Поезд пришел под утро. Стоит он здесь недолго. Выгружаясь, увидела, как во сне, руины башни у станции. Кирпич был провален внутрь до второго этажа. «Что за шут? — подумала я. — Сюда же немец не дошел. А и дошел бы, так 70 лет назад». Шло лето 2005-го.

Потом рассказали: это развалины элеватора 1900-х. Уездный степной городок на темной бархатной земле, на черноземе (который, кажется, хоть на горбушку мажь), был центром скупки зерна. С 1904 г. — со своей Хлебной биржей. По Грязе-Царицынской ж/д пшеница шла в порты и в столицы. А у станции был построен огромный, под стать всему делу элеватор.

В 1920-х гг. реквизировали его дизель. Просушка-перевалка зерна стала затруднительна. С 1930-х элеватор пустел и рушился внутрь себя. Не восстановили его за ненадобностью.

Где хлеб, там и спирт. Здесь были и винные склады. 21–22 ноября 1917 года их грабили. От искры возгорелось: взорвались цистерны на 40 тыс. ведер, горел склад — и солдатский лазарет рядом. Персонал выносил «тяжелых», а во дворе пылали живые факелы: шинели горят легко.

Летом 2005-го, в городке, возникшем в XVII веке на черте Дикого поля, казалось, он точно отходит от тяжелого ожога. Он жив, уездный город. Кое-где уже наросла молодая блестящая кожа, эпителий XXI века. Но по большей площади тела — рубцы, бугры, шрамы.

Думаю, это в ХХI веке происходит по всей России. В столицах, ясно, заживает быстрей.

Привез компанию в уездный город в 2005-м историк Аркадий Мурашев — биограф С.М. Волконского. Сергей Михайлович — внук декабриста и М.Н. Волконской-Раевской, директор Императорских театров, эссеист и мемуарист, адресат стихов и персонаж прозы Цветаевой, директор Русской консерватории в Париже 1930-х — был тесно связан со здешним черноземом (который, кажется, хоть на горбушку мажь). В 40 верстах от города находилась Павловка, его имение. С многотысячной библиотекой: известны 19 уцелевших томов. С собранием сибирских вещей декабристов. С десятинами парка и леса, поднятыми в степи с первого саженца.

Все это живо лишь в замечательной книге С.М. Волконского «Родина». Там же — хроника 1917–1918 гг., прожитых им между Павловкой и Борисоглебском. Хроника, полная очень разных лиц всех сословий. По Волконскому, те годы не портили, а проявляли людей: кто был плох, стал хуже, кто хорош — лучше. Но общего ужаса он не прячет. И психотерапией благих дел его было не отвесть.

…Вот ты ставишь в Народном доме детский спектакль «Стрекоза и муравей» с гимназическим оркестром балалаечников. А ребенок вдруг отказывается от роли: отец и брат вчера расстреляны.

Усадьба в Павловке разобрана в 1930-х на кирпич. Из кирпича построен консервный цех. Кажется, только биограф Волконского мог провести нас сумрачным лесом по теням аллей, вдоль теней прудов к призраку дома — яме фундамента. А недалеко, на всхолмии — редкого благородства ампирная церковь Петра и Павла. Там был клуб, потом склад. Стены оббиты до дикого мяса красного кирпича 1820-х. Провалился купол. Его барабан кажется культей, вскинутой к небу.

Историка Мурашева — длинноногого, бородатого, с добрыми глазами — в соседнем селе знали все. Да у него и здешние семейные корни. Давняя подружка Аркадия, сухонькая Неонила на восьмом десятке, повела нас показывать гордость бабушек Грибановки, их дело: молельный дом.

Дом был завещан бездетной хозяйкой на это дело. Отмыт, побелен, расписан цветами. Подзоры на окнах сияли белым. Сияли и стены: бабушки сносили сюда иконы из опустевших, выморочных домов округи. Спасали образа от медленной гибели в ничьем «житле», под ветхой крышей.

Десятки похожих Богородиц, Спасов, Никол, Параскев тихо сияли по стенам. Почти все выдавлены на плотной фольге, подкрашены розовым-голубым анилином по ризам, золотым по венцам и нимбам: знать, когда-то в округе артель жила таким промыслом. Среди них выделялись темные иконы «на досках». На глаз — старые. Но немного. В плотной развеске была дыра.

— Здесь Георгий Победоносец висел, — пояснила Неонила. — Темный. На доске. Батюшка говорил: цены не сложить. Залезли ночью да взяли. Батюшка в соседнем селе хороший: поглядел на наш дом, головой покачал, разрешил даже молиться. Просил только помнить: тут не церковь…

В проулке тощие утки и коты пылили сухим черноземом (который хоть на горбушку мажь). В сельпо сверкал новый холодильник: минералка лилась ледяная, как на Тверской. Нижние полки были застелены желтыми газетами 1990-х. Листком областной КПРФ с ядреной одой т. Сталину.

…Напомню: в России-1917 было около 10% горожан. К концу советского периода — свыше 70%. Уездный город, потерявший свои гимназии, деятельную земскую управу, энергичную благотворительность, две газеты и др. и пр., — все ж прирос в XX веке населением в пять раз. И усталые менеджеры борисоглебского завода рассказывали, как бьются за контракт на поставку оборудования для добычи нефти на шельфе Южно-Китайского моря, в Вунгтау, под Сайгоном. И о том, что готовы назначить заводские стипендии в здешнем техникуме, чтоб растить токарей:

— Но недобирают же они мальчишек! Никто не идет! В стилисты — четыре человека на место!

«Гламурный агитатор» из телевизора-2005 дорого обходился заводу. Хоть с 1917-м не сравнить.

…Историк Аркадий Мурашев к 100-летию победы Октября составил и выпустил комментированное издание «Борисоглебск-1917: от января к декабрю (антология уездной прессы в зеркале воспоминаний князя С.М. Волконского)». Тираж — 117 экз. Отпечатано в Борисоглебске. Читаешь — и чувствуешь, как, ускоряясь, сходит на них всех лавина говорильни, огня, свинца.

И ясно, пока читаешь: борисоглебский чернозем (который, кажется, на хлеб мазать можно) — часть общей почвы. Лоскут России. Антология прессы 1917-го любого уезда была б созвучна этой.

И все это, включая потери, — наши общие стартовые условия. Наследие. Почва. На новый век.