Что в этом скромном кино особенного — не понятно. Сюжет можно изложить парой фраз. Олег — врач на скорой помощи, сквозь пробки мчится спасать погибающих, даже тех, кто спасаться не хочет, а также пьяных, шизофреников и скучающих от одиночества пенсионеров. На работе — оптимизация, требуют исключительно цифр по новой схеме: 20 минут на больного. Тоска. И дома — разлад. Полная аритмия…

Но есть в этом фильме волшебство подлинного, проникновение в живую ткань травматичных взаимоотношений двух любящих людей. Маленький фильм про круговорот чувств в человеческой природе без начала и конца. Про вытекающую сквозь пальцы будней любовь. Про попытку пальцы эти сжать до боли, добела. А она все равно вытекает. Уникальный актерский дуэт: Ирина Горбачева, Александр Яценко. Чуткая близкая камера Алишера Хамидходжаева, прозрачная неартикулируемая режиссура. Просто скользящая жизнь как она есть с ее паузами, спешкой, головокружением, срывами. И пульс стучит в твоем сбивчивом сердечном ритме, совпадая с пульсом экрана.

— Мне кажется, это самый успешный, самый мейнстримный фильм Бориса Хлебникова. Фестивальные награды падают дождем — от «Кинотавра» до Карловых Вар, да и публике фильм нравится. У тебя есть объяснение? И существует ли для тебя собственная шкала: какая из картин получилась, какая — нет?

— Про это кино еще не могу сказать: фильм только появился, еще нет дистанции. А из своих работ люблю только «Сумасшедшую помощь». Правда. Мне кажется, это единственный хороший из моих фильмов. Многое из задуманного в нем удалось. Я отвечаю за него. К другим работам отношусь более чем критично.

— В «Сумасшедшей помощи» удалось поймать градус, интонацию времени?

— Даже не объясню точно. То, как играет там Дрейден, как сложился у Александра Родионова сценарий, как получились многие важные для меня вещи. Вот про «Аритмию» не очень понимаю. Как киновед сознаю: история подобных успешных, благополучных картин — когда возникает общая любовь — симптом, что с фильмом что-то не в порядке. И когда «Аритмию» критикуют, я искренне понимаю. Готов даже соглашаться с теми, для кого неприемлема драма про страну — сегодня — с хеппи-эндом.

— А я не увидела в фильме хеппи-энда.

— Я и его не закладывал, но раз его кто-то считал… значит, сделано не точно.

— Критик, зритель имеют право на собственное мнение. Знаю, что изначально у вас с автором Наташей Мещаниновой была идея сериала для ТНТ. В кино она переросла, когда возникла тема медицины, мелодрама обрела глубину социального контекста?

— Пришла профессия. Мы же просто ткнули пальцем… и сразу попали в узел проблем: сокрушительная медицинская реформа, сокращение врачей, бред, хаос. В общем, наша реальность. Но уверен, ткнули бы в другую сферу, было бы то же самое.

— К примеру, в библиотечный мир. Там сейчас тоже разворачивается своя драма. Люди, связанные с книгой профессией и жизнью, обязаны ее уничтожать по приказу сверху за неблагонадежность дарителя. И все же медицина, тем более скорая помощь, это про нас, это про всех.

— Если говорить грубо, это правильный драматургический рычаг.

— Но ты же обыграл название, можно размышлять об аритмии не только любви и ритмах судьбы отдельного человека, но и общества.

— Увы. Все, что ты перечислила, мне и не нравится в наименовании. Нужно было срочно подавать на конкурс в Минкульт, записали первое название, которое произнесла автор сценария Наташа Мещанинова. Тогда же дали себе слово, что так фильм не назовем. Но ничего толкового не смогли придумать. Это название мне до сих пор не нравится, оно тянет на обобщение, притчу. Ничего подобного там нет. Это слово утяжеляет, настраивает на слишком серьезный лад. Мне же хотелось чего-то необязательного. Вроде того, что предложил Сережа Лобан, прочитав сценарий: «Приключение доктора Миронова» — никакое. Поэтому мне и нравится.

— Ну да, «Дни хирурга Мишкина». Но ведь нет здесь никаких приключений, похождений, скорее мытарства. А вот строй фильма. Возможно, от изначальной идеи сериальности осталась форма «открытой драматургии». Нет у вашей истории, как в песне про революцию, начала, нет и конца. Есть выхваченный из мяса жизни кусок. Словно бы случайный отрезок. Мы ведь и встречаем героев на дороге, и расстаемся с ними в пробке…

— Именно так. Знаешь, на меня огромное впечатление произвел опыт работы на сериале «Озабоченные». Семен Слепаков — он был продюсером и автором сценария — впустил меня в обсуждение. И я впервые всерьез поверил в жанр, в жанровое кино. Мы с Наташей поставили задачу: сделать жанровый сюжет, но с одним условием. Обычно, когда придумываются устойчивые конструкции, под них подстраивают и актеров, которым предлагается существовать как-то приподнято. Героев поселяют в придуманные интерьеры, им пишут «специальные» диалоги. Мы делали жанровую структуру. Это же история развода, прихода нового начальника, конфликт с ним. То есть понятные всем темы, сотни раз апробированные. Как и столкновение личной и профессиональной линий в сюжете. Но хотелось все это погрузить в обычную, почти документальную среду. Плюс герой — в личной жизни раздолбай, тринадцатилетний инфантил, и взрослый, 45-летний человек — в своей профессии.

— Этот инфантил, это отчасти ты? Или Саша Яценко, сыгравший в «Аритмии» мощную драму?

— Думаю, в какой-то степени это и я, и Саша Яценко.

— Да и у меня среди знакомых немало таких взрослых мальчиков. Может, сегодня это тенденция: инфантильный мужчина рядом с взрослой женщиной?

— Знаешь, мы рассказывали просто историю талантливого человека. Талантливые люди невыносимы в семье. Невыносимы. Мне кажется, это общая история, присущая разным временам. Наш герой — человек, живущий в профессии, которая его забирает.

— В начале фильма видим довольно противного, неряшливого, сильно пьющего человека. И я долго не понимала, почему он так обижает близких, по-идиотски себя ведет. Он же доктор.

— Ты же сама говоришь — история инфантильного мужчины. Мы сознательно хотели создать ощущение неприятного человека… до первого серьезного случая на скорой.

— По ходу действия ты переворачиваешь отношение зрителя с минуса на плюс?

— Мы закладывали, что первые 20 минут относимся к герою с некоторым предубеждением, а потом складывается новое впечатление о нем как о враче.

— Во время подготовки к работе Наташа Мещанинова и ты изучали опыт бригад скорой. Что зацепило особенно?

— Самые страшные случаи мы специально не оставили. Это было настолько ужасно, что в кино выглядело бы неестественно. Мы же не хоррор снимали. К примеру, человек ушел из скорой помощи после одного вызова. Пьяный голос сообщил диспетчеру, мол, ребенку плохо. Заходят в квартиру: сидят мать и отец ребенка и трое мужиков. Все пьяные. Пошли в ванную — там плавает двухлетний ребенок: они его утопили за то, что он громко кричал от боли. Врач их избил. Больше на скорой на работал.

— Случается, и врачей избивают.

— Да уж, узнаешь вещи, которые меняют твои представления о реальности. Например, они вынуждены работать «такси до больницы», из-за того что сократили время пребывания с больным. Сократили фельдшеров, врач часто ездит на вызовы один. И еще масса «введений», которые не позволяют нормально работать. Или вот. Всех же так раздражает, когда медики говорят: «Мы не понесем, зовите соседей». Как это возможно?! Я живу на шестом этаже. Позвонила в дверь соседка: нужно было спустить на мягких носилках мужа. У нас маленький лифт. Я с другим соседом нес этого человека. И, признаюсь, понял, что практически невозможно носить таких больных. Если бы я это повторил — просто сорвал бы спину, не смог бы работать. Вот так и осознаешь: и мы, и они — заложники кем-то придуманной гадости.

— Выходит, что и человек, любящий свое дело, не может вписаться в ложно сконструированную систему: она отторгает все разумное и живое. И не важно, какая система: 20 минут на больного для скорой — как в вашей картине, или 5 миллионов, которые должны вернуть кинематографисты, решившиеся снять фильм… Новые системные конструкции противодействуют сути дела, обессмысливая его. Поэтому так трудно твоему Олегу. Система его выталкивает. Хотя он высококлассный доктор. И скандалит на работе, потому что не может выполнять идиотских указаний.

— Понятно, что мы живем в экстремальной стране. Но мне кажется, подобный выбор существует везде. Ты называешь Олега ответственным, а я думаю иначе. Грубо говоря, в любой профессии есть своя клятва Гиппократа. Я не верю в такую клятву ни в одной профессии. Это чушь. Если тебе не интересна твоя работа, тебя ведет исключительно чувство долга — рано или поздно клятву нарушишь. Станет скучно. Олег — человек, которому просто очень интересно работать, он ловит кайф. Это вопрос выбора профессии. Если попал точно — твое счастье. Огромное счастье жизни длить это удовольствие.

— Удовольствие отчасти мазохистское. У тебя на руках умирает человек, которому ты не можешь помочь, да еще диспетчер гонит на другой вызов, начальство изо всех сил мешает…

— И все равно это продолжение детства, когда делаешь, что хочешь. Ну не верю я в ответственность как таковую: если тебе не интересно, вся ответственность выгорает быстро.

— Для меня твой фильм рифмуется больше всего не с «Долгой счастливой жизнью» с Яценко в роли вынужденного борца с системой, а с «Сумасшедшей помощью», где взрослые — инфантильны, где между людьми возникают словесно неопределяемые воздушные потоки отношений. Кстати, можно было бы назвать этот фильм «Сумасшедшая помощь-2». Но скажи, как в экстремальной стране быть кинематографисту, который просто хочет, как ты говоришь, заниматься тем, что любит?

— Ты судишь о сегодняшней ситуации как о какой-то константе. Но ведь это перманентное видоизменение страны, непредсказуемый маразм и раньше происходили, начиная с 2000-х, когда пришел новый президент. В первое время — раз в 5 лет, потом раз в год. Раз! — и у нас появились враги вокруг и внутри. Раз! — и мы Крым отжали. Раз! — и война. Сенцов, Энтео, Поклонская, Серебренников… Это похоже на воронку. Ты спрашиваешь, как заниматься своим делом, своей жизнью? Я не предсказатель. Сегодня почти легко, завтра — нельзя, а послезавтра — произойдет еще что-нибудь оглушительное, превратив возможное в невозможное. Какие тут прогнозы.

— Некоторые театры решили давать четвертый звонок в знак солидарности с Серебренниковым. Кто-то в поиске работы за границей. Андрей Прошкин на церемонии открытия Уральского кинофестиваля говорил о тревоге от происходящего — аресте Кирилла, бутылках с зажигательной смесью против киношников и т.п. Сама пребываю в растерянности…

— Могу тебе рассказать историю своей болезни. Я как ненавидел вот этот мрак, накрывший всех нас, так и ненавижу. Но в какой-то момент, года три-четыре назад, — сам удивился тому, насколько я разозлился, и понял: это непродуктивно, разрушительно. По простой причине: ты начинаешь воспринимать мир вокруг черно-белым. В состоянии влюбленности или ненависти ты не видишь вообще человека, действительности. Отсекаешь весь пласт объема. Я понял, что теряю и как человек, и как режиссер, который пытается что-то описывать. Саша Родионов сказал точно: «Пока я люблю человека или ненавижу, не буду про него писать. Хочу про него узнать как можно больше», тогда он станет для меня сложным: с его недостатками и достоинствами. Осознав это, я подприсел… глупо быть диссидентом в это время: ты мало что видишь и, по сути, ничего не можешь сделать. Я стараюсь не злиться, пытаюсь объективно разобраться в том, что происходит.

Только так можно жить своей жизнью, даже если тебе навязывают другую. Понимать — где, в чем ты живешь. Где необходимо протестовать, когда, зачем. Слушай, я хожу на все митинги, ну правда… скорее для массовости. Потому что это работает, может, и неосязаемо, но работает.

Когда я окончательно для себя понял, в чем схожесть людей, ненавидящих Серебренникова, и тех, кто, как мы с тобой, его защищает, — сам был изумлен. Простая и очень страшная вещь. К примеру, мы с тобой абсолютно на стороне Серебренникова. При этом уверены, что его посадят. И люди, которые его ненавидят, так же совершенно убеждены в карательном приговоре. Все мы не верим в справедливое правосудие, вот что поражает. К суду относимся даже не как к року, просто как к условному ритуальному действию с угаданным концом. Точно знаем: раз государство кого-то обвинило, оно его посадит. Вот что чудовищно. Никакого значения не имеет, что за человек, какова его вина, каковы заслуги. Поэтому у нас невозможно жанровое кино. Нет ни одной точки опоры, чтобы сделать героя и антигероя. Чтобы сделать, условно говоря, приключенческий боевик, где будет «хороший» и «плохой». Любой герой — размытое пятно в неопределенном пространстве. Ты не можешь сделать хорошего мента, судью.

Когда подходишь в Нью-Йорке к полицейскому, знаешь, что он тебе поможет, приезжаешь в больницу, может, не сразу — но помогут. Здесь, подходя к врачу, к полицейскому, знаешь: может, помогут, а может, и нет. И это будет перемена участи, хрен знает какая. Как повезет. Помогут или наркотики у тебя найдут. Вот такой персонаж описать так же сложно, как описать сумасшествие — оно непредсказуемо. У него нет логики. Какой тут жанр. Мы же сами пытаемся жить вне нормальной человеческой логики.