«На антивоенный сход я вышел с самодельным плакатом и сразу попался на глаза Милонову. Он оттолкнул меня, выхватил плакат (тот висел у меня на груди на ленточке) и пошел к урне, на ходу разрывая. Я мельтешил за ним. Говорил, что я блокадное дитя, знаю, что такое война. Мне было четыре года, но я помню, как рушились здания, как мы мучились в бомбоубежищах — у меня внутри сидит эта война. Милонов ответил: «Да ты уже переродился. Поддерживаешь фашизм». Что он знает про фашизм?

Милонов дошел до урны и выбросил мой плакат. Я зачем-то достал обрывки и разложил их на скамейке. Меня все это возмутило очень — он же председатель комиссии по безопасности, депутат. Привел своих башибузуков, чтобы сорвать антивоенную манифестацию. Пришли такие накачанные, не старые-дремучие, как я в свои 75. Казаки еще были — в кубанках и с лампасами на спортивных штанах.

Когда у меня не стало плаката, я увидел женщину — она стояла с листочком и стеснялась развернуть. Говорю: «Давайте я возьму, я не боюсь». У нее был такой маленький наивный плакат «Миру мир», мы на уроках чистописания это выводили в первом классе. Я развернул плакат — и тут же подскочили омоновцы, взяли меня за руки и повели в автобус.

Я стоял на обочине молча. В протоколах написано: «кричал, не слушал полицию». Я ничего не подписал, чтобы не стать участником фальсификации. Нас было 18 человек — все протоколы под копирку.

В автобусе был один такой — для разводки. Я их называю «российскими титушками». Сидел слюной брызгал: «Что вы делаете! На украинцев напали фашисты, и скоро нападут на нас, а вы здесь проводите антивоенные митинги». На провокации его никто не поддавался, я ему рассказывал про свое детство, объяснял, что пришел бы на митинг против любой войны. Его довезли до участка и выпустили.

В полиции меня продержали почти сутки, в Ленинской комнате — не потому что очень гуманные, а потому что 18 человек было некуда девать, в 19-м отделении всего четыре камеры. <…>

Судья вынесла решение: за участие в несанкционированном митинге — штраф 10 тысяч. Я, конечно, по собственной воле это платить не буду. Пусть приходят приставы и описывают мой скарб. Откуда у меня такие деньги? У меня официальная пенсия 6500. Там, правда, еще надбавка есть — за то, что я блокадник и ветеран труда. Вот, видимо, ее и отберут. Ну да ладно.

А по второй статье — неповиновение полиции — зачем-то опять повезли в отделение. А там потребовали подписать документ, что я обязуюсь к ним явиться. Я говорю: «Никаких обязательств по своей воле явиться сюда я, конечно, брать не буду. Дадите камеру — переночую у вас». Они все поняли и отпустили. В полиции люди подневольные, в погонах. Когда заканчивается вся эта протокольная часть, они относятся ко мне даже с уважением — старый человек, а ведет себя независимо. Когда меня отпускали, некоторые пожимали руку. <…>

Когда ввели войска в Чехословакию в 1968-м, я был на офицерских сборах. Нас собирали на митинг в знак солидарности: интернациональный долг и все прочее. И я открыто сказал, что не могу пойти на этот митинг, потому что это оккупация. Меня посадили на 15 суток, но потом замяли дело: командир части уже подал документы на звание генерала. И чтобы из-за какого-то засранца он потерял звание… Но сигнал был, и в КГБ меня взяли на заметку.

Я в советское время не участвовал в субботниках — не потому что я был ленивый, а потому что не хотел участвовать в спектакле. Лишился работы. Так что я закаленный боец.

Как я себя чувствую после ночи в кутузке? Ну, за идею можно и пострадать. А выступать против войны — это благородно. Так что чувствую я себя нормально. Вот сижу в интернете, смотрю новости, от которых оторван был. Извините, что мямлю — это я зубы вынул, положил на полку.

Все в порядке. Я оптимистично настроен. Скоро будет антивоенный митинг на Марсовом поле. Я не знаю, будет ли он согласован, для меня это не имеет значения — я все равно буду там. Кому же быть-то, как не мне. Пока ноги носят, буду участвовать».