Цена разговоров

Анна Политковская, обозреватель «Новой газеты» Все главное лично для моей роли в этой драме началось 25-го днем — около двух. В 11.30 я впервые поговорила с теми, кто захватил заложников, по мобильному телефону — и они согласились встретиться. В 13.30 прибыла в штаб по проведению операции. Еще около получаса ушло на согласования: кто-то неизвестный за хлопающими дверьми что-то решал… Наконец подвели к черте у кордона из грузовиков. Сказали: «Иди попробуй. Может, удастся?» Со мной пошел доктор Рошаль. Протопали до дверей, не помню как: страшно. Очень. И вот мы входим в здание. Мы кричим: «Эй! Кто-нибудь!» В ответ — тишина. Такое ощущение, что во всем этом здании — ни души. Я кричу: «Я — Политковская! Я — Политковская!» И медленно поднимаюсь по правой лестнице — доктор говорит, что знает, куда идти. В фойе второго этажа опять тишина, темнота и холодно. Ни души. Кричу опять: «Я — Политковская!» Наконец от бывшей барной стойки отделяется человек. На лице — неплотная черная маска, черты лица вполне различимы. По отношению ко мне он не агрессивен, доктор же вызывает в нем неприятие. Почему? Я не понимаю. Но на всякий случай стараюсь гасить заполыхавшие было эмоции. «Что, доктор, карьеру делаешь?» — талдычит «маска». А доктору-то — 70 лет, и он академик, и он уже так много важного сделал в жизни, что ни о какой карьере ему думать нет смысла, — она уже давно сделана. Я об этом и говорю. Начинается легкая перепалка. Понятно, что надо «сбить градус», иначе… В общем, ясно, что может быть иначе. «Легкая маска» отходит в глубь затемненного фойе и продолжает бубнить: «Ты почему, доктор, говорил, что лечил чеченских детей?» Какие-то еще неприятные окрики, но довольно невнятно, и поэтому передаю смысл: ты, доктор, выделяешь чеченских детей, значит, чеченские дети не такие, как остальные; мы, чеченцы, что — не люди?» Известная песня. Вмешиваюсь, но не потому, что надо вмешаться, а просто терпеть больше нельзя. Говорю: «Все люди одинаковы. У них одна кожа, одни кости, одна кровь». Неожиданно эта не слишком оригинальная мысль действует примирительно. Я прошу разрешения сесть на единственный стул посреди фойе, метрах в пяти от барной стойки, потому что ноги ватные. Разрешают сразу.

Ждем минут двадцать — это послали «за старшим». Пока он все никак не идет, сверху, с балкона, то и дело свешиваются головы в масках. Одни маски — полные, закрывающие лица так, что невозможно определить черты лица. Другие — легкие, как у первого, стоявшего за стойкой. — Это ты была в Хотунях? — спрашивают головы. — Я. «Головы» довольны. И эти Хотуни (село в Веденском районе), получается, как мой пропуск сюда: была — значит, можно поговорить. — А вы откуда? — задаю вопрос тому, кто за стойкой. — Я — из Товзени, — отвечает. — Тут много из Товзени и вообще из Веденского района. Следует непонятное месиво творящейся трагедии: одни «маски» приходят, другие уходят — уплывающее в никуда время сжимает сердце дурацкими предчувствиями… А «старшего» все нет. Может, нас сейчас просто расстреляют? Наконец выходит человек в камуфляже и с полностью закрытым лицом, коренастый, нехудой и с точно такой же выправкой, как у наших офицеров-спецназовцев, обращающих серьезное внимание на физподготовку. Говорит: «За мной». Ноги совсем подкашиваются, но бреду. Оказывается, это и есть «старший». Мы оказываемся в грязной бытовке при разгромленном буфете. Сзади — кран с водой. Кто-то ходит за спиной, я поворачиваюсь; понимаю, что это выглядит нервно, но… Куда деваться? Можно подумать, у меня есть опыт общения с террористами в экстремальных условиях… Возвращает к холодному рассудку сам «старший»: — Не смотреть назад! Со мной разговариваете, на меня и смотрите. — Кто вы? Как вас называть? — спрашиваю, не слишком надеясь на ответ. — Бакар. Абубакар. Маску он уже поднял на лоб. Лицо — открытое, скуластое, тоже очень милитаризованно-типичное. На коленях автомат. Лишь в самом конце разговора он положит его за спину и даже извинится: «Я так привык к нему, что уже не чувствую. И сплю с ним, и ем с ним, всегда с ним». Да и без этих объяснений уже все вижу: он из поколения тех чеченцев, которые воюют всю свою жизнь. — Сколько вам лет? — 29. — Воевал в обе войны? — Да. — В Грузии отсиживался? — Нет. Я из Чечни не уходил. Есть такое поколение современных чеченцев: Бакар — из тех, кто десять последних лет не знал ничего, кроме автомата и леса, а до этого только и окончил, что школу, и так, постепенно, жизнь в лесу для них стала единственной, какая вообще возможна. Судьба без вариантов. — Поговорим о делах? — Ладно. «Сначала — о детях старшего возраста. Надо отпускать, они дети». — Об этом первым делом попросил с «ними» разговаривать Сергей Ястржембский, помощник президента России.

— Чтобы вы почувствовали, как это. Я буду возвращаться к детям еще много раз — с просьбами хотя бы сделать для них послабления. Например, разрешить принести еду. Но ответы будут категоричные: — Нашим не дают есть на зачистках, пусть ваши тоже терпят. В моем списке — пять пунктов просьб: пища для заложников, предметы личной гигиены для женщин, вода, одеяла. Забегая вперед: удастся договориться только о воде и соках. В том смысле, что я буду их носить, кричать снизу, что принесла, и тогда меня будут пускать. — Я смогу прийти несколько раз? Я не смогу принести много за один раз… Людей очень много. Может, разрешите, чтобы со мной был кто-то из мужчин? — Хорошо. — Можно, тоже наш журналист? — Да. И еще кто-нибудь из Красного Креста. — Спасибо. Начинаю спрашивать: чего они хотят? Но политически Бакар сильно «плавает». Он — «просто воин», и больше ничего. Он объясняет, зачем ему все это и почему, длинно и нечетко, и из этого можно выделить четыре пункта. Первый: Путин должен «сказать слово» — объявить об окончании войны. Второй: в течение суток продемонстрировать, что слова не пустые, — например, из одного района вывести войска. — Из какого района? Из вашего? Веденского? — Ты что — грушница? Допрашиваешь, как грушница. Все, уходи! Уходить, понимаю, нельзя, хотя очень-очень хочется. Поэтому я слышу, как я почти оправдываюсь, — дура, конечно: — Поймите, надо же знать, чего вы хотите. Причем точно знать. Иначе… — Я то и дело спотыкаюсь о самое себя.

Чаще я не знаю, что говорить дальше, и лепечу какие-то глупости, только бы Бакар не сказал: «Все!» — и я бы ушла ни с чем, не выторговав ничего… Так подходим к третьему пункту «их» плана. Тут как раз Бакару на мобильный звонит Борис Немцов. Этот аппарат боевики изъяли у одного из заложников, музыканта «Норд-Оста», и теперь ведут по нему все свои разговоры. На этот же мобильный после Немцова Бакару позвонят «из дома» — из Веденского района Чечни. Бакар, разговаривая с Немцовым, начинает сильно нервничать. Позже он станет мне говорить, что Немцов, мол, его водит за нос, вот сказал накануне, что война в Чечне может прекратиться, а зачистки сегодня, 25 октября, возобновились… И тогда я спрашиваю: — А кому вы поверите? Слову кого с подтверждениями о выводе войск вы доверяете? Оказывается, лорду Джадду. И переходим к «их» третьему пункту. Он прост: если будут выполнены первые два, заложников они отпустят. — А сами? — Останемся воевать. Примем бой и умрем в бою. — А вы, собственно, кто такие есть? — сказала и испугалась: «Господи, я что-то осмелела!» — Разведывательно-диверсионный батальон. — Весь тут? — Нет. Только часть. У нас был отбор для этой операции. Взяли лучших. Так что умрем мы — все равно будет кому продолжить наше дело. — Подчиняетесь Масхадову? Вижу замешательство и снова — крайнее недовольство. Сбивчивые объяснения можно свести к формуле: «Да, Масхадов — наш президент, но мы воюем сами по себе». Собственно, это подтверждение самых плохих опасений: отряд — из тех, кто сами по себе в Чечне. У них — своя автономная война, и она предельно радикальна. И плевать по большому счету они хотят на Масхадова — за то, что он не радикален. Я продолжаю: — Но вы ведь знаете, мирные переговоры ведут Ильяс Ахмадов в Америке, Ахмед Закаев в Европе — представители Масхадова. Быть может, вы с ними свяжетесь сейчас? Или давайте я наберу их. Дело у вас одно. — Зачем это? Они нас не устраивают. Они ведут эти переговоры медленно, потому что над ними не капает, а мы в лесах умираем. Они нам надоели. Больше пунктов в «их» плане нет. Бакар добавляет от себя много сильных фраз: «Полтора года люди просились, чтобы стать камикадзе и сюда прийти», «Мы пришли умирать»… Собственно, я и не сомневаюсь, что тут обреченные и готовые умереть, унося с собой столько жизней, сколько сами и захотят. Звонит мобильный, Бакар слушает, начинает покрикивать и шуметь: «Не звоните сюда больше никогда. Это офис. Вы мешаете моему бизнесу». — Можно поговорить с заложниками? — Нельзя. Нет. — Но через пять минут — «брату», сидящему у меня почти за спиной: — Приведи, ладно. Тот выводит из зала перепуганную красивую девушку Машу. Она ничего не может сказать от ужаса и слабости — заложники ничего не ели. Бакар раздражен ее лепетанием и велит ее увести: «Давай другую, постарше». Пока «брат» ходит в зал и обратно, Бакар объясняет, какие они тут благородные. Мол, вот сколько тут красивых девушек в их власти — а Маша действительно очень красивая, — но только желания у них нет, все силы отданы борьбе за освобождение своей земли. Я так понимаю его слова, что я еще и должна быть ему благодарна, что Машу они не изнасиловали. Чуть-чуть говорим о морали и нравственности, если так можно выразиться. — Не поверите, но морально мы чувствуем себя тут лучше, чем за все три года войны. Мы наконец делаем дело. Мы — в своей тарелке тут. Нам лучше, чем когда-либо. Нам будет хорошо умереть. То, что мы приняли участие в истории, — большая честь. Не верите? Вижу, что не верите. А я очень даже верю. Уже год, как эти разговоры идут в военно-чеченской среде. На фоне бездействия виртуального Масхадова многие боевые отряды просидели всю зиму в лесу и дошли до ручки: и выйти нельзя, и воевать не получается, надо что-то предпринимать, а приказа от главнокомандующего нет… По мере роста этих настроений отряды или распадались, или радикализировались, параллельно фактически начиная самостийную войну, где Масхадов — никакой не авторитет. «Брат» приводит еще одну красивую девушку в стадии крайнего нервного истощения. — Я — Анна Андриянова, корреспондент «Московской правды». Вы, там, поймите: мы уже приготовились умирать. Мы поняли: страна нас бросила. Мы — новый «Курск». Если хотите спасти нас, выходите на улицы. Если пол-Москвы Путина попросит, мы выживем. Нам тут ясно: если мы сегодня здесь умрем, завтра в Чечне начнется новая мясорубка, и это потом опять придет сюда, к новым жертвам. Аня говорит, не останавливаясь. Бакар нервничает, но Аня этого не чувствует. Опять очень страшно, что Бакар начнет демонстрировать силу. Наконец Аню уводят. И мы договариваемся, что я сейчас займусь тем, что буду носить в здание воду. Бакар неожиданно добавляет от себя: «И соки можете принести». — Для вас? — Нет, мы умирать готовимся, мы ничего не пьем, не едим. Для них. — А может, еды? Хотя бы детям. — Нет. Наши голодают, вот пусть и ваши будут голодать. Выхожу на улицу. Доктор Рошаль, оказывается, уже ушел. Начинает лить дождь. Черт, как некстати. Думаю: «Вот, зонта нет, я похожа на мокрую курицу», — действительно, надо же о чем-то думать. Собираем деньги по карманам и кошелькам, у кого что есть, — те, кто стоит поблизости. Журналисты сбрасываются первыми, еще — пожарники. Кто-то бежит в ближайший магазин за соками. Оказывается, что никаких соков «от имени государства» под рукой у представителей государства на сей момент нет. Это странно, но размышлять некогда. Есть лишь одно понимание: скорее! Скорее! Пока «те» не запретили! Пока «те» позволили! Появляется сок. Мы с Романом Шлейновым (коллегой, завотделом «Новой газеты») берем по две упаковки в руки и пытаемся идти. Справа — офицер МВД, слева — офицер ФСБ. Они ссорятся. У того, что из МВД, — приказ, чтобы мы шли, раз это помощь заложникам и возможность контактировать с бандитами как можно дольше. У того, что из ФСБ, — приказ не пускать.

Потом — еще ходка и еще. Уже темно. Бандиты сказали: «Дотемна успевай». Но пока подвозили соки «от лица государства» — следующую порцию, — прошло преступно много времени. На третьей ходке нам навстречу выпустили группу мужчин-заложников. Я боюсь сказать даже слово, чтобы не началась стрельба. Просто: «Здравствуйте». Они отвечают. Их спускают гуськом. Мимо идет молодой парень в черном концертном костюме и белой рубашке. Наверное, артист оркестра. Он коротко шепчет: «Нам сказали, нас начнут убивать в десять вечера. Передайте». В следующую ходку я просто молча киваю ему, встретившись глазами: мол, сказала, кому надо. Это заложников опять сводят по ступенькам нам навстречу. Образцово-показательно сводят? Взяв свой груз — упаковки с соками, «мой артист» шепчет на обратном пути: «Понял». Бандиты вдруг начинают сильно нервничать. Покрикивают, похаживают. Сверху кричит заложник: «Принесите дезинфицирующие средства. Очень нужно. Мы же просили». Его прогоняют. Я прошу разрешения принести эти средства в следующей ходке, но следует уже полный на все отказ. — Ну хотя бы еды? Чуть-чуть? Детям? Пожалуйста… — Мы подыхаем с голоду, вот и они пусть подыхают с голоду. Уходите.

Большая ли это «победа» — 67 жертв (до больниц)? И была ли лично я кому-то нужна со своими соками и попытками на краю пропасти? Мой ответ: нужна. Но сделали мы не все. Потому что очень многое у нас впереди, несмотря на то, что слишком многое у нас позади. Трагедия «Норд-Оста», родившаяся не на пустом месте, — не конец. Теперь мы будем жить в вечном страхе, провожая из дома детей и стариков. Встретимся ли еще? Именно так, как жили все последние годы люди в Чечне. У нас всего два варианта. Первый: мы наконец осознаем, что чем больше чрезмерной силы там, чем больше крови, жертв, похищенных и униженных, тем больше тех, кто хочет за это мстить, несмотря ни на что и вопреки всему. Тем больше новых рекрутов в среду желающих умереть в отмщении. А так как эта война будет проходить не на поле боя, а рядом с нами и с участием людей, которые не имеют к этому никакого отношения, — всех нас с вами, то это значит: мы обречены на новый «Норд-Ост», на то, что нигде никто не будет себя чувствовать в безопасности — как выходя на улицу, так и сидя в собственной квартире. Человек, загнанный в угол, будет придумывать все более и более хитроумные способы отомстить. Второй вариант — трудный, напряженный, но хотя бы с направлением к улучшению: надо начинать разговаривать с тем, кто держится на последнем волоске своей власти, — с Масхадовым. Иначе мы обречены только на переговоры, подобные «норд-остовским», по лекалам безнадежности. Когда на кону — жизни безвинных. «Новая газета» № 80

Штаб без ручки

Роман Шлейнов —о том, чем лично ему запомнился «Норд-Ост» Редакция «Новой газеты» отправила меня в штаб проведения антитеррористической операции на Дубровке для репортажа с места событий. А когда стало известно, что террористы в числе возможных переговорщиков назвали имя Анны Политковской, мне нужно было оказывать ей техническую помощь — помогать перетаскивать упаковки с соком и водой, которые террористы в результате переговоров с Политковской разрешили передать заложникам. Прошу извинения у тех, кто тогда оказался в числе захваченных людей, поскольку я был лишь внешним наблюдателем и могу говорить только о том, что видел со стороны. Чем запомнился мне «Норд-Ост»? Непрофессиональной работой некоторых центральных телеканалов: один из них до штурма выдал в эфир интервью с каким-то человеком, рассказывающим о коммуникациях Театрального центра на Дубровке, которые могут быть использованы спецслужбами. Некоторой несогласованностью действий МВД, ФСБ и их подразделений: когда террористы заявили, что готовы выслушать Политковскую, в штабе долгое время не могли прийти к единому решению, пропустить ее или нет. Одни говорили: пусть идет, другие, когда она уже подошла к внешнему оцеплению (у оцепления было как минимум две линии — обширная внешняя, и более обстоятельная под особым наблюдением вокруг самого центра — внутренняя), стали уверять меня, что никто ее не звал. И даже когда после первых переговоров с Анной Политковской террористы разрешили ей принести для заложников воду и соки, и все было согласовано штабом, — у внутренней линии оцепления случались недоразумения. Отвечающее за эту линию подразделение не знало о том, что нас с медицинской каталкой, нагруженной соками и водой, нужно пропустить в театральный центр.

И кто бы ни входил в штаб, будь то полковник, генерал или человек из президентской администрации, сопровождавший помощника президента Сергея Ястржембского, все были вынуждены просовывать в эту дверь свои пальцы, рискуя тем, что они могут быть оторваны выбегающим на улицу человеком. Странное впечатление производили рядовые террористы, которые спускались к нам в фойе театрального центра, чтобы все проверить перед тем, как поднять в зал воду и соки. Они были очень молоды. А один и вовсе напоминал школьника, который сбежал с урока физкультуры, — на нем был какой-то дешевый растянутый спортивный костюм. И с этим его видом очень не вязался автомат Калашникова, который для него казался слишком большим. Со стороны это выглядело так, как будто школьник играет в войну. Другой выглядел чуть постарше и на нем был камуфляж. Он почему-то вдруг спросил, не из ФСБ ли я, и на всякий случай обыскал мои карманы. Удивило меня тогда то, что эти рядовые террористы, посланные за водой для заложников, ничем не напоминали канонических злодеев из фильмов и с фотороботов. Отличали их только автоматы, которые неуместно смотрелись в руках тинейджеров.