Представители силовых ведомств и политики периодически говорят о россиянах, уехавших в Сирию и присоединившихся к ИГИЛ (запрещенная в России террористическая организация). Дагестан выделяется в этих заявлениях: общее число россиян, находящихся в Сирии на стороне ИГИЛ и других организаций, оценивалось властями в начале этого года как 4 тысячи человек, при этом доля дагестанцев среди них более 1200. Проблема с уходом молодежи в ИГИЛ в Дагестане сопровождается интенсивными действиями спецслужб, в том числе по составлению пресловутых «списков профилактического учета».

Центр молодежных исследований НИУ ВШЭ — Санкт-Петербург в 2015–2016 гг. провел в рамках проекта «Созидательные поля межэтнического взаимодействия и молодежные культурные сцены российских городов» 47 глубинных интервью с участниками основных молодежных сообществ в Дагестане (от 17 до 27 лет). Гайд интервью включало в себя несколько смысловых блоков, в том числе блок о проблемах дагестанской молодежи, в рамках которого обсуждалась тема ИГИЛ. Поиск информантов осуществлялся двумя траекториями: через группы сообществ в социальных сетях, а также методом «снежного кома». Предметом исследования, проведенного в соавторстве с Надеждой Васильевой и Алиной Майборода, были дискурсы, посредством которых дагестанская молодежь объясняет присоединение своих соотечественников к ИГИЛ, проблематизирует или депроблематизирует такой «уход», выражает свое отношение к нему. Исследование показало, насколько представления молодежи о ситуации отличаются от заявлений чиновников и официальных новостей.

Некоторые респонденты сообщали о том, что им не хотелось бы обсуждать тему «ухода в ИГИЛ». За этим нежеланием прочитывалось восприятие самого разговора об ИГИЛ как риска:

• «Мы всегда сторонимся таких тем, если даже кто-то в шутку. Я не люблю такие темы… Всегда все с шутки начинается, с чего-то незначительного»(М., 18; здесь и далее в скобках — пол и возраст информанта).
• «Знаешь, очень тяжелый вопрос, о котором, который я даже не хотел бы обсуждать. То есть мы все прекрасно знаем, народ знает, как это делается, кому это выгодно там. Там очень много есть подводных камней в этом деле, и не все так, как нам это представляют»(М., 25).

Во многих интервью спецслужбы — также «фигуры умолчания», информанты не называли их:

• «Есть даже ребята, которые просто подвезли, они даже не так хорошо, близко дружили с ним, знакомые есть, которые просто кто-то кого-то по знакомству, подвез кого-то куда-то, после этого он ушел, короче, либо в лес, либо туда. После этого у них проблемы были, судебные разбирательства и так далее» (М., 27).

Молодые дагестанцы рассказывали, что даже ношение бороды привлекает внимание силовых ведомств:

• «У нас всех, кто, как я, даже не побрился, проверяют уже. Какой-то косяк есть, ты уже в отделении оказываешься» (М., 21).
• «Они там начинают что-то оформлять, всё такое. Короче, я говорю, спрашиваю: «А можно узнать на каком основании я, короче, здесь нахожусь? — А что ты сам не догадываешься?.. — Ну, вы так и не ответили на мой вопрос. На каком основании я здесь нахожусь? — Ты чего серьёзно не понял?! — Нет, — говорю, — я не понял!» Он такой показывает на лицо. «И что? — Ну, борода, — говорит. — А что борода? — Ты же, — говорит, — молишься» (М., 21).

Несколько информантов отметили аналогичные тенденции и в отношении девушек — речь шла о ношении хиджаба:

• «Моя подруга сталкивалась с этим. Она одно время ходила в хиджабе, но потом она сняла его… У нас некоторые боятся носить хиджаб» (Ж., 22_1).
• «Если раньше родители спокойно могли разрешить, хоть в хиджабе, хоть в чем, хоть в никабе ходи, то сейчас и меньше года назад с этим было сложно, боялись все… Что вот, типа, тебя завербуют» (Ж., 19).

В одном из интервью за рассказом о близком друге, который «собрался в ИГИЛ», последовали резкие высказывания о тех, кто уехал: «нелюди просто», «предали свои семьи, свою республику, свою родину», «позор нашей республики», сходные с высказываниями республиканских властей. Возможно, это была попытка проговорить ситуацию с уходом в ИГИЛ «как надо», чтобы отвести подозрения в симпатии к тем, кто «ушел».

Многие информанты знают тех, кто уехал в Сирию, и говорят о них чаще с сожалением и с сочувствием к их семьям:

• «Даже вот мой колледж взять – один мальчик ушел в лес, другая девочка уехала в ИГИЛ выходить замуж за пятидесятилетнего третьей женой» (Ж., 21).
• «Обидно, конечно, ребят жалко. Наверное, все поняли там уже, когда оказались в ИГИЛ» (М., 24).
• «И вот он когда ушел, его мама вся убитая, буквально, ходит, потому что она знает, что он в ИГИЛе где-то, то ли он взорвется где-то, то ли он уже мертв, то ли что с ним» (Ж., 20).
• «В Сирию, что ли… уехал на войну. И у родителей траур, вся семья горюет, потому что это так неожиданно произошло, он очень конспирировался, видимо» (Ж., 21).

Основным объяснением «ухода в ИГИЛ» в разговорах молодых дагестанцев является «риторика неразумности», апеллирующая к манипуляциям, «промыванию мозгов». Наши респонденты описывали уехавших в ИГИЛ как «легко внушаемых», «ведомых», «неопытных», «глупых», «очень слабых характером людей», которые «не нашли себя», «не думают о последствиях», у которых «несформированный ум», «нет образования»:

• «Они едут все за какой-то сказкой, за чем-то, а, естественно, это все и гипноз, это все внушение какое-то. Потому что у нас большинство ребят, они легко внушаемы. И они ведутся, они ведомые» (Ж., 24).

Ключевая для этой «риторики неразумности» фигура - «вербовщик». Он описывается как хороший психолог, умеющий разговаривать, умело использующий одиночество и психологические проблемы молодых людей:

• «Допустим, девчонка вот, когда они ничем не занимаются, девушка, у нее нет никаких увлечений, она не усердна в школе, да, в занятиях, у нее куча свободного времени. Она тратит его в социальных сетях, там она может познакомиться с каким-нибудь НЛПишным, я не знаю, мастером, который ее на самом деле так завербует, что она от всего откажется… Эти девчонки, они в основном были вот из такой категории, таких слабых каких-то, или же из таких семей, где тебя подавляют, тебя унижают. А тут бац, ангел появляется, который тебя понимает, во всем поддерживает» (Ж., 19).

В целом ряде интервью «уход в ИГИЛ» связывался с безработицей и необходимостью «обеспечивать семью»:

• «Из-за того, что у кого-то из них там нет места, где они могли бы получить достойную зарплату, они ведутся на то, что им там обещают… У нас многие ребята по глупости своей уходят туда» (Ж., 22).
• «Безработица. Прокормить семью – первая задача. И когда у тебя стоит выбор, чего скрывать, вопрос денег. Я когда услышал, так смешно стало, чтоб поехать в армию, нужно заплатить денег. Серьезно говорю! Во всей России дают деньги, чтоб в армию не идти, а у нас — чтоб пойти, чтоб дали военный билет, чтоб куда-то на работу устроиться. Вот и все, безработица, особенно когда у человека есть ребенок, жена, ему говорят — иди воевать, и все. Возможно, ты умрешь, это от тебя зависит, но твоя семья будет в достатке. Мужчина с характером — согласится. Он пойдет зарабатывать… Да, работа. В любом случае ты пойдешь воровать либо что-то делать. Нет гарантии, что приедешь оттуда. Но в другом варианте ты просто своруешь и сядешь, и семье ничего не останется» (М., 24).
• «Человек уезжает туда, думает обеспечивать семью, например, но они, конечно, не подготовлены к войне и умирают очень часто» (Ж., 20).

Описывая ситуацию с поиском работы, молодые дагестанцы указывали на известное противоречие, связанное с тем, что работодателям, как правило, требуются люди, имеющие опыт работы, а у молодых людей этого опыта нет, и получить его они не могут. Отмечалась также роль родственных и личных связей в трудоустройстве:

• «Многие мои друзья они не могут найти себе работу даже по своей специальности. То есть нужны люди с опытом, а откуда брать опыт, если тебя не берут?» (Ж., 18).
• «Основная проблема здесь в том, что без связей довольно сложно работать. Здесь все пропихивают своих. В принципе, это нередкое явление, то есть из-за этого простым людям довольно сложно найти работу» (М., 19).

В рамках исследования не прозвучало ни одного высказывания о том, что необходимо ужесточить наказания в отношении тех, кто предпринимает попытку ухода в ИГИЛ. Между нашими респондентами и теми, кто «ушел в ИГИЛ», не было социальной дистанции, это не враги и не чужие. Результаты исследования указывают, что репрессивная антитеррористическая политика, затрагивающая широкий круг людей, не пользуется поддержкой молодых дагестанцев. Напротив, значительная часть высказываний наших информантов проводит идею о том, что «лучшей антитеррористической политикой является хорошая социальная политика».