К 40-летию Суперсерии, изменившей хоккейный мир, «Новая» выпустила книгу «Холодная война на льду», сразу ставшую библиографической редкостью. Тираж был малым, ретротема — горячей, авторский подход — нестандартным.

Как ни странно, за все предыдущие годы при обилии материала, воспоминаний участников и авторов, способных внятно рассказать, как все было в сентябре 1972-го, цельного произведения о Суперсерии мы так и не дождались. Очевидно, что при всем внимании к событию номер один в хоккейной истории у нас его таковым, по большому счету, не считали — в отличие от Канады, где первая книга «Хоккей на высшем уровне» голкипера Кена Драйдена вышла по горячим следам Суперсерии. А дальше книг было несчитано — у них.

Собственно, «Холодная война на льду» стала пусть запоздалым, но прорывом. Удивительнее всего, что автором ее стал в то время политический обозреватель «Новой», лауреат многих журналистских премий Андрей Колесников. Спорт и хоккей в частности — не сфера его прямых профессиональных интересов, но книга тем не менее получилась и обстоятельной, и невероятно увлекательной. Такие по заказу не пишут, такие книги пишут только по любви.

Конечно, автор не мог не прописать, на каком политическом фоне происходило означенное событие, с момента подготовки вышедшее далеко за рамки чисто спортивного. Конечно, ему пришлось перелопатить гору материалов о самой Суперсерии, ее героях и антигероях. Конечно, он не мог ограничиться рамками хоккейного сентября 72-го — первая встреча советских хоккеистов с профессионалами была органично вписана в общемировой хоккейный контекст. Плотность текста, сюжетные повороты, переплетение судеб вполне соотносились с плотностью хоккейного действа.

И что не менее важно — это не холодный ретровзгляд на события 40-летней давности. В тексте зримо и незримо присутствует первоклассник из 72-го, для которого уже тогда хоккей был больше, чем игра. Я всегда считал и считаю, что пишущий о спорте должен в душе оставаться мальчишкой, бережно сохраняя первозданность ощущений. У Андрея Колесникова в рассказе о Суперсерии-72 получилось именно так.

Самым юным свидетелям события нынче под 50 и больше. Да спроси меня, тогда 18-летнего, о сопутствовавших первому показу бытовых деталях — почти ничего и не вспомню, кроме того, что ради Суперсерии перед вторым курсом журфака «откосил» от колхоза. Но ощущение от Игры — осталось, и хватило его не на одно десятилетие.

Андрею Колесникову вовсе было семь лет, но он тоже видел, как это было, в реальном времени (четыре матча из Канады транслировались в записи на следующий вечер, результаты не объявлялись). Остальное можно реконструировать, в том числе контекст, спортивный, политический и идеологический. На мой взгляд, автор справился с этим блестяще, по-новому взглянув на историческое противостояние, повлиявшее на судьбы миллионов людей — и у нас, и за океаном, и во всем мире.

Текст ничуть не устарел. Я бы даже сказал, что сегодня он актуальнее, чем пять лет назад. И в эти юбилейные дни мы публикуем отрывки из книги Андрея Колесникова «Холодная война» на льду.

Владимир Мозговой, обозреватель «Новой»

Холодная война на льду

Этот яркий сентябрьский день, бликовавший на черно-белом экране телевизора «Темп», на котором был хорошо виден итоговый результат — 7:3 в нашу пользу, предопределил страсть к хоккею целых поколений советских людей. Незаметным образом игры с канадцами прорубили окно для нас в евроатлантический мир, поначалу точно соответствовавший официальным представлениям о нем: канадские хоккеисты дрались, ругались, жевали жвачку, бегали по льду без шлемов. Но и они стали своего рода героями Советского Союза: как в Канаде были страшно популярны, скажем, Харламов и Якушев, так и нашими кумирами стали братья Эспозито, Драйден, Курнуайе и даже гаденыш Кларк, похожий на поэта Есенина и травмировавший нашего героя — 17-го номера.

Суперсерия, открыв эпоху всепобеждающего советского хоккея, имела и обратное воздействие на советских граждан, сравнимое с эффектом, который производили даже разрушенные европейские города на советских солдат в 1945-м. Миллионы советских граждан сквозь тусклое стекло телевизора в течение всего сентября наблюдали совершенно западных людей с неподдельными иностранными именами и фамилиями. Холодная война словно бы переместилась на лед, но эти мощные патлатые парни оказались при всей их драчливости вполне себе живыми людьми. Война на льду обернулась детантом, разрядкой.

Благодаря Суперсерии большой хоккей, который в то время действительно был Большим, стал неотъемлемой частью советской идеологии. Собственно, выражение «народ и партия едины» было далекой от жизни метафорой, если не считать двух объединяющих факторов, за которые в 1970-е интуитивно держался Леонид Брежнев, — память о Великой Отечественной и хоккей.

Хоккейные баталии приравнивались к политическим. Достаточно вспомнить, какое значение придавалось играм с Чехословакией, в которых всегда ощущались особое ожесточение и специфический подтекст. А вот Суперсерия прорубила окно в Атлантику, столь нестандартным образом закрепив реальное потепление 1972–1974 годов и положительную эмоцию в отношениях с атлантической цивилизацией, символом которой несколькими месяцами раньше стал визит Ричарда Никсона в Москву. В человеческом плане Никсон нравился Брежневу, Брежнев — Никсону: фотографии Владимира Мусаэляна фиксируют это эмоциональное сближение и то, с каким комфортом два лидера общаются друг с другом, и в какой домашней манере генсек разговаривает, например, с Генри Киссинджером — прямо как со своим помощником.

Эпоха на самом деле была далека от благостности. В 1972-м были процесс над Владимиром Буковским, аресты активистов «Хроники текущих событий», велась идеологическая борьба в самом ЦК, закончившаяся в ноябре скандалом с публикацией в «Литгазете» статьи Александра Яковлева «против антиисторизма» и его почетной ссылкой послом в ту же Канаду. В сентябре, пока шло великое противостояние советских и канадских хоккеистов, случилась драма с захватом арабскими террористами израильских спортсменов на мюнхенской Олимпиаде. Но в том-то и дело, что хоккей оказался анестезией для народа, который измерял свою жизнь фамилиями: Третьяк, Харламов, Михайлов, Петров, Мальцев, Якушев, братья Эспозито, Драйден, Кларк, Хендерсон, Курнуайе… Ничего не было важнее этой экзотической, как западная музыка, прихотливой звукописи, состоявшей из фамилий итальянского, французского, английского происхождения. Да и в фамилиях Маховлич и Микита звучало что-то, мягко говоря, до боли знакомое. А лысеющий Курнуайе вообще носил гордое имя Иван…

Канадская сборная в Москве столкнулась с некоторыми типичными гэбистскими фокусами. То на ледовой арене канадцы обнаруживали тренировку детской команды, то возникала путаница со временем тренировок, то вдруг исчезали прихваченные из Канады запасы пива. Советские люди тогда же снова убедились в том, что в мире чистогана все продается и покупается: Харламову и некоторым его коллегам канадцы были готовы предложить контракты в Канаде. Но как спортсмены-любители, офицеры Советской армии, которые обязаны были чувствовать себя на льду не дворовыми игроками, а солдатами Империи, могли всерьез воспринимать столь странные предложения? Разве что могли сбежать, как солисты балета. Но из правительственной ложи в Москве за их игрой наблюдал, нервно разминая в руках зеленую пачку сигарет «Новость» с белым пижонским фильтром, сам Брежнев — как «наши ребята» могли его подвести?!

Развенчание мифа о «непобедимости канадских профессионалов» естественным образом создало еще один миф, точнее, особый фактор, способствовавший единству нации: хоккей встал в один ряд с покорением космоса, балетом и прочими витринными достижениями СССР и оказался неистощимым источником генерации советского патриотизма — в этой, спортивной, части совершенно искреннего. Энергия хоккейного патриотизма была растрачена за полтора десятилетия — примерно так же, как и экспортная самотлорская нефть, поддерживавшая видимое благополучие застоя. С закатом великого хоккея начался и закат нефтяной империи…

Но все это произошло гораздо позже.

Великая Серия-1972 была, возможно, важнейшим событием в истории хоккея, в том числе его политической истории. Хотя этот тезис можно оспорить, потому что великих и важнейших матчей было много до и особенно после сентября 1972-го… Больше того, стоит признать, что команда СССР 1972 года при всей своей мощи была своего рода переходной от советского хоккея 1960-х к триумфальным 1970-м. Достаточно сказать, что первая тройка выглядела не канонически: Борис Михайлов — Владимир Петров — Юрий Блинов. Валерий Харламов играл со своим ближайшим другом Александром Мальцевым и Виктором Викуловым, Александр Рагулин — звезда непобедимой сборной 1960-х — доигрывал свой предпоследний сезон. Анатолий Фирсов, дебютировавший в сборной в 1964-м, в бобровский состав не попал, хотя отыграл в 1972 году Олимпиаду в Саппоро в составе тарасовской сборной. Сборная-1972 словно бы итожила чернышевско-тарасовский период истории национальной команды и начинала короткий период триумфа Боброва–Кулагина, который сменился еще одним переходным периодом — на него пришлись серебро и бронза сборной уже Бориса Кулагина и Константина Локтева на чемпионатах мира 1976 и 1977 годов. Потом начался период еще одной сборной, такой же легендарной, что и тарасовская, — команды Виктора Тихонова.

Переход сборной из рук Тарасова в руки Боброва в 1972-м тоже оказался небезболезненным — наши заняли на чемпионате мира-1972 второе место. Суперсерия знаменовала четвертое рождение советского хоккея — после физической даты появления на свет в 1946-м, первого мирового золота в 1954-м, беспроигрышных сезонов 1963–1971 годов. На этот раз он словно потерял счастливую невинность — началось взаимопроникновение школ и стилей хоккейных держав. Выиграли от этого процесса все. А игра 31 декабря 1975 года Montreal Canadiens — ЦСКА, по выражению хоккейного историка Тодда Денно, спасла хоккей, который превращался в НХЛ в грязную и уже по-настоящему жестокую игру, где доминировали стиль Бобби Кларка и тренерские наказы Фреда Шеро, кстати говоря, большого поклонника Анатолия Тарасова.

Из этого советско-энхаэловского бульона и «выварился» современный, сегодняшний хоккей — быстрый, атлетичный, жесткий, но в то же время умный.

Из-за травм во время Суперсерии один из лидеров Chicago Black Hawks Стэн Микита провел на площадке всего две игры. Знаменит он был тем, что в 1960-е ставил рекорды по результативности и кардинально пересмотрел свой чрезмерно жесткий стиль игры, когда его маленькая дочь, сидя у телевизора, поинтересовалась у мамы, почему основной маршрут папы на льду лежит по направлению к скамейке штрафников…

Когда сборная Канады играла после Серии-1972 товарищескую встречу со сборной ЧССР в Праге, тренер Гарри Синден назначил Микиту капитаном. По одной причине: партнер Бобби Халла по Chicago, который в результате провел за эту команду 22 сезона, по национальности был словак. Звали его Станислав Гоут. В 1948 году восьмилетнего Станислава в связи с коммунизацией Чехословакии родители отправили в Канаду к его дяде и тете, которые носили фамилию Микита. Мальчик, оказавшийся в провинции Онтарио, ни слова не говорил по-английски, и его языком общения со сверстниками стал канадский хоккей. Так произошло превращение Станислава Гоута в Стэна Микиту, которому в Праге устроили овацию: победив команду СССР, канадцы, в рядах которых играл центрфорвард Black Hawks, отомстили за 1968 год. Это был еще один эпизод холодной войны, перенесенной на искусственный лед дворцов спорта.

Так кому нужна была эта война, кто больше всех хотел столкновения двух систем на льду и зачем? Это — длинная и сложная история, где много чисто хоккейных обстоятельств, но не меньше и политических. Бывали и совпадения, символические, но с исторической точки зрения не случайные. Именно в апреле 1972 года, во время чемпионата мира в Праге, представители советской и канадской сторон договорились об организации кульминационного события холодной войны на льду, за которой последовала хоккейная разрядка. И тогда же секретная миссия Генри Киссинджера, приехавшего в Москву договариваться о саммите Никсон–Брежнев, увенчалась успехом, а сами переговоры в конце мая обозначили начало эры детанта.

Организация такой серии матчей и участие в ней были давним желанием Анатолия Тарасова… К концу 1960-х советская сборная была уже очень мощной: канадские клубы из разных лиг, которые выставлялись на международные турниры высшего уровня, уже не могли противостоять команде СССР. Поэтому в начале 1969 года Тарасов бросил вызов Toronto Maple Leafs и Motnreal Canadiens, однако не был понят, хотя его высказывания цитировали серьезные газеты — Toronto Star и Globe & Mail. Но цель была сформулирована. Обеим сторонам по оба берега океана нужно было только привыкнуть к идее: Суперсерия возможна, пора ставить точку в споре, кто сильнее.

Выигранные сборной СССР, ведомой тандемом Чернышев–Тарасов, чемпионаты мира 1970 и 1971 годов лишь укрепили уверенность в том, что Суперсерия нужна всем. Ее необходимость диктовал ход развития и советского, и канадского хоккея — сборная Канады терпела имиджевые поражения на Олимпиадах и чемпионатах мира, поскольку профессионалы не имели права выступать на этих турнирах: пора было показать настоящий класс.

Канадские хоккеисты перед Суперсерией не испытывали сколько-нибудь добрых чувств к советской команде. Для них русские были всего лишь «комми», к тому же претендовавшие на лидерство в спорте, который в СССР с конца 1940-х называли «канадским хоккеем» в отличие от «русского». Вся Канада, включая игроков, была уверена в победе. Исключение составлял лишь голкипер Кен Драйден, который совсем молодым вратарем играл за любительскую сборную Канады на чемпионате мира 1969 года и имел возможность наблюдать за командой, ставшей победителем этого турнира. И в этой команде, как и в 1972 году, играли те же Харламов, Якушев, Петров, Михайлов, Мальцев, Викулов. Да и в силу своей интеллигентности Драйден не разделял грубоватых ура-патриотических настроений.

Позднее Фил Эспозито в одном из интервью скажет, что, в сущности, все русские ребята ему нравились, кроме Михайлова, который постоянно позволял себе мелкие тычки клюшкой. Ничего похожего нет в книге его мемуаров «Гром и молния». «Красные козлы» (red bastards можно перевести и иначе) — так он называл своих противников: «Я ничего не хотел знать про них. Они были коммунисты, и это все, что мне нужно было знать». И далее в воспоминаниях, записанных Питером Голенбоком (изданы в 2003 году), воспоминаниях ярких, откровенно грубых и грубых до откровенности, следует весьма характерный пассаж, вскрывающий идеологические — и в принципиальном и высоком смысле слова — разногласия: «Я не интересовался их образом жизни, но обнаружил, что им нужен мой образ жизни. В Канаде их принимали по-королевски. Они ели, как короли, они занимались шопингом и покупали джинсы. Третьяк был наихудшим нарушителем дисциплины. Я вот думаю, что если ты коммунист, то для чего тебе деньги, одежда и прочие материальные предметы? Потому-то я их и не уважал — уж будь, по крайней мере, тем, кем ты себя объявляешь».

Словом, лидер сборной Канады был недоволен тем, что заезжие коммунисты оказались в недостаточной степени коммунистами и любили джинсы. Так что разрядки на льду нечего было и ждать.