— Сергей Владимирович, прошло ровно 50 лет со времени первой пересадки донорского сердца человеку. Тогда казалось, еще немного, и каждый из нас получит возможность легко менять свой износившийся «пламенный мотор» на новый, чтобы и дальше жить припеваючи. Однако, как известно, это получилось только у миллиардера Рокфеллера, который сменил семь донорских сердец и успешно прожил до 101 года. А для остальных операция по пересадке сердца по-прежнему остается делом уникальным. Что изменилось к лучшему за это время? Что мы умеем делать сейчас из того, что раньше почти не умели?

— Ну почему не умели? К моменту первой пересадки сердца (это произошло, как известно, в Кейптауне в декабре 1967 года) уже были пересажены первые почки (в СССР такую пересадку осуществили 15 апреля 1965 года). Но, конечно, сама трансплантология тогда не могла похвастать выдающимися успехами в смысле создания препаратов, подавляющих иммунитет. Нужны были большие дозы стероидных гормонов, а это влекло осложнения и развитие онкологии. Вот в этом была проблема, которая долгое время решалась в основном за счет получения препаратов, избирательно действующих на иммунитет.

Но в конце концов такое лекарство было создано, и оно буквально перевернуло трансплантологию. Первые клинические результаты применения циклоспорина появились к концу 70-х годов. Очень большой опыт накопил сэр Рой Калне в Великобритании. Ему мы обязаны глубокими исследованиями применения циклоспорина для подавления иммунитета. С тех пор очень долгое время именно циклоспорин являлся базой для имунносупрессии. К нему добавляли гормоны, и это позволяло успешно проводить операции по пересадке органов.

А вскоре появился новый, более современный препарат такролимус. Он был изобретен в Японии, несколько отличался от циклоспорина и до сих пор является эффективным для подавления реакции отторжения пересаженных органов.

Но, кстати, этот эффективный препарат в СССР очень долго не появлялся: фирме-производителю просто было невыгодно к нам его везти — в нашей стране тогда было слишком мало трансплантаций.

Я тогда встречался с японцами и видел, что у них не было никакого энтузиазма насчет России. Ведь препарат нужно было здесь лицензировать, продвигать, вкладывать в это деньги, а экономического выхода для них — никакого.

Но время шло, и наконец-то и у нас был зарегистрирован препарат, а затем появились и дженерики (равнозначные заменители), сам препарат подешевел, и он сейчас абсолютно доступен.

— Барнард делал первые пересадки сердца, а у нас в то время…

— А у нас еще и не пахло возможностью изъятия донорских органов на бьющемся сердце при констатации смерти мозга. Не было даже понятия «смерть мозга». А само изъятие органов осуществлялось по спецразрешениям в особом порядке.

И все равно большинство пересадок были не слишком успешными. Только знаменитый академик Валерий Иванович Шумаков, именем которого сейчас назван наш Центр, добился успеха.

Спросите, почему столько неудач? Да потому, что в то время брали для пересадки уже остановившееся сердце, а средств, которые помогли бы этому сердцу заработать, и тогда не было, и сейчас нет. Валерий Шумаков был в то время директором Института трансплантологии. Он начал пересадки сердца в1986 году. И тоже поначалу неудачно. Понятно, что для Валерия Ивановича начались трудные времена. Но это был удивительно упорный человек, и он все-таки добился успеха — в марте 1987 года была выполнена первая успешная трансплантация, и больная прожила восемь с половиной лет.

После этого в основном все пересадки были успешными, и так началась эра трансплантации сердца в России. Но только в конце 1992 года был принят Закон о трансплантации, который обосновывал возможность посмертного донорства органов.

— С сердцем ясно, а сколько живет в организме пересаженная почка?

— Хотелось бы лет 15—20. Но я встречал случаи, когда она жила и тридцать лет, и больше! Во всяком случае, не менее пяти лет.

— Но это же очень мало!

— Совсем не мало, если учесть, что потом можно следующую почку пересадить. С пересаженной почкой женщина успевает и родить, и выходить ребенка. Ее жизнь значительно полноценнее, чем на диализе.

— А что труднее всего для пересадки — почка, печень, сердце?

— Ну, в общем, сейчас каждый хирург знает, что в том, чтобы пришить новое сердце, ничего трудного нет. Иногда труднее вынуть старое — особенно если на нем уже было несколько операций. А вот с печенью сложнее. Кстати, я был первым в России и в мире хирургом, который выполнил трансплантацию правой доли печени от живого донора, и с тех пор эта операция приобрела огромную популярность. Но вот мы ее сейчас делаем крайне выборочно. Мы считаем, что принятые в международной практике стандарты, разрешающие взять до 70 процентов печени у живого донора, превышают разумный риск для него. Очень сложная, но очень эффективная операция — пересадка небольшого фрагмента взрослой печени маленькому ребенку. Мы делаем много таких операций.

— А вот еще обсуждают возможность пересадки головы.

— Не пересадки головы, а пересадки тела к голове. Думаю, технически это вполне возможно. Но ведь еще нужно, чтобы эта голова управляла своим новым телом. Кстати, я знаком с молодым человеком, который якобы готовился к такой пересадке. Сейчас он принял решение о более предсказуемой операции по коррекции позвоночника. Я этому рад, не хотелось бы, чтобы этот мужественный человек подвергся непредсказуемому эксперименту.

— Ладно, когда родственники становятся донорами органов — это понятно. Но ведь в интернете на каждом шагу объявления «продам почку». Что, ее можно так легко продать?

— Полная брехня. У нас возможна пересадка только от родственников, и об этом уже сто раз писали и говорили.

— Да я за деньги куплю справку, что я ваш родственник.

— Спасибо, не надо. Тут все очень просто, справка — это не документ о родстве. Нужны только генетические родственники. В нашем Законе о трансплантологии написано, что донором может быть только генетический родственник — не жена дяди, а дядя, и не моя жена, а моя сестра, мать, дочь, сын.

— И все-таки органы продают.

— Но точно не в России. Вот в Турции сейчас бум пересадок, и там не спрашивают, чьи это органы. В Пакистане вам легко и не очень задорого пришьют какой-нибудь орган, а вы даже и не узнаете, от кого и что это за орган. Да и за последствия никто не отвечает. Кроме того, в России запрещено пересаживать органы от посмертных доноров гражданам других стран.

— А наши-то в другие страны ездят?

— За прошлый год уехало на пересадку пять человек. Это не много.

— И куда?

— Например, в Китай. Это называется трансплантационный туризм. Всемирное трансплантационное общество, Всемирная организация здравоохранения считают, что каждая страна должна быть самодостаточна по обеспечению своих граждан донорскими органами с точки зрения профилактики трансплантационного туризма. Нельзя поощрять человека получать органы в другой стране. Россия подписала Конвенцию, которая препятствует трафику органов.

— А вот есть вопрос, который вы, по-моему, как-то обходите стороной. Как развивать трансплантацию в России, если на пересадку органов нужно или спецразрешение, как раньше, или согласие родственников?

— Во-первых, вы мне этот вопрос еще не задавали. Во-вторых, «спецразрешение» было нужно в 70—80-х годах прошлого века. И дело не в согласии родственников. Точнее, не в этом главное. Трансплантология — это такая наука, которая как никакая другая зависит от состояния общественного гуманизма. Это когда человек человеку не волк, проще говоря.

В Европе этот путь проходили в течение многих лет, и сейчас там есть понимание необходимости помощи нуждающимся в пересадке людям. Это позиция такая — человек попал в беду, есть угроза его жизни. Будем ли мы его лечить, или оставим умирать в одиночестве? А если мы его спасаем, то какие средства для этого применимы? Готовы ли мы в случае собственной смерти помочь выжить другому человеку?

Вот именно, отвечая на этот вопрос, в 80-х годах прошлого века в Испании некий Рафаэль Матесанс, баск по происхождению, придумал и ввел в медицинскую практику специальные протоколы для донорства органов. Это целая система. В каждом лечебном учреждении страны появляются специальные сотрудники, которые отслеживают больных, поступающих с травмами — катастрофами головного мозга. Им обеспечивают полное лечение, но если прогресса нет и человек умирает, его вносят в специальный регистр, и после этого умершего человека невозможно потерять без обсуждения вопроса использования его в качестве донора. После смерти мозга органы поддерживают в жизнеспособном состоянии, а специалисты оценивают их качество. Вот что такое испанская система.

— А если родственники против?

— Я не случайно начал с того, что для развития трансплантологии важен уровень гуманности общества. В таком обществе родственники не могут быть против. Они просто не вправе распоряжаться чужим телом. Если им точно неизвестно, как человек при жизни сам отнесся бы к этому. Они могут только сказать, что при жизни он говорил о том, что не хотел бы этого.

— Вот и все. И ничего не пересадишь…

— Но в нормальном обществе, в гуманном обществе — это всего лишь проблема информированности. Родственникам надо просто объяснить, что своим отказом они обрекут как минимум четырех людей на верную смерть. Они могут об этом не знать. И есть специальные психологи, которые объясняют такие нюансы, после чего проблема не возникает.

В большинстве стран Европы, в Польше и в Белоруссии действует презумпция согласия — если ты не запретил при жизни донорство твоих органов, то считается, что ты согласен. И дальше это не обсуждается. Вот именно это дало гигантский рывок в трансплантологии. Например, в Австрии бум пересадок легких. Если ты при жизни не занес себя в регистр отказов, то в соответствующем случае становишься донором буквально автоматически, и общество это поддерживает! Но рекордсмен по пересадкам, конечно, Испания, где была впервые разработана и применена эта система.

— А мы? Где мы в этом ряду?

— А у нас, как я уже говорил, в 1992 году был принят Закон о трансплантации органов. Это хороший документ, и он тоже основан на прогрессивной презумпции согласия. Да я скажу больше: если б не этот закон, не сидели бы мы тут с вами — нечего было бы и обсуждать. Но один минус. Презумпция-то есть, а продолжения ее нет. Да, человек имеет право отказаться от донорства, но как ему это сделать? Где заявить? Об этом в законе ничего не написано.

— Вот сейчас прошло сообщение, что в Госдуме рассматривают возможность ставить в паспорт отметку о том, что человек согласен на пересадку своих органов после смерти. Это поможет?

— А если он поленится поставить такую отметку? То что? Не пересаживать? Нет, я не думаю, что это правильный путь. Так делают в США. Но там при выдаче автомобильных прав задают такой вопрос молодому человеку, и ставят ему штампик в правах. Нам не надо выдумывать новые штампики, когда есть опыт Европы. Поэтому и важен регистр отказа: кому это нужно, тот скажет — я отказываюсь.

— А в результате мы опять в хвосте у всего мира по пересадкам. Даже Белоруссия нас опередила?

— Вот вам такие цифры. В Белоруссии 18 изъятий органов на миллион населения.

— Это много или мало?

— В Испании 34—35.

— А у нас?

— В России в целом 3,3. Три целых три десятых!

— Ну тогда заканчиваем это интервью, дальше говорить нам не о чем?

— Минуточку. Это показатели по всей России. Зато в одной Москве на миллион населения — 19—20 изъятий.

— Но почему же только Москва? Да если бы по всей России это было нормально налажено, у нас на каждого больного и здорового было бы много всяких запасных органов.

— Да что вы говорите? (Смеется.) Давайте про Санкт-Петербург. На пять миллионов населения 70 трансплантаций почек в год. А в Москве — 300—400. А дальше, вглубь России, еще хуже. Есть, конечно, места, где врачи стараются что-то сделать. Уральский регион, к примеру. Вот недавно в Челябинске успешно пересадили сердце. Но это скорее исключение. Никто не спрашивает с руководителей регионов. Пересадили почку — слава богу, не пересадили — пусть едут в Москву. Сколько лет я как главный трансплантолог России бьюсь с таким отношением. И вроде люди все хорошие — понимают, сочувствуют, но ничего сделать не могут.

А в Москве издали свой приказ об организации трансплантологической помощи, создали координационный центр органного донорства, и все отлично работает.

— Неужели все органы мы умеем изымать только в столице?

— Конечно нет. Работают 47 трансплантационных центров в 25 регионах страны. Просто Москва является лидером. Наш институт вообще на первом месте в мире по трансплантации сердца. В этом году уже было 132, а потом я перестал считать. Но к концу года посчитаем, конечно.

— Честно говоря, не вижу в этих рекордах ничего хорошего. Было бы больше таких институтов, нагрузка на специалистов-трансплантологов была бы меньше. Но вот у меня другой вопрос: ведь в основном все органы для пересадок — это печальный результат автоаварий. Но автомобили становятся все безопаснее, летальных случаев все меньше. Так скоро вообще без доноров останетесь?

— Во-первых, это не рекорды, а умение работать. Чтобы люди не умирали. Естественно, институтов (вернее, центров, где пересаживают органы) должно быть больше, я над этим много работаю. Но нагрузка будет только увеличиваться! Больных очень много.

Во-вторых, посмертное донорство это не только и не столько результат автоаварий. Мозгу угрожают и другие катастрофы — инсульты, например. Да и возраст доноров увеличивается. Недавно пересадили реципиенту сердце 70-летнего донора. И ничего, работает! Да и потом со временем, я надеюсь, количество пересадок будет уменьшаться. Медицина учится лечить все более эффективно.

— А я думал, биопринтеры нас спасут.

— На биопринтере можно пока успешно распечатать, например, часть черепа, возможно, и кости. Но распечатать почки или сердце так, чтобы все работало, пока невозможно.

— Всем известно, что операции по пересадке органов в России бесплатны. За все платит государство. А если кризис? И государство скажет — не могу больше платить. Что тогда?

— Бесплатны не только операции, но и препараты, подавляющие отторжение. И они бесплатны всю жизнь пациента. И я думаю, никогда государство не скажет что-то подобное. Потому что бесплатная трансплантология — это для государства честь мундира. Если ты хочешь быть в ряду цивилизованных стран, за трансплантацию нельзя требовать оплаты от того, чья жизнь висит на волоске. Это забота государства. Вот вы в начале разговора привели пример миллиардера Рокфеллера. Дескать, счастливчик-богач: ему пересадили семь сердец. Ну и что? У него даже при наличии обычной американской медицинской страховки была возможность пересадить сколько угодно сердец, если на то есть медицинские показания. Вот у нас есть пациентка, которой пересадили уже третье сердце. Но она отнюдь не Рокфеллер.

— Пока я шел на интервью, заметил, что весь забор вокруг и все лавки исписаны странными предложениями по покупке каких-то «лекарств».

— Это, видимо, не наш забор, да и лавки мы не контролируем. Иногда бывают проблемы с получением оперированными у нас больными лекарств в регионах — пишем письма.

Хуже другое. То и дело в интернете появляются сайты с объявлением, что наш институт набирает каких-то добровольцев в качестве платных доноров почки, например! Доверчивые граждане заходят на такой сайт, с них берут по несколько тысяч якобы для оформления документов, а потом, естественно, все это растворяется, концов не найдешь. Пару таких сайтов мы даже закрыли с помощью ФСБ.

Беседовал Вячеслав Недогонов — специально для «Новой»