С главой Ингушетии Юнус-Беком Евкуровым мы встречаемся глубокой ночью. В резиденции главы по-рабочему многолюдно, сотрудники уже и не ропщут, что приходится оставаться за полночь, — привыкли. А раньше, бывало, жаловались. Говорили: и у нас тут армейские порядки.

Теперь — нет.

Несмотря на поздний час, мне не кажется, что он устал. Наоборот, по-моему, воодушевлен: в республике как раз гостит посол Саудовской Аравии. Ему уже, вероятно, показали и фруктовый сад-гигант в несколько сотен гектаров, и огромный агрокомплекс, и горные пасеки, которые активно поставляют мед в арабские страны, и лыжный курорт… Об этом, конечно, стоит говорить и писать: вот вам регион, который пусть и не без поводов для критики — но как-то борется со своей исконной дотационностью (которая многим другим регионам, пребывающим в схожих обстоятельствах, кажется посланной Богом). Но мы говорим о другом.

Весь мир втянут в войну на Ближнем Востоке — тем более страшную, что рядовые бойцы, готовые проливать там кровь, руководствуются принципами, отличными от принципов большинства населения планеты. В той парадигме смерть представляется ценнее жизни, честь — понятие не абсолютное, а весьма зависящее от контекста.

К несчастью, российские мусульмане также оказались втянуты в эту трагедию, которая в нашей стране совпала с исламским ренессансом. «Молодой» ислам, привезенный в страну постсоветскими поколениями, с трудом принимается «стариками». Спецслужбы и полиция также нередко видят угрозу в людях, которые исповедуют этот «молодой» ислам, и ощущение масштаба угрозы застит им глаза. Так случаются страшные преступления, под стать самому ИГИЛ (организация, запрещенная в России).

Юнус-Бек Евкуров, наверное, не политик в энциклопедическом смысле этого слова. Он боевой офицер. Герой России. В 2009 году, когда Евкуров только «унаследовал» республику, в боях с террористами на ее территории государство потеряло 92 человека из числа правоохранителей и военных. В прошлом году в Ингушетии погибло двое полицейских. На улицах перестали стрелять — и это, безусловно, блестяще выполненная боевая задача.

Наверное, у Евкурова-политика есть слабые места. Но есть и один редкий, ценный политический талант: он разговаривает с людьми. Даже с теми, чьи взгляды не кажутся близкими. Даже и с теми, кто критикует.

Искренность — всегда сильная позиция. Тем более для человека, владеющего предметом.

— Юнус-Бек Баматгиреевич, вся республика говорит про ваших гостей. И мне тоже хотелось бы начать с приятных вопросов. А начну с интересных. Что с ЦПЭ опять? Очень странная история, очень шумная, ну не похожая на нынешнюю республику — и опять ЦПЭ в центре скандала.

— Ну, я думаю, здесь суд все точки расставит. Да, безусловно, можно по-разному относиться к ситуации, но есть факт смерти человека.

Я доподлинно знаю, что перед ЦПЭ была поставлена задача, которая не свойственна им, этой задачей должны были заниматься другие люди. Произошло ограбление банка: человек зашел с гранатой и заставил кассира отдать деньги. Чтобы этого человека найти, министр внутренних дел республики поставил соответствующую задачу перед ЦПЭ. Непонятно на каком основании, следствие тоже должно с этим разобраться. Почему ЦПЭ расследует ограбление?

Но там есть и вторая сторона медали: тот товарищ, который инсценировал ограбление (а выяснилось, что это была инсценировка), — он уже задержан. Я думаю, что он уже дал или дает показания: с кем он это все делал, кто был в сговоре с ним. Для меня важно и наказание тех, кто виновен в гибели человека, если он даже был соучастником преступления (о чем я тоже не могу говорить с уверенностью), и задержание, и наказание тех, кто инсценировал ограбление банка.

Я, честно говоря, стараюсь не вмешиваться в эти дела — по той причине, что мое внимание к проблеме сразу расписывают в соцсетях родственники или так называемые правозащитники. Насколько я знаю, дело уже идет к завершению, и его будет рассматривать военный суд.

— Я-то вас хотела спросить про два новых случая, когда людей задержали и имеется достаточно оснований полагать, что они пережили незаконные меры воздействия в ЦПЭ.

— Кто это?

— Оздоев и Эсмурзиев.

— Это уже по старой памяти или по опробованной методике! Мне кажется, что на ЦПЭ сейчас искусственно заостряют внимание. Если каждый задержанный будет искать себе защиту вот таким образом, в соцсетях или в прессе, то зачем тогда следствие?

— Я не знаю, при помощи ли так называемых правозащитников, при помощи ли прессы — но уголовное дело против руководителя ЦПЭ все-таки было возбуждено спустя где-то около полугода после смерти Долиева.

— Это тоже неправда, потому что уголовное дело было возбуждено сразу же после смерти человека — по факту смерти. А дальше уже была следственная работа, и здесь никаких заслуг прессы или правозащитников нет. Хотя сейчас каждый пытается себе это в заслугу поставить: «Благодаря мне это случилось». Но нет, конечно. Там все отслеживалось, параллельно другие эпизоды были раскрыты.

— Расскажите про другое громкое дело — про разоблаченную бандгруппу. Мне казалось, республика за короткий отрезок времени справилась с этим горем — с лесным подпольем. Долгое время у вас было тихо. Но вот опять стреляют. Откуда все?

— Нет в Ингушетии большого бандподполья. Есть небольшая группа в Малгобекском районе, некто Солтукиев возглавляет ее. Двое из этой банды были уничтожены при нападении на пост ДПС в мае, и вот четверо находится в розыске. В других районах у нас, к счастью, не выявлено активных или «спящих» ячеек.

— А что такое «спящая ячейка» и как ее выявить?

— Спящая — это если ее члены находятся где-то на легальном положении и просто ждут команды. Вот он ездит на машине, вроде нигде не работает. Или работает, где-то устроился и ждет команды. В тот момент, когда ему приходит команда, он берет в руки оружие и превращается в активного члена бандподполья. А до той поры он участник спящей ячейки. Он может оружие содержать и машины содержать, чтобы, когда надо, подвезти. Или информацию собирать. У каждого члена ячейки будут свои обязанности. И если такое выясняется, конечно, ее участники понесут уголовную ответственность. И у спецслужб есть свои методики по выявлению таких ячеек.

— Но ведь мы же прекрасно понимаем, что некоторые формальные признаки — штаны, бороды и так далее — часто правоохранителей наталкивают на определенные подозрения. И действительно, иногда эти признаки могут указывать на то, что человек смотрит в опасном направлении. Но они могут и не указывать, могут быть просто атрибутами веры. И здесь у меня уже к вам как к специалисту вопрос: в какой момент вера — настоящая, искренняя, добрая вера — вдруг озлокачествляется? В какой момент человек из просто размышляющего — пусть и в опасном направлении — превращается в участника спящей ячейки?

— Если человек ищет грязь, он всегда ее найдет. Совсем молодые ребята в Ингушетии и в других регионах участвуют в каких-то проектах, работают, ищут себя, находят себя, помогают родителям. В интернете, если они заходят туда, ищут совсем другое, а не эту гадость, чтоб идти на поводу у кого-то.

— Правильно ли я вас понимаю, интересоваться этой темой в принципе плохо?

— Интересоваться этой темой плохо для детей, им лучше не лезть туда. Но вы неправильно поняли то, что я хотел сказать. Я к тому этот разговор веду, что те, кто выбрал этот путь, — они сами его выбрали. Скажем так: если они посмотрели какие-то экстремистские ролики, значит, они искали этого. Они уже хотели, чтобы их убедили. И многие, такие, как они, оболваненные, уехавшие — уничтожены. Многие находятся в розыске, многие не могут вернуться домой. А другие возвращаются и продолжают дальше злодействовать. И вот таких же ребятишек обманывать. Но некоторые приходят и говорят: «Да, простите меня, вот так получилось…» И таких же примеров много на Кавказе.

— У вас давно такого не было, кстати.

— Знаете, у нас давно не было и тех, кто уехал. Потому давно не было и тех, кто вернулся. И потом, сейчас ведь не так просто вернуться. Раньше и через Турцию можно было вернуться, и через Европу. А сегодня и Турция, и Европа закрыты. Сегодня тамошние спецслужбы с нашими взаимодействуют, понимая, что сами уже получают подарки от тех, кого вскармливают. Так или нет? И все равно к нам приходят родители, просят: верните. И мы говорим: если появится, даст о себе знать — придите к нам. Мы поможем, даже если он в Турции где-то появится. Да! Он может выйти оттуда в Турцию, мы через спецслужбы в Турции найдем возможность принять его. Ну да — осудят. Но не расстреляют, не уничтожат.

— Вы искренне верите, что людей оттуда можно вернуть в нормальную жизнь?

— Я вообще верю в то, что из человека можно и преступника сделать, а можно и на правильный путь его поставить. Только нужен подход и понимание. Но пока среди тех, кого мы вернули, кому помогали, у нас сбоев не было. Не было случая, чтобы обратно человек ушел.

— А расскажите про эту новую инициативу по адаптации жен «сирийцев — мне много о ней говорили. Но мне кажется, в Ингушетии нет конфликта между родственниками «сирийцев» — и всеми остальными. В чем тогда необходимость их адаптации?

— Я в первый раз слышу от вас, что кто-то хочет адаптировать эти семьи, поэтому я не могу ничего на это ответить. У нас нет такой комиссии. У нас есть адаптационная комиссия, созданная для того, чтобы туда могли обращаться члены бандподполья и родственники боевиков. Хотя сейчас, к счастью, туда уже обращаются в основном по другим криминальным делам — например, люди, которые совершили тяжкие преступления и прячутся в других регионах России. За последние полгода мы на комиссии не рассматривали ни одного случая по членам бандподполья. Так что насчет «сирийских жен» — вас кто-то вводит в заблуждение. Я б и сам этого не позволил: причем здесь жены? Так мы дойдем до отцов, до матерей, до детей, что ли? Нет. Только тот, кто по решению суда является преступником, кто подозревается в совершении преступления, кто пособничает — независимо от того, жена это или брат, — только он должен нести ответственность по закону.

— Конфликтные отношения между салафитами и «традиционными верующими» исчерпаны в республике?

—Я бы не называл это конфликтной ситуацией, есть недопонимание и нежелание общаться между собой или же попытка доминировать одним над другими. И я бы не выделял среди верующих салафитов другие направления. Между верующими в целом нет согласия по многим вопросам. Кто-то считает, что он исповедует самый правильный ислам. Он привык вот так, и только так должно быть. При этом он сам признает, что многие вещи в советские времена были для него недосягаемы. Не было литературы, не было возможности выехать поучиться. Теперь такая возможность появилась. Все это меняет форму жизни, форму религиозного поведения. Когда это делается без нажима, без каких-то лозунгов — общество легче эти изменения воспринимает. Мне кажется, важно, чтобы религиозные деятели пришли к тому, что надо им садиться за стол и без всяких посредников, просто между собой разбираться и приводить в соответствие свои мысли, учитывать желания каждого. Важно донести до населения, что между ними нет никакой вражды, нет никакой смуты. Просто мы вот так будем отправлять религиозные обряды — а вы вот так. Мы друг другу не мешаем, все мы верим во Всевышнего. Не страшно, если у кого-то поменялась точка зрения на некоторые религиозные аспекты. Но плохо, когда люди, которые поменяли свои взгляды, пытаются говорить, что они выше других верующих. С этим я, конечно, не соглашусь никогда. Но не соглашусь и с тем, что те, кто их осуждает, правы. Если я начну занимать одну сторону, а куда деваться другой стороне тогда? Для меня нет своих и чужих, для меня все свои. А религия это сугубо личное дело каждого. Каждый перед Всевышним отвечает за себя.