Взгляд географа, историка и литературоведа на современную действительность и действия власти — даже в недалекой перспективе — кажется очень пессимистичным. Но откуда взяться оптимизму, если не только наша история — в первую очередь — но и география(!) подвергается некой идеологической если не цензуре, то корректировке. А научное сообщество покорно к этой ситуации приспосабливается.

И хотя в книге Павла Поляна много, как сейчас любят говорить, позитива (это в основном очерки о выдающихся историках и географах), она заставляет задуматься над вечным российским вопросом «Что делать?». И Полян дает на него простые, но подкрепленные профессиональными знаниями ответы. Например, стоит ли стремиться сделать Арктику целиком российской? Надо ли замалчивать факты, имевшие место быть в нашей непростой истории? И, наконец, еще один, видать, проклятый русский вопрос «Куда ж нам плыть?» в его книге тоже получает внятные варианты ответа.

Ох, плыть-то нам надо не в Арктику — холодно там, не садиться на нефтегазовую иглу — это наркомания, не становиться «агентами беспамятства» (термин Поляна), а «рыцарями памяти» (тоже его любимая формулировка).

Ну вот мы и решили с ним поговорить обо всем этом.

— Павел, ты автор термина «историомор». Расскажи, что он означает и в связи с чем появился.

— Происхождение термина «историомор» очевидно: от голодомора, то есть намеренного, навязанного голода. «Историомор» же — это универсальный феномен неравного в каждый конкретный момент времени поединка памяти с беспамятством и истории с политикой, когда политика рвется оседлать, стреножить, инструментализировать историю, придав ей статус продажной, но понятливой куртизанки. У историомора такие главные признаки: табуизирование тем и источников («Не сметь!»), фальсификация и мифологизация эмпирики («В некотором царстве, в некотором государстве…») и отрицание или релятивизация установленной фактографии («Тень на плетень!»). Это, конечно, наполовину метафора, но наполовину и термин. Сам я придумал и пользуюсь им относительно давно, уже лет 10. В прошлом году я выпустил в издательстве АСТ книгу «Историомор, или трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте», в которой собрал свои старые и новые тексты — в надежде структурировать материал и рассказать как о рыцарях памяти, так и об агентах беспамятства.

— По первой специальности ты географ, лишь позднее начал заниматься историей советских государственных репрессий. И если история действительно стала ареной политической борьбы, делая наше прошлое все менее предсказуемым, то история с географией-то вроде бы должна быть благополучной. Никто больше не отрицает, что Земля круглая, все географические открытия уже как будто сделаны. Однако ты полагаешь, что и с географией у нас не все так просто. В чем же дело? И еще: как в такую науку, как география, могла вторгнуться пропаганда?

— Нет-нет, Олег, не волнуйся, сколько бы мусору ни насыпали в Кучино, земля наша по-прежнему круглая, точнее, геоидная. Только география это давно уже не голое землеописание, как это было во времена Великих географических открытий. Худо-бедно, но все белые пятна на планете затерли — так что знай себе следи за береговыми линиями морей и океанов и еще за подводными вулканами — не дотянется ли какой энский Кракатау своими пеплом и магмой до поверхности воды и где, в каких водах какой юрисдикции это произойдет.

Куда подвижнее политическая карта, изменения которой де-факто — на контрасте с де-юре — явно участились в нынешнем веке: чего стоят такие административно-территориальные ново­образования, как ИГИЛ (запрещенная в РФ организация), российский Крым и новые автономии по периметру России — Абхазия, Юго-Осетия, «ДНР» с «ЛНР». Довольно жарко дышит политическая — правда, сецессионная, а не аннексионная — «сейсмика» и в Европе (Шотландия, Каталония, Фландрия-Валлония), а заодно и в Канаде (Квебек). А сколько же в морях — особенно в Юго-Восточной Азии — «островов раздора», из-за которых уже между конкурентами вспыхивали самые настоящие сражения. Есть и российский вклад в разнообразие подобных потенциальных территориальных конфликтов — подводные арктические хребты. Посылка довольно ясна: доказательство и признание хребтов Ломоносова и Менделеева российскими сделало бы российской значительную часть арктического шельфа и еще прочнее вдавило бы государственные ягодицы в угледоводородный кол, столь привычный бюджету и столь сладострастно щекочущий. В ответ на это ощерились Дания, владычица Гренландии, и Канада — заявили свои претензии. А не лучше ли перестать качать права и распоряжаться Арктикой сообща, как и в случае Антарктики?

Современная география — это наука о пространственном аспекте и о территориальных структурах чего угодно — от экономики до спорта, например. Это и делает географию такой универсальной и привлекательной. «Географомора» я не наблюдаю, но определенные дефициты честности и корректности вижу и здесь.

Вот, например, термин «городские агломерации», вошедший в большую моду и пропагандируемый на урбанистических форумах и много где еще. К термину этому липнут инвестиции, но грош им цена (хотя смотря для кого), коль скоро пропагандисты и энтузиасты не только не понимают, но и не хотят понимать и знать, что такое городские агломерации — некий общий, изохронами отчерчиваемый ареал городского и сельского расселения вокруг одного или нескольких ядер-центров, в котором могут более или менее удовлетворительно сниматься противоречия суточного (челноки) и недельного (дачники) ритмов функционирования городов-ядер агломераций. Начальство же понимает под ними крупнейшие города как полюсы роста и как место приложения бабла в видах извлечения еще большего бабла. Московская реновация, как и сама Большая Москва с ее безумной конфигурацией, — дитяти именного так заточенного понимания.

Или другой пример — Северный Кавказ. Аналитические материалы об этом регионе регулярно печатаются, но в них не найти осмысления и анализа той очевидности, что в части этого региона — в Чечне — правовое поле совершенно иное, чем в России. И что впору говорить о конфедерации России и Чечни. Более того, налицо набирающая силу экспансия Чечни в этом союзе — вслед за Чечней запретить «Матильду» любезно попросили Дагестан и Ингушетия — республики, где борются не только с клеветниками Кремля, но и с помпончиками на детских шапках. Все больше россиян симптоматично обращаются за решением своих проблем не к Путину, а к Кадырову — хоть прямую линию с ним налаживай.

— Кто-то давно уже горько пошутил, что произошло присоединение России к Чечне. Но поговорим о другом. Твои исследования Черты оседлости, депортации народов СССР и наукоградов как советских офшоров и в то же время зон несвободы — это же не только история, но и география. Как относится к этим твоим исследованиям Российское географическое общество?

— А никак. Я состою в Географическом обществе с 1974 года, долгое время был ученым секретарем Семинара по урбанизации Московского филиала ГО, организовывал первый в стране круглый стол о советских депортациях (зал наш на улице 25 Октября был битком). Работая над биографией В. П. Семенова-Тян-Шанского, историей Географического музея, много занимался и в Питере, в библиотеке и архиве Общества: было тогда бедно, трудно, но человечно и уважительно к географии как науке.

С нынешним РГО я вживую соприкоснулся дважды — был на открытии здания в Питере на Гривцова, 10, после реконструкции (просто как члена РГО, даже доктора наук и профессора, меня бы не допустили в здание — я это предвидел и аккредитовался как пресса). Второй раз — когда пытался номинировать двухтомник Вениамина Петровича Семенова-Тян-Шанского, подготовленный его потомком Михаилом Арсеньевичем, на одну из медалей РГО. Какой там! Я даже не получил элементарный ответ!

Можно приветствовать санацию здания РГО на Гривцова, 10, но как приветствовать мутацию самого РГО в сторону гламурной имперскости?

Российское географическое наряду с Российским историческим, Российским военно-историческим и Российским палестинским обществами превратилось в гламурный клуб для начальства, публично отдыхающего от рутины и любующегося собой, продвинутым, на фоне слайдов с якобы спасаемыми ими барсами, стерхами и тиграми.

Произошло классическое опускание властной вертикали из Кремля — в географию. Но не как в науку с вековыми традициями, боже упаси! Не наука в нынешней России в чести, а камуфляжная экспертиза — с заранее определенными выводами, параметрами и откатами. «Наука» же берет под козырек, вполне довольствуясь мандатом на экспертное обслуживание начальства — будь то запрос на хребты на дне Арктики или на историомор вместо истории (в виде единой истории России, Сталина как ее имени и доктора-историка Мединского как ее спикера).

Разве можно быть таким тугоухим, чтобы не услышать всю провокативность названия: «Национальный атлас Арктики»!? А что — Арктика уже наша?

Между тем живой классик российской географии — это не обласканный Артур Чилингаров, как могут искренне подумать телезрители, а гениальный теоретик Борис Родоман, автор учения о поляризованной биосфере (ему сейчас уже 86 лет). Ученых такого профиля и уровня мировая география знала не больше десятка. Но на руках ни в СССР, ни в России его никто не носил, диссертации его заваливали, со служб научных гнали, но не гнались за честью достойно опубликовать труды или отметить его путь в науке медалью Географического общества. И даже награждая одной рукой почетной медалью старейшину университетской географии геоморфолога Юрия Гавриловича Симонова, другой ручкой нынешнее гламурное РГО отказывает ему в финансировании третьего тома истории географии в МГУ!

— Существует ли опыт частного сопротивления ученых чиновничьему произволу?

— А как тут сопротивляться индивидуально? Наука сегодня — лишь в отдельных высоких случаях у теоретиков и более массово у гуманитариев — допускает индивидуализм. И протест естественно стремится к коллективности. Но собаки лают, а караван идет. Академия наук по частям отвозит на свалку саму себя и делает власти желанное «чего изволите?» Не ложиться под ФАНО, а судиться с ним она уже не решается. Отрешаемая от мировой пульсации идей (ну кому захочется прослыть «иностранным агентом»?), опускаемая до конкуренции с теологией и метабесогонией, год от года, по ходу выполнения майских указов президента, теряя лучшие головы и уверенно наращивая отставание, наука поклевывает свое скудное пшено с левой ладошки ФАНО и, выпуская митинговый пар, квохчет под занесенным над ней тесаком, а он в другой ладошке.

По-моему, и петиции, и демонстрации, сохраняя протестный потенциал, утратили свое целеполагание. О «независимости» судов мы все знаем, но тем не менее только в суде РАН или иной представитель корпорации ученых имеет шансы на соревновательность — под ковром же у ФАНО ничего отбить не получится. Разве допустимо изгонять погорельца-ИНИОН голышом на улицу? Но где же иски — не протесты, а иски — по этому поводу?

— Ты пользуешься и таким понятием (или тоже сам придумал?): жлобосфера. Неужели для серьезного историка и географа это теперь уже научный термин?

— Это, конечно, тоже метафора, до строгого опорного понятия ему еще далеко. Придумал ее я сам, но отчасти я ее не придумал, а подсмотрел в реалиях нашей жизни. Россия — самая большая 3D-страна в мире — с самою длинной, от Калининграда до Петропавловска-Камчатского и от Кущевки до Териберки, горизонталью. Но как бы не расшибить лоб о самую высокую, от Кремля до кишок каждого гражданина, вертикаль, так напоминающую поставленную на попаá все ту же мусорную свалку в Кучино. Этот образ помогает понять, почему в ситуациях, действительно чрезвычайных и жерт­в­ообильных, таких, как Чернобыль, Беслан или Крымск, власть так феерически беспомощна, бездарна и, если озабочена, то лишь тем, что бы еще наврать и где еще нарвать фиговых очков, чтобы прикрыть срам?

Между тем российские Dimensions уже разобраны и жестко поделены между крышующими. Сверху донизу — пирамидкой из чиновников и силовиков — от президента до полицейского, а слева направо и справа налево — низовой левиафановой братвой из тех же местных полицейских и всевозможных «цапков». Все прочие фраера могут скакать себе комариками по своим диагональкам, но пусть не обижаются, если заденут вертикальные рецепторы или горизонтальные растяжки.

Вот тебе: изучай — не изучай! — вся наша доморощенная территориальная структура!

Вернадский углядел в биосфере ноосферу, оболочку мыслительной деятельности человека. Но и ноосфера, по Вернадскому, видимо, точно так же поляризована, как и биосфера по Родоману, и вынуждена сочетаться с упомянутой жлобосферой — плодом соития социализма, капитализма и постмодернизма. И тут не абстрактные, по Вернадскому, разум и чувство задействованы, а конкретные инстинкты и рефлексы спущены с поводка: хватательные, жевательные, опорожнительные.

Жлобосфера — это облочка, где государство человеку и человек человеку — жлоб. Где тебе отрежут хоть здоровую ногу, если тебя можно на это развести. Где государство сыплет гражданам пшена ровно столько, чтобы иметь возможность их иметь, доить и давить, после чего — имеет, доит и давит — и зорко следит, чтобы никто, никакая закулиса не подбрасывала ничего еще! Где киллер у подъезда с цветами, активист у подъезда с зеленкой, оперативник с олимпийской мочой, рейдер с канистрой и постановлением пожарных о проверке или хакер, ищущий в ноутбуке праведника непотребство.

А на другой чашке весов — скрепы выморочной державности, толоконной церковности и левиафановой стабильности.

— Кроме истории и географии ты занимаешься еще и литературоведением, возглавляешь Мандельштамовское общество (МО). Как на протяжении тех лет, которые ты в нем, менялось отношение к МО?

— МО было конституировано на очень бурном учредительном собрании, состоявшемся 18 января 1991 года в Литинституте (Доме Герцена), свежеукрашенном замечательной мемориальной доской Мандельшаму (автор — Дмитрий Шаховской). Этому предшествовало около полугода подготовки проекта устава и прочих оргмелочей, в чем мне помогали два человека — Соня, моя жена, и Владимир Борисович Микушевич.

Центр разного рода мандельштамовских инициатив решительно переместился из Мандельштамовской комиссии СП СССР в Мандельштамовское общество и так в нем и остается. Взаимодействием с властями я доволен — прошлогодний юбилей Мандельштама тому доказательство. С 2015 года мы стали частью Школы филологии ВШЭ. Мандельштамовский центр — этот симбиоз общества с университетом — лучшая из организационных форм.

Конечно, у МО были и есть и заинтересованные члены, и надежные друзья, и брызжущие слюной недоброжелатели, и даже плетущие интриги враги. Когда нас изгнали из РГГУ, и мы вошли в свои тяжкие полтора катакомбных года, меня занимало, кто же персонально инициировал этот процесс? Сейчас уже безразлично, как распределялись роли между теми, кто нас изгонял.

Самой последней фишкой стало распространяемое утверждение, что МО… не существует! Это при нашей постоянной активности и при том, что юбилейный мандельштамовский год держался на наших в том числе плечах. Но, как бы нелепо это ни звучало, один из коллег, обратившихся в нужный ему архив с отношением от МО, получил отказ по причине… нашего небытия!

Пояснить тут надо вот что: с 1991 года и по 1998 год мы были полнокровным юридическим лицом, даже с бухгалтером, из раза в раз проводившей нулевые проводки, поскольку движения средств на нашем драгоценном счете не наблюдалось. В 1998 году мы отказались от статусного равноправия с Лукойлом, например, и перешли в формат общественной организации без образования юридического лица, в каковом статусе и пребываем. В середине 2000-х нас вычеркнули из ЕГРЮЛ («Единого госреестра юрлиц»), и правильно. Что, однако, не тождественно переходу МО, одной из старейших общественных организаций России, в небытие.

— Но давай о личном. На днях прочитав твою только что вышедшую книгу «Географические арабески: пространства вдохновения, свободы и несвободы», я узнал историю происхождения твоего литературного псевдонима: Нерлер. Оказывается — от Покрова-на-Нерли. А почему не Покровский, например?

— Псевдоним как таковой сложился еще в 1972 году — сразу и сам собой: Нерлер. И тут очень просто: угро-финский корень плюс идишское окончание, а в итоге — «Нерлер»!

Я впервые попал в Боголюбово в июле 1972 года, возвращаясь в Москву со студенческой практики по Ивановской области. Прошел через монастырь к станции, зашагал по просторной луговине с маленькой церковкой вдалеке. По мере приближения она все хорошела и росла, пока вдруг не взлетела внезапно на холм и не удвоилась, отразившись в старице-подковке. Влюбился я в это место с первого же взгляда, а влюбившись, как оно и полагается в 20 лет, ни за что не захотел расставаться и ночью. Отчего последней московской электричке предпочел щекочущий и шуршащий ночлег в одном из стогов на том берегу Нерли. Влюбленность перешла в любовь, породив знакомство, а потом и дружбу со смотрительницей храма тетей Шурой (Александрой Михайловной Калединой) и с драгоценной возможностью заночевать по приезде «у нее». Через несколько лет, когда пошли литературоведческие тексты (статьи и рецензии), — а стихи я писал и так, — я вдруг понял, что псевдоним мне остро нужен.

Потребность в нем изрядно выросла в 1977 году, когда, познакомившись с Н.Я. Мандельштам, я стал регулярно с ней встречаться, основательно предполагая, что ее дом и квартира находятся под кагэбэшным колпаком. Мне не хотелось, чтобы в институте об этом знали. Наличие псевдонима очень помогло и со структуризацией занятий и публикаций: псевдоним четко развел филологию и словесность, с одной стороны, и географию с историей, с другой. Впрочем, одна «совместная» публикация у Поляна с Нерлером в начале 2000-х была — к 100-летию Павла Лукницкого, с учетом географического начала его биографии.