— Мы вынуждены сотрудничать с властью — так устроена государственная система. Не только в России — во всем мире люди разных профессий зависят от бюджета. Даже если ты турок и тебе ненавистен Эрдоган, ты будешь лечить, учить и просвещать турецких детей, ставить для них спектакли и снимать кино. Да, это рискованная сделка. И лучше бы получать деньги не через бюджет, а каким-либо более непорочным способом. Но замкнутый круг таков, что у самых авторитарных правителей обычно самое неплатежеспособное население, которое не в состоянии поддерживать какие-то там еще театры.

У любого большого режиссера есть выбор: или рисковать репутацией, или стать практически недоступным для своей аудитории. Мне кажется, с государством дело иметь можно, но с оговорками. Я бы выступил на концерте в честь дня пожарной охраны, но никогда в жизни бы не согласился выступать перед работниками ФСБ. Есть разница между Полтавченко и Собяниным или, скажем, Кадыровым и Турчаком. И есть люди как в бизнесе, так и во власти, у которых я бы денег не взял никогда. Существуют вещи, за которые интеллигенция должна подвергать конкретных персонажей остракизму. Государство их совсем не стыдится, так как пользуется молчаливой поддержкой большинства. А значит, пока они не поймут, что стали нерукоподаваемыми, надо за их же деньги, точнее за наши, бюджетные, объяснять гражданам, что за народ там, за Кремлевской стеной, собрался.

Каждый сам себе должен давать ответ: настало для него время уходить в подполье, уехать за кордон или еще можно что-то сделать для зрителей и читателей здесь, в том числе и на народные деньги.

Для меня такой шаг еще не наступил. Я вообще считаю, что Россия живет сейчас так свободно, как никогда не жила в своей истории. Ну кроме 1990-х, конечно.

Мы видали времена гораздо хуже. Пока у меня есть возможность писать и публиковать книги, колонки, учить детей истории, устраивать общегородские праздники. Ситуации, когда полностью перекрывают кислород это сейчас скорее исключение, чем правило. В советское время таких ситуаций было значительно больше. Но когда в семидесятые годы мне не давали защитить диссертацию и выгнали из университета, и я жаловался, надо мной смеялись старшие. Они были уверены, что мои невзгоды это просто мелочи по сравнению с тем, что им пришлось пережить в сталинское время. Ты, говорили они мне, ничего не видел в этой жизни.

Да, есть очень уязвимые профессии, и профессия Серебренникова к ней, к сожалению, относится. Вот Андрей Могучий и Валерий Фокин подписали письмо в поддержку присоединения Крыма. Я не уверен, что они реально разделяют эту точку зрения. Но я очень хорошо помню, что это всегда был ход мысли советской интеллигенции: за мной — коллектив, мне надо ставить спектакли, платить людям зарплату, и в своих спектаклях я скажу куда больше, чем если я плюну в рожу секретарю ЦК. Товстоногов, например, был депутатом Верховного совета СССР, но не стал от этого менее гениальным режиссером. Даниил Гранин много раз шел на сделки с совестью, но в свои поздние годы стремился загладить грехи, и к концу жизни подошел практически непререкаемым моральным авторитетом. Не мне их судить.

Люди все разные. Есть праведники, а есть те, кто призван творить добро. Праведником быть, наверное, легче: не нужно ничего создавать, а только отказываться. Потому так велики диванные войска праведников, которые гнобят Чулпан Хаматову или покойную доктора Лизу.

Я никогда не занимался благотворительностью, но мне кажется, что ради спасения детей, можно пожимать руки и брать деньги от кого угодно. Хоть от Чингисхана. И я не вижу в этом ничего аморального. Да, я считаю, что ради ста жизней — конкретных, с именами и диагнозами — можно хоть Гитлеру руку пожать. В «Списке Шиндлера» вопрос так и ставится: спасти тысячи польских евреев и крикнуть «хайль Гитлер» или отправить их в газовые камеры, но сохранить собственное достоинство.

Если бы передо мной стоял выбор, как перед Довлатовым: или мы выбьем сейчас тебе два зуба, и ты поедешь на Колыму, или вали в Америку, я бы конечно выбрал Америку. Но для себя лично я таких рисков пока не вижу. Большинство тех, кто жалуется, вообще никак не заставили ни унижаться, ни поступаться принципами. Поэтому когда меня учат Александр Исаевич Солженицын или Сергей Удальцов, или Алексей Навальный, или отсидевшие мальчишки с Болотной, я понимаю, что у них есть аргументы, или, как говорят в таких случае зэки, — у них засижено.

Я не люблю тех, кто считает, что они во всем белом. Людей, которые постоянно кричат, что все катастрофически плохо.

Когда в фейсбуке собеседник реально достает меня криками, я, как ни ужасно это звучит, ему просто предлагаю: надо, милый, самосжечься. Ну, правда, если ты чувствуешь такую ненависть к власти, что тебе больно дышать с ней одним воздухом — давай! Что ты кричишь про русский народ, который чего-то там не может, — ты отвечай за себя. Сделай что-нибудь, покажи пример. А ты, милый, в своих личных неудачах, в неумении стоять на ногах, винишь жену, которая стерва; соседа, который подсадил на наркотики; Путина, который дорогу перебежал. До хрена есть дел, а Путин — это как дождь, как гроза, как северный климат, в котором мы живем.

Наверное, я слишком наивен, но меня история с Серебренниковым не напугала. Может быть, потому, что я верю — в этой истории они потерпят поражение. Сами того не понимая, они подняли ветер такой силы, который сейчас хлещет их по щекам.