• Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Дорога сквозь мексиканские джунгли напоминает бесконечный коридор — как в дурном сне или в сумасшедшем доме. По сторонам смотреть некуда, да и незачем. Стены болотистого цвета теснят шоссе без обочин. Чтобы оно выжило, требуются усилия всех поколений, включая нынешнее. В вечной жаре и влаге лес норовит вернуть себе каждый отобранный у него сантиметр. Любое семечко за ночь становится деревом или хотя бы кустом. Здесь все растет сразу, и война с флорой, начатая ольмеками, майя и ацтеками, продолжается сегодня, теперь — ради туристов. Другого применения у этой буквально непроходимой чащи нет, и если бы не знаменитые руины, неприбрежный Юкатан оставили бы в покое. Как, собственно, и сделали индейцы, бросившие свои города по никому не известной причине.

Жизнь в этих безвыходных и знойных краях кажется невозможной, но тем не менее она состоялась, судя по найденным городам с храмами, пирамидами и стадионами. Лучшее сохранилось, остальное — мало изменилось. Индейцы живут сегодня примерно так же, как предки. Их жилье будто забыли достроить: цементные шалаши без окон, с условной крышей и гамаком вместо мебели. Обед исчерпывается маисом, досуг — футболом, религия — шаманом, с которым мне довелось познакомиться. Примерно так все было до белых, но только — в будни. В праздники жизнь обретала высокий смысл и космическое предназначение, особенно — на стадионе, который сохранился лучше всего остального. Прямоугольник с невысокими бортами и двумя каменными кольцами по бокам служил ареной сражения двух команд. Мяч из сплошной резины весит три кило и напоминает пушечное ядро. Чтобы его загнать в кольцо, дотрагиваясь до мяча только бедрами, нужна нечеловеческая сноровка. Тем не менее я сам видел, как это произошло во время демонстрационного матча. Сегодняшние майя надеются включить эту игру (тлачтли) в число олимпийских видов спорта. Но раньше она была не только аристократическим развлечением, но и священным ритуалом, о котором рассказывают фрески на стенах стадиона. Каждая игра завершалась с первым заброшенным в кольцо мячом. За матчем следовало жертвоприношение капитана.

— Какой команды? — спросил меня с живым интересом Соломон Волков, обычно равнодушный к спорту.

— Конечно, победившей: богам нужно отдавать лучших.

— Неестественный отбор, — хмыкнул он, — не удивительно, что их цивилизация рухнула. Тебе, кстати, это ничего не напоминает?

Впрочем, в Мезоамерике кровь лилась не только на стадионе. Согласно хорошо нам известному ритуалу, добытую в бою жертву укладывали на алтарь, чье изображение попало на мексиканские банкноты. Затем прекрасно знающие анатомию жрецы распарывали пленному грудь обсидиановым ножом, вырывали еще бьющееся сердце и сбрасывали труп с вершины пирамид.

Стоявшие в центре города и придававшие ему значение пирамиды до сих пор царственно возвышаются над низкорослыми джунглями. В прошлый раз, когда это еще разрешалось, я поднялся на вершину по высоким ступеням, рассчитанным на богов, а не людей.

Сверху открывался унылый вид на море пожухлой от зверского солнца зелени. Стоять над ней было одиноко, страшновато и бессмысленно. Но я понимал, что и возведенная с громадным трудом пирамида, и кровавые жертвы ненасытным идолам, и весь обиход этой скудной жизни были подчинены одной безмерно важной цели: спасти вселенную. Чтобы утром встало солнце, чтобы наступило завтра, чтобы жизнь продлилась, и космос уцелел, люди ценой бесконечных трудов и щедро пролитой крови должны были поддерживать мир.

Религия первых американцев отличалась отсутствием эгоистического начала. Не личное спасение, не завидная карма, не райская награда, а тотальная победа бытия над небытием — таковой была единственная цель всего общества. Отдавая ее достижению все ресурсы, индейцы почти ничего не оставляли себе. Высшей наградой и роскошью считалось существование как таковое.

Теперь мы знаем, что индейцы ошибались. Их жестокие боги были ложными, страшные ритуалы — бесполезными, и миру не было дела до жалких потуг его спасти. Но ведь иллюзорность цели, как показывают все большие проекты — от Стоунхенджа и Шартра до Беломора и Днепрогэса, — не отменяет той грандиозной траты, побочным результатом которой и является культура.

Глядя с уважением на зловещие руины, я увидел, куда уходили все силы ацтеков. Вопрос в том, на что тратит избыточные ресурсы наша цивилизация.

В романе американского «нобеля» Сола Беллоу «Планета мистера Сэмлера» один из героев задается тем же вопросом.

— Нашему миру, — рассуждает он, — не хватает такой универсальной цели, которая бы послужила достойным вызовом всей цивилизации и объединила бы ее. Такой задачей, требующей мобилизации всех ресурсов планеты, может стать колонизация Луны.

Практического смысла в этом нет, говорится в романе, затраты несоизмеримы с пользой, но речь идет отнюдь не о материальной необходимости. Те усилия, что раньше удовлетворяли наши духовные потребности, а теперь расходуются впустую, нужно употребить на грандиозный проект по освоению безжизненной Луны.

Те же силы, что сделали Землю тесной, — рассуждает мистер Сэмлер, — могли бы теперь высвободить человечество из тюрьмы. Вышибая клин клином, последовательно доводя до конца великую пуританскую революцию, которая взяла курс на овладение материальным миром, обратив и истощив на это все запасы религиозного энтузиазма.

В сущности, своей книгой Беллоу продолжал и опровергал своего знаменитого предшественника Рэя Брэдбери. Взявшись за планету, которая со времен Уэллса считалась законной добычей воображения, он создал в «Марсианских хрониках» чисто американский миф. Его Марс — еще один Новый Свет, еще одна великая попытка начать с чистого листа, последний шанс исправить ошибки.

— Беда в том, — говорил Брэдбери, — что земляне не уймутся, пока чужая планета не станет неотличимой от своей.

Поэтому из космоса и не вышло новой религии. Ничего не изменив в общем раскладе, он сполз на задние полосы почти сразу после того, как люди высадились на Луне. Слишком скоро выяснилось, что астронавты открыли Луну, как викинги — Америку: чересчур рано и неизвестно зачем.

И так — со всем. Прежде возводили рассчитанные на вечность пирамиды и соборы, сейчас — небоскребы и ненадолго. Раньше путь вел вверх, жизнь зависела от неба, и человек был частью целого. Теперь каждый — центр себя, сакральное определяется индивидуальным выбором, и богоискательство оборачивается террором.

Когда главное размещалось по ту сторону жизни, мы учились вкладывать капитал в нездешний мир, потом — в здешний: в родину и страну. Но и это прошло. Ценности, описываемые политической картой, уже не оправдывают вложенных усилий и принесенных страданий. Даже война, веками отбиравшая самое дорогое и самых лучших, становится нелепым анахронизмом. Сегодня дорога не чужая земля, а интеллект, не нефть, а информация. Кремниевая долина ценна отнюдь не песком. Ее нельзя захватить, можно только вырастить, и пушками тут не поможешь.

Ацтеки не просили у неба ничего сверхъестественного, они занимались только тем, что удерживали мир от распада. Позволяя жизни просто продолжаться, их вера избавляла от катаклизма или хотя бы оттягивала его. Конечно, не даром. За это индейцы платили тем, что у них было: людьми — для ножа, трудом — для стройки, душой — для благочестия.

Присмотревшись к этому реликту давно исчезнувшей культуры, мы можем признать в нем черновик нарождающейся экологической религии. Исповедуя похожие догматы, поклоняясь тому же идеалу, разделяя ту же готовность к жертве, она тоже обращена не к будущему, а к настоящему, продлить которое для следующих поколений — главная цель и оправдание нашей жизни.

И еще. Когда после завоевания Мексики колониальные власти и католические священники запретили ацтекам устраивать жертвоприношения, их цивилизация действительно рухнула, народ вымер, религия исчезла, культура забылась, и только туристы посещают руины мира, не сохранившего статус-кво.