Напомню вкратце, о чем речь.

Нам было нужно вынести вердикт в отношении семерых подсудимых, которых обвиняли в двух эпизодах похищения людей с целью продажи их квартир в Москве. Первый эпизод: по версии следствия, подсудимые Хафиз Гасымов и Ирина Воронова вместе с другими людьми, отсутствующими на скамье подсудимых, в январе 2012 года обманом вывезли в Смоленск супругов Поповых. Супруги Юрий и Татьяна Поповы, пожилая выпивающая пара, после предполагаемого похищения больше года прожили вместе с семьей Гасымова в двухкомнатной квартире на окраине Смоленска; малолетние дети Гасымова называли Поповых бабушкой и дедушкой. Спустя какое-то время супруги Поповы оформили дарственную на жену Гасымова, после чего оказались вывезены в деревню. По версии подсудимого — ​потому что сами хотели жить на природе, по версии стороны обвинения — ​насильно, с целью удержания. В марте 2014 года Юрий Попов умер от туберкулеза, а Татьяну Попову в октябре 2014 года обнаружили право­охранительные органы.

Второй эпизод имел место в 2013 году, когда, как предположило следствие, подсудимые Адилов, Джафаров и Мустафаев по наводке другого нашего подсудимого — ​Гаджиева — ​нащупали неблагополучного москвича Митрофанова и вывезли его в Смоленскую область. После этого следы Митрофанова затерялись, а его квартира вскоре была продана по подложным документам.

В суде все мы, присяжные, оказались просто оглушены потоком страшных показаний. Один за одним свидетели неблагополучной наружности рассказывали нам о том, как их вывезли в Смоленскую область, удерживали там и лишили квартир, воспользовавшись их пристрастием к алкоголю. Сейчас, отойдя от процесса на несколько шагов, все мы можем видеть: в большинстве своем эти свидетельства не касались конкретно наших подсудимых — ​а только создавали ощущение ужаса, к которому они будто бы были причастны. Что же касается их вины, то она была доказана следствием весьма слабо. Так, возникали большие сомнения в том, что супруги Поповы жили с Гасымовыми вопреки собственной воле. Гасымовы навещали Татьяну Попову в больнице, вместе они отмечали праздники — ​имело ли место насилие? Или вот, например, подсудимому Махмудову вменяли похищение Поповых на том основании, что он несколько раз привозил им продукты и выпивку.

Еще интереснее все обстояло с эпизодом Митрофанова: все обвинение там было выстроено исключительно на признательных показаниях самих обвиняемых, данных на этапе следствия, а потом опротестованных. Не было ни свидетелей, наблюдавших момент похищения, ни каких-либо документальных следов причастности подсудимых к продаже квартиры.

При этом смоленская банда, похищавшая людей, действительно существовала, ею заправлял брат двоих наших подсудимых, Захраб Гасымов. Банде покровительствовали большие чины в смоленской полиции, и ее разоблачение стало весьма громким делом последних лет: полагаю, многие участники расследования заработали звезды и пошли на повышение. И вот круги от этого большого дела дошли и до наших подсудимых.

Наверное, не только я и мои товарищи по коллегии понимали слабость доказательной базы. Во всяком случае, у меня нет другого объяснения, для чего вдруг сразу после начала процесса несколько СМИ отнюдь не блестящей репутации опубликовали явно тенденциозные, лживые даже статьи и репортажи, по которым выходило, что мы судим убийц, причастных к трем десяткам кровавых преступлений. Хотя в нашем-то деле про убийства и близко не было! Конечно, нам, присяжным, читать все эти статьи было нельзя, однако в коллегии был человек, регулярно доносивший до нас содержание всех этих публикаций, со всей очевидностью рассчитанных на некритичное, «детское» восприятие и беззаветное доверие системе правосудия.

Это самое априорное доверие суду активно эксплуатировала и наша председательствующая Людмила Михайловна Смолкина, регулярно после заседания запиравшаяся с нами в зале заседаний с целью проведения доверительных бесед обвинительной направленности. Мы в коллегии много говорили о том, насколько законны воспитательные беседы… Однако, кому жаловаться?

В день вынесения вердикта мы раскололись почти пополам: по большинству вопросов в опросном листе расклад оказался 5:7 в пользу обвинения, были и те, кто колебался в сторону оправдания по отдельным эпизодам.

Подсудимые получили колоссальные сроки — ​до 16 лет строгого режима.

Мне показалось, что вердикт, который мы вынесли, получился незаконный — ​и уже по этой причине несправедливый.

Все это я описала в своей статье, после чего со мной связался адвокат двоих наших подсудимых, Кайрат Маминов. Он был шокирован теми фактами, которые я привела в своей публикации. Он под протокол опросил меня и еще нескольких моих коллег, с которыми мы сохраняли связь после вердикта. Эти протоколы опросов он приложил к своей апелляционной жалобе, как и текст статьи в «Новой». Свой упор в апелляционном заседании защита сделала на то обстоятельство, что присяжные испытывали давление со стороны судьи.

В день апелляции на помощь прокурору Галине Карповой, представлявшей обвинение в нашем процессе, пришел ее коллега из Генпрокуратуры Иван Самойлов.

Когда адвокат Маминов заявил ходатайство о приобщении наших опросов, оба они выступили против, настаивая на том, что присяжные наделены особым статусом, не позволяющим адвокатам их опрашивать. (По логике прокуроров получается, что, единожды поучаствовав в процессе, мы теперь пожизненно будем носить статус федерального судьи?) Иван Самойлов также настаивал, что закон не позволяет присяжным разглашать информацию, имеющую отношение к уголовному разбирательству. И я очень сомневаюсь, что для себя он не понимал разницы между информацией, относящейся к сути разбирательства, и информации о нарушении закона в ходе этого разбирательства.

«Нигде в протоколах не зафиксировано факта давления со стороны председательствующего на присяжных», — ​не смущаясь, заявлял Иван Самойлов.

«Публикация в газете состоялась почему-то не сразу после вердикта, а спустя несколько месяцев, и уже после того, как была подана апелляционная жалоба», — ​густо намекала на мою заинтересованность прокурор Карпова. И уж совсем припечатывала нас, присяжных, давших объяснения: «Эти объяснения, как и публикацию, стоит рассматривать как шаг обиженных людей, оказавшихся в меньшинстве».

Отдельного слова стоит дискуссия, разгоревшаяся вокруг ходатайства адвоката о приобщении к делу аудио- и видеозаписей нашего судебного процесса. Прокурор Иван Самойлов высказал по этому поводу возражение, поскольку данных записей быть не может, а если они и есть, то «носят сугубо технический характер, как и в любом присутственном месте».

Был бы у меня соответствующий процессуальный статус, я бы возмутилась. Господин прокурор, ну а как же все эти победные реляции судебного департамента о том, что Мосгорсуд полностью оборудован средствами аудио- и видеофиксации процесса? А как же, наконец, пресс-конференция председателя Мосгорсуда Ольги Егоровой, которая торжественно представила эту новую электронную систему? Впрочем, думаю, прокурор и без меня прекрасно понимает, где что есть и где чего нет: у нас споры прокуроров и защиты в суде — ​давно уже национальный вид спорта, состязание лукавства с обреченностью. Но лично мне обидно было в этой игре выступать в качестве снаряда в руках судьи и прокурора.

Решение об отмене приговора или оставлении его в силе так и не было принято. Коллегия Верховного суда (судьи Земской, Зателепин и Дубовик), отказав адвокатам по многим пунктам, постановила все же изучить протоколы опросов присяжных, и их зачитали. Заслушав наши объяснения, коллегия постановила отправить сведения о давлении на присяжных на проверку в Генеральную прокуратуру. Теперь коллеги Галины Карповой, представлявшей обвинение в нашем процессе, будут выяснять, действительно ли с нашим процессом что-то не так.