Московские суды продолжают рассматривать дела задержанных на антикоррупционной акции 26 марта (1030 человек) и начинают рассматривать дела задержанных 12 июня (866 человек).

По оценке координатора правовой помощи «ОВД-Инфо» Аллы Фроловой, суды завершатся не раньше сентября. Но задержанные не остаются с государством наедине. Сначала в ОВД, а теперь в судах их защищает сводная команда юристов. «ОВД-Инфо», «Мемориал», «Открытая Россия», «Русь Сидящая», «Солидарность», движение юристов «Прогрессивное право» — примерно 50 человек.

Это незаметные супергерои.

Специально для читателей «Новой газеты» пятеро юристов «ОВД-Инфо» раскрыли свои лица, рассказали о своих преимуществах и слабых сторонах.

Константин Маркин:

— По первой специальности я разведчик, сбор и обработка информации. В Чечне служил в 2003-м. Никому наша работа не нужна была. В песок работали. Была задача: если в лесной части выявляются боевики, давать координаты арт-батарее. А у них полковник был один. Он запретил по ночам стрелять, чтоб спать не мешали. Потом приехал новый полковник: «Давайте вы про все переговоры выдавайте, что это боевики». Говорим: мы не можем — вот частоты, на которых работают наши силовики, чеченская милиция, как их выдавать за боевиков? «Выдавайте».

Много видел всего. В 2008 году уволился. Меня попытались перевести на Дальний Восток, как ребенок родился. Дошел до ЕСПЧ — «Константин Маркин против России». Закончил юрфак, начал работать юристом, потом сдал на адвоката.

Берешь объяснение и рапорт одного и того же сотрудника. А подписи абсолютно разные, и по стилю, и по всему. Суд отказывает в почерковедческой экспертизе — суду все нормально, у суда нет оснований сомневаться. Из всех дел (у меня было 15) таких — половина. 50% идет подделки. Да, я допускаю, что человек может расписываться двумя подписями. Но не каждый второй же это делает? А у меня каждый второй.

Смысл только в одном — подготавливать дела для ЕСПЧ. Чем больше выигрышей будет в ЕСПЧ, тем быстрее произойдут изменения в законодательстве, которое регулирует производство по административным правонарушениям. По правде говоря, Кодекс об административных правонарушениях — самый дурацкий из всех кодексов. Очень многие вопросы по-дурацки урегулированы или вообще никак. Судьи могут не удаляться в совещательную комнату. А если уходят — к ним может кто угодно заходить. Нет процедуры ведения протокола. Когда все нарушения судье озвучиваешь, а суд говорит: «Не важно», — клиент тоже видит и слышит. Это формирует общественное мнение, какой у нас суд. Эти люди — а их много, — они расскажут своим знакомым, друзьям, родным. Вода камень точит: если не получается сразу, будем по капельке.

Екатерина Рыжова:

— У нас по 26-му и 12-му только один оправдательный — иностранного журналиста отбили. Еще дела двух вернули в отделы: они члены Избиркома с правом решающего голоса. Мы оправдательных вообще не ждем.

У многих судей есть что-то в глазах, они, возможно, даже вникают. Например, судья Стеклиев. Мы даже видео посмотрели, и свидетелей он заслушал, все ему было интересно. А судья Москаленко, замечательная симпатичная девушка, одному адвокату заявила, что на ее решение влияет в основном то, участвовал ли реально человек в публичных мероприятиях или нет. Тем, кто да, она давала больше, тем, кто нет, — меньше, объясняя это тем, что сначала они участвуют в таких мероприятиях, потом они захотят майдана, и она останется без работы. Такая у нее логика была. Но при этом наказывала всех — и участвовавших, и неучаствовавших.

С мужем расстались полгода назад. Первые два года он не понимал, зачем мне это нужно. Сначала был против совершенно, потом начал вникать, где-то поддерживать. Но все равно: зачем я лезу куда не надо, все равно ничего не изменить. Он был «полуватник». Так как я с ним начала жить еще до того, как вошла в протест, я как-то мирилась с этим, обходила углы. Расстались не из-за этого все равно.

Два года я в «Убере». Я не просто водитель, а партнер — оформила ИП и подключаю к себе машины. У меня не очень много водителей, человек пять, в основном друзья работают. Работаю когда хочу, нет штрафов и графиков. Сейчас вот машина сломалась, надо аренду отбивать.

Был подзащитный, которому 7 суток дали. Он приехал из тьмутаракани, второй раз в жизни — первый раз он был по экскурсии в школе еще, а тут приехал к девушке на свидание на день-два. И решил прогуляться в центре, пока девушка работает. Весенний день, светло, тепло. Только вышел из метро, увидел столпотворение, много ментов, он испугался реально, разворачивается обратно, а к нему сзади подбегают, хватают и задерживают. И вот он судье все это рассказывает. Он и билет продемонстрировал. И ему дали 7 суток! Не 10, как всем, а 7! Какая разница, был там и все. Девушка эта не была на суде — его же привезли прямо с ОВД. Я думаю, у него и связи не было с ней эти дни. Бедная, думает, что он не приехал или нашел другую.

Константин Бойков:

— У меня все врачи: мама, папа, брат. Преподавал патанатомию, потом работал психиатром пять лет. В психиатрической больнице столкнулся с необходимостью юридических знаний. В итоге я стал медицинским юристом. Мои клиенты — и врачи, и пациенты. Сейчас, например, мы судились с клиникой, которая во время операции забыла внутри пациента марлевый тампон. Человек мучился семь лет. Думал, что у него онкология, собирался умирать.

Протест — это личное. Я пошел в школу во времена Брежнева, в старших классах читал политинформацию. У нас класс ленился их читать, а я читал. Помню, как докладывал, что не было никаких расстрелянных польских офицеров. А теперь мы все знаем, когда, где и сколько человек было расстреляно Советами во время войны. Я не жалею, что я жил в СССР, но я очень многого был лишен оттого, что меня обманывали. Что я вижу сейчас? Подышали немножко свободно, а теперь — по старым лекалам.

Судебную систему очень уважаю. У меня самые мои лучшие преподаватели в университете были судьи. Это супер-юристы, супер-элита. Но они в таких рамках, что вынуждены поддерживать вертикальную линию. Я уверен, что каждый судья хотел бы быть полностью независимым. Не хочу критиковать судей. Многие из них наверняка сильно страдают и понимают то, что я говорю. Они, наверное, прочтут и кивнут.

У меня нет претензий к тому, как меня затолкали в автозак. Полицейские — это инструменты. Глупо ругать молоток, который отбил тебе палец. Кто-то другой держит этот молоток. Я выходил в том числе за их права на эту акцию. У них огромные трудности есть в их работе, палочная система, позорно низкая зарплата. Но никого не интересует зарплата полицейских.

Очень надеюсь, что я на пенсию не выйду, а дождусь свежего воздуха в стране. Что все произойдет обычным демократическим путем. И у нас будет свободная судебная система. И я в ней поработаю еще.

Я сравню себя, наверное, с собакой. Она чувствует, где кошка, где дичь — и она просто по рефлексу туда тянется, ей даже не нужно давать еду или другие стимулы. Если я вижу, что нарушается право и нарушается грубо, мне не нужны другие стимулы, особенно если идет речь о защите политических преследуемых. Сколько бы ни было таких случаев, каждый раз возникает огромное желание подраться за правду. Это можно делать бесконечно.

Лидия Аносова:

— Берем конкретного судью, изучаем его психологию и думаем: где же у него слабое место? На что можно давить? Вот такие мини-консилиумы с коллегами в коридоре. Уже знаем, что с одним судьей не прокатит вариант, если мы будем очень много внимания уделять ошибкам полицейских, то это, наоборот, его раздражает. С другим — речь должна быть не длинная, а очень емкая, короткая, да? У третьего судьи можно надавить на жалость к подзащитному в плане каких-то личных обстоятельств. Вот у меня был один парень, у него было наказание ниже низшего предела. Это значит, меньше 10 тысяч. У меня было 5. Подзащитный был сиротой, судье чисто по-человечески стало его жалко. Во всех остальных ситуациях судьи были непоколебимы. Ну, интересный был такой опыт. Он как будто бы сделал старше.

В первых процессах было морально тяжело. Каждый раз было ощущение, что как-то я человека подставила, я его заставила платить 10 тысяч эти, потому что я ничего не смогла доказать. Но потом как-то мы уже стали философски относиться, надеяться на ЕСПЧ, на то, что это просто один шажок на длинном пути.

Со своими студентами-доверителями шутим: ЕСПЧ 5—6 лет рассматривает дело, к свадьбе как раз будет вам денежка, моральная компенсация. Они такие: «О! Ладно тогда!»

Арбитраж — хорошо: там никаких чувств нет, никаких эмоций. Там только контракты. И я привыкла к тому, что суд готов рассматривать любые доказательства. Слушать тебя, ни в коем случае не пресекать твою речь, да? А в Тверском суде я готовила речь, встала, а судья говорит: «Это вы будете там, в коридоре, выступать».

Раньше у меня были жутко розовые очки толщиной, наверное, сантиметра два минимум. Меня в институте учили, что Конституция, права человека — это главная ценность. Сейчас как-то повзрослее себя чувствую, чем за два месяца до этого.

У меня был такой случай, до сих пор остался в памяти. Задержали мальчика, который вообще стоял в одиночном пикете по другой теме, и за ним вбежала в автозак мать его, чтобы передать телефон. И вот ее тоже задержали, составили на нее протокол. А многие люди, когда приходят в суд, говорят: «Сейчас мы все докажем, сейчас нас оправдают». Она тоже шла с этой мыслью, она надеялась, что ее оправдают, потому что, ну, абсолютно случайный человек. И когда судья ей сказал, что «15 тысяч штрафа», она стояла и кричала на весь зал: «За что? За что?» Это такой был крик вообще, душераздирающий. А судья так повернулся и говорит из-за плеча: «В решении почитаете за что».

Учиться меня отправили родители. Мама всегда мечтала, чтобы я была либо врачом, либо юристом, чтобы сэкономить для семейных нужд. Первый курс я страдала, а потом понравилась юриспруденция. Особенно когда на третьем курсе уголовное право началось, криминалистика, мы там все эти пистолеты разбирали, патроны эти, пули. Еще у нас был манекен Вася — мы его таскали в универе по двору, клали в определенную позу и определяли, от чего он умер. Это было очень забавно. Потом я сходила в морг. На третьем курсе нас принудительно повели. И чего-то мне так плохо стало… Говорят, привыкают к этому. Но как-то нет, я не смогла. Вот после этого я пошла на конституционное право, за права человека.

Я хочу жить в своей стране, я не хочу никуда уезжать. У меня недавно подруга вернулась из Австралии — она там два года прожила, сейчас приехала родственников навестить. Она вообще в дикой депрессии. Мне кажется, вот лучше не жить в другой стране, потому что после этого вообще тяжело в Россию возвращаться. Пока этого не знаешь, как-то легче.

Анна Барвашова:

— ОВД Алексеевского района — я долго его не забуду. Полицейские ОВД Алексеевского района занимаются правотворчеством, изобретают новые документы. Например, «расписка»: «Я согласен на уведомление меня по такому-то телефону». А в самом-самом низу написано: «Не нуждаюсь в юридической помощи». Я своим [подзащитным] говорю: это кусок туалетной бумаги, это можно выбросить. Полиция очень злится, да.

Бедные люди, которые там работают. Что они вечером рассказывают своим детям, мне просто интересно? Стоят вот в оцеплении. Жара или холод, все им говорят неприятные вещи. Я не знаю, какие деньги надо платить людям, чтобы они терпели такие унижения. Мне кажется, можно найти такую же работу с не меньшей зарплатой и без такого ада.

У полиции такой стандартный прием: он к тебе подходит, нависает и выпучивает глаза очень страшно. Прямо аж весь краснеет, у многих челюсть выдвигается. Минуты две это длится, потом он отступает. Если их, допустим, пятеро, то это сильно выматывает. Пугаться не надо. С людьми, которые испуганы, обращаются гораздо хуже, чем с теми, кто сопротивляется. Если полицейские видят, что приходят подкованные люди, если им приходится сдавать материалы качественными, то их мотивация работать сразу снижается. На самом деле свои права они хорошо знают. И хорошо знают, что делать не нужно.

Невозможно достичь абсолютной справедливости, ее никогда не будет, но можно достичь баланса интересов. Вот что сейчас происходит в России: нарушен баланс, который должен общество удерживать. Нет противовеса.

«Прогрессивное право» — это движение юристов. Мы занимаемся помощью задержанным, проводим какие-то разъяснения прав, лекции читаем. Очень много работаем на митингах, потому что и такая банальная вещь превращается в сущий ад. Люди не знают закона о митингах и не разбираются в тонкостях. Человек приходит, у него там какой-нибудь плакат. Полиция его начинает гнобить. Ну просто всем жарко, все разозлились. Человек воспринимает полицейского как врага. Полицейский человека — тоже. А мы можем всех услышать.

Для создания иллюстраций использованы фотографии Анны Артемьевой, Виктории Одиссоновой и Анастасии Илюшиной.

«Новая газета» благодарит «ОВД-Инфо» за помощь в подготовке материала.