладет пальцы на клавиши и начинает свой блюз, сильный, как вся ее жизнь, страстный, как ее красные губы, горький, как утренний остаток виски на дне стакана.
В блюзе вся ее резкая, отчаянная жизнь, начавшаяся с побега девчонки из дома и продолжавшаяся в тоске, боли, ярости и диких приступах самоуничтожения. Мы ее видели на дне, Бет Харт с ввалившимися щеками и безумным блеском в глазах, поющую так, словно это ее последний день. Но это прошло, и день не оказался последним, и музыка длится. Два серебряных колечка на пальцах левой и дешевая пластиковая мулечка на запястье правой вплетены в магию ночи и движение блюза. Синие листья и алые цветы поднимаются по ее руке до самого плеча. Блюз вмещает в себя отчаяние и внутренних демонов, но еще в нем есть мрачная уверенность исстрадавшейся души в том, что сквозь ночь пробьется свет.
Как все-таки назвать ее? Должно же быть имя у шума и ярости, у рева и страсти, у нелепого кокетства и детского хихиканья, у запредельной страсти и невероятного дара любить и жить на пределе! Безумная Бет? Бешеная Бет? Ее голос можно использовать вместо наждака при шлифовке камней. Nothing soft or sweet to drink — она не пьет легких напитков.
