Первые картины, которые повесил на стене новой квартиры переводчик, поэт и художник Аркадий Акимович Штейнберг, были не его собственные, а две картины Свешникова: пара конькобежцев, скользящих над городом-видением, городом-призраком, и очередь к парикмахеру, дожидающаяся на горном карнизе, в конце которого, сразу за вывеской, чернела пустота обрыва, мрак бездны.

Прежняя квартира была для тех картин слишком тесна и сумрачна, не разглядишь толком. В их первенстве на стенах новой выказано было — для меня — отношение Штейнберга к Свешникову, о котором он, конечно, и раньше рассказывал немало и охотно.

Тридцатишестилетний майор Аркадий Штейнберг был арестован «Смершем» в Бухаресте 22 октября 1944 года. Больше полугода провел на Львовской пересылке, затем — Лефортово и почти два года Таганской тюрьмы (он вспоминал, что дважды за это время заключенные лишены были утренней прогулки — когда казнили генералов Власова и Краснова). В мае 47-го — приговор: восемь лет лагерей, Ухтпечлаг, лагерь Ветлосян (ныне — часть Большой Ухты).

Девятнадцатилетний второкурсник художественного училища, знаменитой «Строгановки», Борис Свешников был взят 9 февраля 1946 года на улице, обвинен в «терроризме», получил десять лет лагерей, Ухтпечлаг, лагерь Ветлосян.

Встретились они во второй половине 1948-го.

А впервые увидел Штейнберга Свешников поздней осенью 47-го. Когда тот прибыл в Ветлосян из Потьмы, из огромного тамошнего лагеря-госпиталя, куда был отправлен чуть ли не с дороги с тяжким обострением язвы желудка, осложненной еще парой болезней. В том госпитале среди зэков-врачей обнаружились бывшие ученики его отца, известного врача Акима Петровича Штейнберга. Они не только поставили сына учителя на ноги, но и пристроили на курсы младшего медицинского персонала. И, выучившись на фельдшера, Штейнберг-младший несколько месяцев в том госпитале и работал, в частности, побывал заведующим патологоанатомическим отделением. А потом отбыл по месту назначения — на оставшийся срок — фельдшером-зэком, то бишь главным медиком Ветлосяна, у которого не только товарищи по судьбе лечились, но и охранники, и начальство лагерное, эти, впрочем, лишь от не самых серьезных хворей.

Для Свешникова то нереальное видение было близко духу его будущих рисунков, запомнил потому в точности. Оповещенные о прибытии нового этапа зэки собрались недалеко от ворот. Ворота распахнулись — и первым вошел высокий человек в шерстяной, со споротыми знаками различия, офицерской шинели до пят и каракулевой папахе. А за ним два вохровца тащили его чемоданы…

Фельдшерская служба была напряженной, но давала и немало преимуществ, положение настолько устойчивое, насколько оно вообще было в той ситуации возможным. А главное — собственный кабинет, небольшой, но — свой. Поразившую обстановку этой комнаты Свешников тоже запомнил — вспоминал. Белый шкаф с лекарствами и необходимым — минимально — медицинским оборудованием; большой письменный стол, заваленный красками, карандашами, кистями, альбомами, нет, «заваленный» — неверно сказано, все было там расположено четко, аккуратно, готово к работе; на чистых бревенчатых стенах — цветные репродукции Франса Хальса, Вермеера Дельфтского, ренессансных итальянцев. Здесь хозяин мог, выкроив время, писать и рисовать. Бумагой и красками щедро разжился еще в госпитале, вольнонаемные помогли, чернила — не хуже китайской туши — научился делать из орешков, благо в окрестной тайге этого добра хватало…

И однажды фельдшеру сообщили, что «на общих работах» загибается, «доходит» молодой художник.

Свешников едва держался на ногах. Бушлат болтался, как на вешалке. Штейнберг усадил его на стул. Налил крепкого чаю, сунул шмат хлеба. Подождал, пока тот понемногу придет в себя. Расчистил край стола, положил лист и карандаш: «Рисуй!» Тот помедлил, потом быстро, едва касаясь грифелем бумаги, сделал набросок. Второй, третий…

Штейнберг диагноз ему в карточку вписал такой, с каким к тяжелым работам привлекать не положено было, несколько дней продержал в санчасти, подкормил, подлечил, а после пристроил ночным сторожем при столовой. Снабдил всем надобным для рисования. И Свешников зажил в тепле и относительной сытости, днями — на законном основании — отсыпался, а ночами рисовал…

С той осени 48-го и началась большая серия лагерной графики Свешникова. Подтверждение нахожу у самого художника. Первые листы лагерной графики датированы 1948-м. В первой половине того года он писал родным, что его одолевают видения, которые он хотел бы зафиксировать, нарисовать, однако нет возможности, и чувствует он угрозу, что так и не сможет себя — художника — реализовать. А двумя годами позже сетует тем же адресатам на то, что почти не рисует с натуры, хотя, конечно, надо бы, но оттесняет ее воображение…

В 2000 году альбом этой графики был издан обществом «Мемориал». И один из составителей альбома, историк искусства Игорь Голомшток написал в очерке, предваряющем издание, что художник спасся благодаря кому-то, кто пристроил его сторожем при какой-то лагерной стройке. Предполагаю, что рассказ о том спасении Голомшток услышал до отъезда в 1972-м в эмиграцию от своего друга, художника-реставратора Николая Кишилова, доброго знакомого Свешникова, который не любил вспоминать о лагерном прошлом, говорил о нем отрывочно, без подробностей. Слушатель и передал — как запомнилось. Не исключаю, правда, подробности были, но за четверть века повыветрились из памяти Голомштока, сохранился лишь общий абрис происшедшего.

Так или иначе было, но подробности — в этом случае — по-моему, значимы и важны. Потому и повторяю их здесь, уже упомянув однажды в писании о Штейнберге, выправляю невольную неточность автора очерка. Тем более что неточность эта уже растиражирована в том, что написано о Свешникове другими авторами…

Штейнберг вышел из лагеря в мае 1952-го — кончился срок. Зэк-«повторник», он понимал, что, будучи поражен в правах: «минус сто двадцать» крупных городов, а в малых — не ближе ста километров от Москвы, — он, отправившись в «новое место», рискует при новой волне арестов тут же в лагерь угодить. Потому решил остаться поблизости от лагеря, в Ухте, сыскать какую-либо работу, обустроиться, благо среди «местных» были знакомые — из вольнонаемных, в лагере работавших, помогут. Помогли. Кстати, через этих знакомцев продолжал он поддерживать связь со Свешниковым, изрядная часть лагерной графики которого таким путем перекочевала «на волю». Ну и «поставки» лагернику всего необходимого для рисования не иссякали.

Съездил Штейнберг на несколько дней в Тарусу («сто первый километр») и вернулся. После смерти Сталина еще год выжидал, приглядывался — как все повернется. И весной 1954-го обосновался, наконец, в любимой своей Тарусе. С сыновьями-погодками — семнадцатилетним Эдиком и младшим Борисом. Стал понемногу приводить в порядок отбившихся от рук матери детей. И начал жадно рисовать, картины писать, деревянные скульптуры резать-шлифовать.

Несколько месяцев спустя в том же доме, у Штейнберга, поселился и попавший под амнистию Свешников. Отдышался немного, откормился и принялся за живопись, по которой истосковался за восемь лет. Тогда-то и выбрал Штейнберг у него те две работы, с упоминания коих начал я эти заметки.

Примерно год прожил Свешников у Штейнберга, потом тот помог ему снять неподалеку собственное пристанище. Виделись, понятно, ежедневно. А когда Штейнберг стал отлучаться в Москву — по делам, в частности, хлопотать о реабилитации, сыновей оставлял под опекой младшего друга.

Эдик говорил, что они с Борисом (которого, чтобы не путать с Борисом-старшим, стали именовать на еврейский лад — Борухом, он и псевдонимом потом это имя сделал) стали художниками под двойным влиянием — отца и Свешникова.

Кстати, Паустовский, с которым Свешникова в Тарусе — в 1957-м — познакомил Штейнберг (свешниковский портрет хозяина дома висит ныне в тарусском Музее Паустовского), можно сказать, обеспечил художника работой. Рекомендовал его издательству «Художественная литература», где Свешников нарисовал одну из его книг, и время от времени получал заказы — Гёте, Гофман, братья Гримм, Андерсен и другие. Тем и зарабатывал чуть ли не всю дальнейшую жизнь. И книжная графика его, по-моему, превосходна.

В том же 1957-м реабилитированный Свешников перебрался, наконец, в Москву, вернулся к родным.

Общение, естественно, не прервалось, только пореже стало.

Рассказывал мне Штейнберг, как привез он к Борису знаменитого коллекционера Георгия Дионисовича Костаки. Тот прежде работ Свешникова не видывал, только наслышан был о нем от знакомых художников. А увидев, ахнул. И захотел купить картину. Выбрал, цену назвал — для Свешникова, работ прежде почти не продававшего, — ошеломляющую. Но художник остался сумрачно-серьезным. И помолчав-помедлив, ответил: цена у этой картины иная. И назвал — раз в пять… меньше. Для Костаки — сущий бесценок, даже растерялся он. И попытался настоять на своем. На что Свешников плечами пожал, мол, не хотите — не берите. И началась, поведал Штейнберг, удивительная торговля, каких он сроду не наблюдал. Покупатель отстаивал свою — большую — цену, художник — свою, меньшую. В конце концов, удалось уговорить художника получить немного больше, чем запрашивал, но и только. Забавный этот случай, подытожил Штейнберг, для него странным не был, просто у Свешникова была своя шкала оценок сделанного, да и не любил он расставаться с картинами и графикой.

Бывали они вместе и в Лианозово, у Евгения Кропивницкого, главы ныне знаменитой «лианозовской школы», сын которого, Лев, на пять лет старше Свешникова, тоже некогда учился в «Строгановке» и почти одновременно с ним, в 1946-м, попал в Ветлосян, где отбыл те же восемь лет, там Штейнберг с ним и познакомился, чуть позже, чем со Свешниковым.

В общем, не попади молодой художник в кабинет к лагерному фельдшеру, судьба его, думается, сложилась бы совсем иначе. Если бы сложилась, не прервалась в том же, в 1948-м, к тому было близко.

Свешников рисовал Штейнберга в Тарусе. Три таких рисунка сохранились в архиве Аркадия Акимовича. Два портрета впервые были воспроизведены в первой посмертной книге Штейнберга — К верховьям. Собрание стихов. О Штейн­берге» (1997), третий добавился к ним во второй книге — «Вторая дорога. Стихотворения. Поэмы. Графика» (2008). Думалось, всё. Однако совсем недавно — и случайно — выяснилось, что у внучки Штейнберга, дочери его младшего сына Юлии Поляковой хранится оставшаяся от отца школьная тетрадка «для рисования», горизонтально-прямоугольная, из низкосортной сероватой бумаги, я такие в 50-х еще застал. И в ней — двенадцать карандашных рисунков Свешникова, в которых легко прослеживается некий сюжет, явно эротический, героем коего является Акимыч (тут уж не до имени-отчества). Нарисовано легко, стремительно и с явным, бьющим в глаза юмором. Листки, конечно, пожелтели от времени, карандаш повыцвел, однако все вполне различимо, я бы сказал, легко читается. Находка диковинная — неизвестный Свешников, да какой! Неплохо зная его графику, и вообразить едва ли можно было — такого: легкого, стремительного, витально-ироничного.

А быть может, и не случайно, кто знает, всплыла из безвестности эта тетрадка с рисунками в год «круглых дат» Штейнберга (юбилей Аркадия Акимовича 11 декабря) и Свешникова — 110 и 90, два века — на двоих.

Вадим Перельмутер — для «Новой»