— Есть две версии того, как возникла «Прорубь». Первая: вы экранизировали необычайную пьесу Екатерины Троепольской и Андрея Родионова. Вторая — вы инициировали создание пьесы.

— Мы встретились с Андреем и Катей в Канске. Я увидел их разнообразный опыт, связанный с читками стихов. Я предложил ребятам концепт: «Давайте сделаем фильм в стихах».

— Ну не «Гусарскую балладу» же вы вздумали сотворить и не филатовского «Федота…»?

— Да, есть такая традиция. Но в Канске нам удается создавать атмосферу, настраивающую на авантюрные проекты. Мы стали придумывать фильм. Стихи требуют определенной условности, а кино не терпит условности. Я вернулся тогда из Равенны, впечатленный раннехристианскими и византийскими мозаиками. И рассказывал ребятам: здорово, если бы фильм был не в романной форме, а узора, фрески. В церкви проходишь вдоль стен — от рождения мира к Страшному суду. Это может быть и в современном кино, как у Нолана в «Дюнкерке». Когда из толпы маленьких человечков на берегу один выбегает за пространство кадра, понятно, что это душа покидает тело. Или когда длинные очереди в море ждут спасения — еще одна условная библейская картинка. Там есть светлые ангелы и ангелы смерти.

— Кто предложил сюжеты историй и героев?

— Ребята. В какой-то момент нашли четыре истории: олигарх, художник-акционист, президент и бомж.

— После «Орнамента», «Эликсира», «России как сон» вы продолжаете движение в сторону аллегорий, символических и поэтических обобщений реальности. Но через условность и поэзию выходите на социальные обобщения?

— Мы говорим не столько про Россию, сколько вообще про мир… Просто оптика, которая нам знакома, так или иначе связана с Россией. Могла бы «Прорубь» возникнуть в Америке, Голландии? Да конечно. Были бы другие смещения, иной тип отношений между людьми. «Прорубь» контекстуален. Любопытно, что иностранцы воспринимают «Прорубь» легко. Тяжелее славистам: вроде они все должны понять, а они не очень понимают. Они пытаются расчленить фильм на конкретные смыслы, идеи. Но ведь и так понятно — это медиареальность, связанная с национальной спецификой.

— В фильме медиареальность ярче и громадней действительности, она все поглотила, в том числе сидящих у телевизора: вроде бы смотрят, а нет: они все давно уже внутри. Живы, мертвы ли — нет ответа.

— В кино есть важный момент: с кем я (зритель) себя ассоциирую. В детстве я смотрел «Черный тюльпан» с Аленом Делоном. И думал: «Вот я, Ален Делон, машу палочкой-шпагой и завоевываю сердце недоступной Вирны Лизи». В «Проруби» самоидентификация — болезненный процесс. Поэтому некоторые люди после фильма говорят: «За что вы так ненавидите людей?»

— Людей или страну?

— В основном в антигуманизме нас обвиняют.

— На обсуждении нежной и ироничной картины «Россия как сон» в Канске женщина просто пылала: «За что вы ненавидите русского Ивана?» Люди хотят отождествлять себя с возвышенным героем плаща и шпаги, а не с парализованным телевизором зрителем.

— Да, аудитории предлагается аттракцион, в котором он чувствует себя этим зомбаком, завороженным телеящиком. Неприятное ощущение: тебя превращают из героя в, так сказать, соглядатая.

— Есть ли тут элемент психотерапии? Раз «я» в это «превратилась», значит получила вакцину? Момент расколдовывания.

— Это перформативный момент. Надеюсь, зритель, проходя через «Прорубь», получает определенный антидот. Это происходит во время «сеанса «Дюнкерка». Сама форма фильма близка к «Проруби». Там, конечно, другая интонация, другой бюджет.

— А сколько стоила «Прорубь»?

— Невозможно посчитать. Работали все бесплатно, на энтузиазме. Собрали на «Планете» 700 тысяч, инвесторы вложились. Потратили где-то миллионов пять рублей, наверное. Может, меньше.

— Есть в ваших постановках интересный момент — способность прогнозировать реальность: то президент в «Проруби» с щукой разговаривает, то в инсценировке «Зарница» Екатерины Троепольской и Андрея Родионова политики стихами увлекаются.

— Это скорее вопрос к ребятам: к Кате и Андрею. Надо признать эту особенность их работ, они притягивают к себе реальность.

— Вы могли бы сейчас в качестве рекламы фильма использовать фото настоящего президента с щукой. Хотя нет, лучше не рисковать. Вроде бы вы вне политики кино делаете. Просто политическое становится частью поэтического.

— Ну да, здесь президент с щукой, а в «Бирмингемском орнаменте» Миша Ефремов у нас от лица автора говорил, что-то антипутинское. Это не политика, а как бы часть стихотворения, подсказанного временем.

— В итоге и фильм становится частью общего перфоманса.

— Ребята работают с документальным материалом, но реальность немного абсуртизируют. А реальность и наши представления о ней так устроены, что начинают гнаться за этим абсурдом. Действительность и медиареальность неразделимы и должны все время себя взбадривать новым витком сюра. Поскольку люди, которые занимаются сейчас политикой, оторваны от реальности…

— Типа Поклонской?

— Они сами продукты медиареальности: от депутатов до президента. И когда пытаются сократить разрыв, приблизиться к действительности, получается «щука».

— А можно сказать, саму жизнь пытаются превратить в сказку, не важно: про «щучье веленье» или про чудный столичный город «с теремами и садами».

— Сказка необходима потерявшим основание. Что делает оппозиция, например, Алексей Навальный? Пытается реальность возвращать. В ответ строится новая стена из абсурда. Сегодня преступно называть вещи своими именами, это может навредить всеобщему сну. Мы обязаны его оберегать и лелеять.

— Непослушных наказывают. За фотографию Нуриева, за связь будущего монарха с Кшесинской, за фильм про мифологию Северной Кореи. Андрей, а как вы относитесь к предложению Вырыпаева не брать у власти денег?

— Знаете, двояко. С одной стороны, считаю, что автор может брать деньги у бизнеса, у власти. Выбирая между «делать» или «не делать», я бы выбрал первое. Конечно, череда компромиссов способна убить в результате художника. Вижу, как талантливые становятся вторичными, блеклыми, но продолжают сидеть на игле госдотаций.

Поэтому на сегодняшний момент для меня это вопрос не этический, а эстетический, вопрос художественной профилактики. Взять деньги сейчас у Министерства культуры — это испоганить фильм.

Мне кажется, деятельность Министерства культуры хорошо бы запретить. Они целенаправленно уничтожают культуру. Сегодня — кино, театры, следующими станут музеи.

— Ну, на Канский фестиваль, президентом которого вы являетесь, вы же берете деньги у органов власти.

— На фестиваль, ну да. И надо сказать, пусть минимальная поддержка, но она есть: и городская, и краевая.

— При этом есть ощущение разрыва между вашим фестивалем современного искусства и местом его обитания — городом.

— Мы, как чемодан без ручки. И продолжать сложно, и бросить жалко, 16 лет все же нашему международному смотру. Выходит федеральная пресса, есть репутация.

— А с другой стороны, вы — кость в горле администрации.

— А что в нас хорошего? Неуправляемые, договориться невозможно, что отчебучат — неизвестно. Поэтому у чиновников позиция: вроде и поддерживать, но максимально ограничивать… кабы чего не вышло. Фестиваль для них слишком свободный. Но если эта независимость хоть на секунду исчезнет, лично я фестивалем заниматься перестану.

— На фестивале замечательная смычка фольклора и новаций. В авангардной постановке пьесы «Зарница» принимает участие местная народная группа «Истоки». Вы вовлекаете народные коллективы в безумство Канского фестиваля — у чиновника голова кругом, это нож ему в спину.

— Если без шуток: много симпатичных людей и среди чиновников, и многие в местном министерстве нас поддерживают. Вообще в Сибири заметно вольготней, чем в Москве. Есть понимание, что дальше Сибири не сошлют, страха меньше.

— Вы оптимист. Но устроители фестиваля жалуются, что никакой рекламы нет, автобусами молодежь уже не возят из Красноярска, и значит, зрителей меньше.

— Мы показываем авангардное кино. Даже в Москве на подобные просмотры приходит по 200—300 человек. И в этом смысле предъявлять претензии к городу необоснованно. Привезите Бабкину, народ подтянется.

А может, и хорошо, что есть дистанция. Она дает нам возможность придумывать какие-то новые вещи. Ведь функций у фестиваля три. Первая — встреча профессионалов из разных областей, вместе они что-то придумывают, получая совместный опыт. Эту функцию фестиваль прекрасно выполняет. Вторая — работа с аудиторией, работа в городском ландшафте и т.д. Здесь от года к году и успехи, и проигрыши. Это зависит и от нашей программы, и от городских властей. Раньше на закрытии мы делали большие концерты. Выступал Красноярский оркестр классической музыки и сопровождал показ фильма «Чапаев». Было красиво, люди сидели аж на ступеньках. В другой раз выступала белорусская группа Rockerjocker с фольклорным ансамблем «Истоки». Полный зал, все танцевали. Есть третья функция — создание рынка. Этим мы не занимаемся. Мне интересней создавать творческую атмосферу.

— А разве для фестиваля не первоочередная задача — воспитание своей публики? Пока это не очень получается.

— Как раз получается. За это время появилось несколько одаренных художников, которые работают в Канске, Красноярске, Петербурге. На днях мне звонил студент ВШЭ, занимающийся урбанистикой. Делает исследование про Канск. Помимо этих художников есть много людей, которым наши показы интересны.

— Ваша партизанская идея «ухода в лес» с показами фильмов и перфомансов среди сосен — это необходимость или…

— Ну это такое эстетическое решение, связанное и с пьесой «Зарница», и с показом фильма Евгения Юфита «Папа, умер Дед Мороз», и с желанием исследовать перформативные практики. Признаюсь, заниматься производством традиционного кинематографа неинтересно, это жесткая линейка: синопсис-сценарий-деньги-запуск-кастинг. Поэтому мы предпочли «оказаться в сумрачном лесу».

— Тема фестиваля «Это фантастика!». Наша реальность столь странна и безрадостна, давайте вымечтаем свою реальность?

— Реальность мутирует, да. Порой за ней не угнаться самому авангардному автору. С одной стороны, фантастика, что мы создаем свою реальность здесь и сейчас, с другой, фантастика — все, что происходит вокруг. А еще это просто радостный клич: «Это фантастика!» То есть переход на какой-то новый качественный уровень.

— Про параллельную реальность. Расскажите, как «настоящая» щука примет участие в рекламной кампании фильма «Прорубь»

— Насколько я знаю, впервые в истории киномаркетинга мы используем виртуальность… Нам удалось сделать виртуальную щуку. Вы скачиваете на телефон приложение. Во всех кинотеатрах, где будут показывать наш фильм, установят специальный маркер и плакат с прорубью, из которого она будет появляться. С ней можно сфотографироваться, а кому повезет — и пообщаться.