Новый роман Виктора Пелевина — ​замечательный повод поговорить о некоторых алгоритмах человеческой истории (а не только литературной критики, которая тоже не более чем пример). Революция происходит не тогда, когда верхи не могут, а низы не хотят, и не тогда, когда созрели объективные и субъективные предпосылки, и даже не тогда, когда появился лидер. Она происходит тогда, когда НАДОЕЛО. Достоевский хорошо понимал русскую душу — ​точнее, темную ее сторону, — ​и он правильно формулировал в «Записках из подполья»: самая мысль о том, чтобы поступать рационально, для этой души оскорбительна. Я так себя веду не потому, что такова моя выгода, — ​выгода вообще подлое слово и понятие, — ​а потому, что так хочет моя левая нога. Это предпочтение иррациональности для человека вообще очень характерно, оно ему льстит, маскируя очевидные и не всегда благовидные мотивы чем-то высоким и непостижимым. В российской истории верхи по большей части не могут, а низы почти всегда не хотят, личностей хватает, а предпосылок завались: как писал Дмитрий Филатов, «стол накрыт на сто революций, а за ним сидит безвременье». Но вдруг в какой-то непрогнозируемый момент какой-нибудь мужичок берется за топор, а остальные, почесав в затылке, соглашаются: самая пора для топора! (Уверен, что это слова однокоренные.)

В экономике то же самое, причем во всем мире. Кризисы всегда получают исчерпывающее объяснение, но только задним числом. Они, безусловно, не происходят сами, а организуются. Собирается, я думаю, Бильдербергский клуб, который российские конспирологи систематически именуют Гейдельбергским, и решает: что-то у нас кризиса давно не было. А предпосылки имеются? Да боже мой, шо вы мне говорите (они там все с одесскими корнями), шоб вы так жили, как они всегда имеются. Хорошо, тогда обрушиваем. И бах! А что вы думаете, они там обсуждают только, как России сделать хуже, этому единственному оплоту духовности? Да плюнули они давно на это безнадежное дело: России нельзя сделать хуже, ей уже сделали, и стало только лучше.

Вот и с литературной критикой примерно так. Писателя начинают ругать, когда надоедает хвалить, и наоборот. Я не думаю, что собирается для этой цели какой-нибудь масонский клуб в редакции Елены Шубиной (потому что больше литература нигде не печатается, толстые журналы давно ведут призрачное существование): критики люди тонкие, они все понимают интуитивно. И вот они шесть или даже восемь лет ругают Пелевина за одно и то же — ​а потом начинают хвалить за то же самое. Создается общий хор. Общим местом становится фраза «новый роман Пелевина НЕОЖИДАННО оказался хорошим». Чтобы в этом хоре как-нибудь выделяться, отдельный орган бывших хипстеров, несостоявшихся креаклов, выступает поперек общей тенденции и Пелевина все-таки ругает, при этом страшно злоупотребляя точкой с запятой. Это их Данилкин научил, с тех пор они всё никак не переучатся. Возникает критическая рецепция, и литературный процесс вроде как идет. К тексту все это не имеет вовсе никакого отношения, и Пелевин, думаю, прекрасно это понимает, так что рецензии не портят ему настроения — ​и уж конечно, не улучшают.

Квинтэссенцию написанного об «iphuck10» можно обнаружить в рецензии Ксении Рождественской на страницах «GQ». Ксения Рождественская вообще всегда отражает тенденции, за что и любима: «iPhuck10» — ​книжка нежная, как Камасутра, как «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» Беньямина, как «Капитал» Маркса. «iPhuck10», собственно, и есть Камасутра: подробное, неумолимое, чавкающее описание всех возможных поз, в каких только могут совокупляться герои, будь они арт-кураторы, литературно-полицейские алгоритмы, Жанны, или Мары, или вообще Жан Маре. Одни уестествляют других, третьи проводят время с виртуальными существами, в том числе с собакой Гитлера, четвертые используют вместо дилдо красную телефонную будку, пятые долбят философские или культурологические идеи. А автор делает все вот это с читательским мозгом.

И так от этого хорошо, как будто впервые читаешь «Чапаева и Пустоту». И так после этого грустно, как всякому животному после соития».

Тут все бред, простите меня, Ксения: никаких чавкающих (хорошо еще, что не «вкусных») описаний соитий в романе Пелевина нет; никакой неумолимости нет тоже, да и с нежностью проблемы; читать «Чапаева и Пустоту» впервые не так уж хорошо, скорее сложно, в этом и было преимущество неожиданной и неоднозначной книги, встреченной, кстати, очень по-разному, без нынешнего единомыслия. Ну и, конечно, «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» сильно повлияло на последний роман Пелевина, но ничего нежного в этой книге нет и близко, хотя я ценю ваш профессиональный троллинг. Ну просто хочется иногда напомнить об элементарном и очевидном. Анна Наринская в «Новой газете» повторяет, что большинству роман понравился и что это приятно; тоже упоминает о нежности; ближе к финалу утверждает: «Об искусстве здесь говорится множество заезженных вещей, но сквозь такие шаблонные разоблачения прорывается подлинная (да, подлинная, настаиваю!) тоска о конце искусства. Ценность искусства нашего времени (речь идет именно об артефактах конца десятых годов двадцать первого века), говорит искусствовед Маруха, в референции к возможности свежести. Это ксерокопия света. Не наблюдение самого света, а фиксация того факта, что свет когда-то был. Это невероятно консервативное, грустное и верное высказывание».

Консервативное, да, и верное, возможно, но абсолютно и безнадежно тухлое, потому что со времен того же Беньямина повторенное сотни раз. Такими вещами, как справедливо замечает Андрей Архангельский, — ​трезвый голос в нежном хоре, — ​хорошо оправдывать собственное иссякание, но никаким кризисом в мировой литературе не пахнет. Да, здесь тоже есть свои везунчики, о которых не принято говорить плохо (Кадзио Ишигуро — ​свежий и наглядный пример), и свои анфан террибли, о которых не принято говорить хорошо; но есть институции, помимо рынка, и критики, помимо кураторов, и ценность нового высказывания, и свежесть новой темы или манеры, и к концу века все это тоже никуда не денется; свет когда-то был, и будет, и ничье плохое настроение не объемлет его.

Что касается собственно текста, я не очень понимаю, как можно говорить о нежности (да и об анализе) применительно к таким, например, фрагментам: «Евросоюз сегодня зажат между Халифатом в Европе и государством-сектой Дафаго, чьи земли начинаются за Уральскими горами. Границы у Халифата и Дафаго нет, но уже семь лет между ними идет война из-за разного истолкования небесных знамений. Воюют с помощью сверхдальних крылатых ракет с конвенциональной боевой частью ограниченной мощности, а Евросоюз берет деньги за их пролет над своей территорией. Бомбардировщики мы не пропускаем «по гуманитарным соображениям», но на самом деле потому, что так война может слишком быстро кончиться».

«Квоты на транзит этих самых ракет были постоянной темой склок на саммитах. Украина, например, совсем не пропускала китайские ракеты, зато сдавала коридоры Халифату по демпинговым ценам. Белоруссия, наоборот, старалась договориться с Дафаго. Россия выступала за общий европодход к проблеме, справедливо указывая, что без ее согласия ни одна ракета из белорусских или украинских коридоров никуда не долетит. А партнеры по Евросоюзу боролись за право самостоятельно продавать транзит, ссылаясь на договор об общем воздушном пространстве. Причем особо наглели прибалтийские транзитные тигры, которые подгребали весь бизнес с Халифатом под себя, гоняя его ракеты практически по маршруту бывшего «Северного потока».

В общем, тут и юрист от скуки сдохнет — ​с девушкой на такие темы не говорят».

И действительно, не говорят, потому что все возможные остроты на эти темы благополучно сострились еще в анти­утопиях девяностых годов, и кабаковский «Невозвращенец» был по своим временам и более остроумным, и более дерзким. Но это по крайней мере написано правильным, хотя и совершенно суконным фейсбучным языком. Следующий большой фрагмент — ​величина нужна опять же для наглядности — ​даже не пытается имитировать литературу: «Векторные лекала, по которым Резник вырастил «Око», были к тому времени уничтожены — ​но сам принцип был примерно ясен (не мне, конечно, — ​нашей команде: я вообще не понимаю всех этих «запутанностей» и «распутанностей»). Коротко говоря, мы решили заложить в наше векторное RC-поле те же процедуры, что позволяли «Оку» сканировать прошлое — ​только с поправкой, как бы разрешавшей нам создавать в этом прошлом электронные артефакты.

Наш физик объяснял, что с формальной точки зрения артефакты действительно созданы в прошлом, но никаких причинно-следственных связей это не нарушает, потому что «карман», в котором они появились, «герметичен» и связан только с нашим временем. Наше «закрытое сообщение» из будущего в прошлое так и останется закрытым для реального прошлого, но будет зарегистрировано в нем другим квантовым щупальцем из нашего времени — ​и произойдет датировка. Тех, кому интересны дальнейшие подробности, отсылаю к теории «deutschian closed timelike curves».

RC-программирование не требует большого ума и больше всего похоже на вышивание. Даже сам код сегодня не надо знать — ​его пишет машина. Надо лишь задать, как я люблю говорить, «узорчик»: облако цели, размерность, требования к векторному полю, проверочные процедуры и аллюр (реальный термин, который всегда меня радовал) — ​а потом закольцевать процесс на самостяжку с повтором, определив шаг для тестпрерываний — ​чем он больше, тем быстрее идет дело, но лучше спешить не слишком».

Наверное, профессиональным айтишникам этот бесстильный и путаный текст прозвучит музыкой, но подозреваю, что они и сами в состоянии генерировать такое. Авторским ноу-хау в «Айфаке» становится пересказ всех этих тонкостей с обильными вкраплениями мата, что делает роман похожим на многословный анекдот, пересказанный программистом. Возможно, кого-то и ласкает сегодня 400-страничный трактат о невозможности написать роман, но к литературе, нежности и даже издательским стратегиям все это не относится никаким боком. Когда же читаешь шуточку вроде «Мы не третий Рим, а второй Брюссель. Только этот Брюссель почему-то в Житомире», — ​испытываешь не гнев, не раздражение, не умиление, а именно неловкость — ​худшую из возможных реакций на чужое высказывание. Эта же неловкость сопровождает чтение пассажа про критика как вокзальную минетчицу: тот самый случай, когда скуку пытаются развеять грубостью. Чего не отнять, так это пелевинского чутья на аудиторию: раньше он все-таки думал о ней чуть лучше, но нынешняя Россия, судя по всему, заслужила именно подобную стилистику. Анна Наринская утверждает, что все критики приняли это на свой счет; я посоветовал бы воздержаться от столь широких обобщений.

Все сказанное не отменяет того факта, что Пелевин — ​один из лучших ныне живущих прозаиков, и если мы не достойны его новых шедевров — ​это наша проблема, а не его. Но не надо выдавать гуся за порося, особенно если гусь совершенно на этом не настаивает и удовлетворяется, кажется, цифрами продаж. Об этой критике, давно оторвавшейся и от читателей, и от текстов, и от собственных задач, — ​я говорю с полным правом, поскольку, во‑первых, сам давно никого не критикую, скучно, девицы. А во‑вторых — ​со мной ведь происходит то же самое. Десять лет меня принято было ругать, потом вдруг принято стало хвалить, хотя и сквозь зубы, с явным отвращением (ничего, я напишу еще одну книгу, и можно будет дать себе волю); к написанному это как не имело отношения, так и не имеет.

Наверное, всего этого тоже не стоило бы говорить, потому что принимать пелевинские условия игры и всерьез играть в эти игры довольно унизительно. Однако вся Россия именно так и рассуждала — ​смешно же повторять очевидные вещи! Смешно всерьез критиковать стиль подворотни! В результате очевидное оказалось накрепко забыто, и хорошие люди стали себе позволять черт-те что. Может, пора хотя бы им вернуться на прежний уровень, а если это уж никак невозможно — ​найти себе другое честное ремесло?