Лейтмотивом премьеры — ​со всеми гримасами истории нашего театра за нею — ​кажутся слова из новеллы (и как силен весь текст! Хоть мода на «старика Хэма» давно прошла): «Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается».

И — ​о ком это? Адресаты множатся, как шелковые волны моря житейского на сцене.

Прежние спектакли Анатолия Ва­силь­ева славились многослойной декоративностью, сценическими метафорами (вижу перед собой белых голубей, взмывающих над крестным ходом в мистерии «Плач Иеремии» под музыку Владимира Мартынова, помню грозную алхимию, медные перегонные трубки и живой огонь у рампы в «Моцарте и Сальери»). Но «Старик и море» — ​предельно прост. Почти той же грозной простотой библейской притчи, которой дышит текст.

На сцене столик и стул прибрежного кафе. Кружка пива и рукопись. Рыбак в грубом черном кимоно — ​Алла Демидова. Седина не скрыта. Значительность лица, накопленную в десятилетиях труда, начиная со звездной любимовской Таганки 1960-х, и не скрыть: такие лица и мощные львиные голоса даром не даются. Их десятилетиями шлифует и чеканит море житейское.

И, собственно говоря, — ​Алла Сергеевна читает текст. Всю эту притчу о рыбаке 85 лет. О его великой, главной в жизни Меч-рыбе, на два фута длиннее лодки. О ярости и азарте. О многодневном единоборстве с добычей, с океаном, со стаей акул, обглодавших Рыбу от носа до хвоста: к берегу Старик привез лишь белые кости и хребет — ​слишком мощный, чтоб волна его сломала и растащила. Об «Отче наш» и «Богородице», которые Старик не в силах прочесть от усталости. Но дух Писания свистит над текстом, как морской ветер. Нашептывает и о тщете всего сущего, включая главную Рыбу твоей жизни. И о борьбе за нее как предназначении человека.

Ведь не цена филе в курортной Гаване, а последний вызов судьбы, последнее подтверждение силы и мастерства, последнее подтверждение человеческого достоинства ведут Старика. Так, верно, боролся и сам Хемингуэй со штормом мысли. С еще не пойманным в океане мозга, еще не подсеченным, не вытащенным усилиями седого писателя на свет его последним великим текстом.

Ему тоже, верно, было плевать в 1953-м, что мода на «потерянное поколение» давно прошла.

Свет на сцене (художник Петр Попов, свет — ​Тарас Михалевский) то сияет, то тускнеет. Плывут шелковые завесы, колоссальная тень рыбы, фейерверки серебряных брызг из петард-хлопушек. Выезжает на колесах огромная удочка, ясно подчеркивая мужское содержание борьбы и притчи. Взмывают струнные ансамбля Opus Posth под руководством Татьяны Гринденко (в записи).

Зал Вахтанговского театра («Старик и море» идет на его сцене) вспоминает «Бесов»: последний спектакль Юрия Любимова, поставленный здесь, у вахтанговцев эпохи Туминаса, — ​уже после ухода 94-летнего режиссера из прославленного им театра на Таганке после конфликта с труппой. Впрочем, «Старик и море» на сцене — ​притча, в которую укладывается любая настоящая жизнь.

…Эта премьера — ​и долг памяти. Благодарности. Владимир Мартынов был композитором многих спектаклей любимовской Таганки. Анатолия Васильева Юрий Петрович пригласил на Таганку в 1982-м, после ухода из театра Станиславского. На Малой сцене Таганки Васильев поставил тогда свой легендарный спектакль «Серсо». Чеховский фестиваль связан с Юрием Петровичем памятью, дружбой, благодарностью. И Римас Туминас был когда-то его стажером.

…У Хемингуэя и у Васильева очень важен внесценический персонаж — ​Мальчик. Старик впервые взял его в лодку пятилетним. Теперь Мальчик помогает ему спускать бот на воду. Но когда-то Старик был пятнадцатилетним юнгой на шхуне. И Мальчик станет когда-то новым Стариком.

Авторы спектакля, посвященного 100-летию Ю.П. Любимова, связаны с ним той же связью.

За ними идут новые Мальчики. Так Анатолий Васильев через четверть века после своего «Серсо» на любимовской Таганке «приютил» в своем театре на Поварской Дмитрия Крымова и его студентов с их первым дипломным спектаклем «Недосказки».

Так будет и должно быть, пока шумит океан театра. А по дну осторожно ходят рыбы премьер.