В Америке Солженицыну не нравилось многое: от засилья юристов до нашей третьей волны. Но воюя с главным, он не забывал и о мелочах. Так, например, Александра Исаевича раздражало исчезновение ремонтных мастерских.
— Ремонт, — писал Солженицын — здоровое понятие, которое в Америке исчезает: едва попорченная вещь вынужденно выбрасывается и покупается новая — прямой разврат.
И действительно, оплаканное Солженицыным ремесло уходит из жизни вместе с прославленным Марком Твеном самодовольным янки, не без оснований утверждавшим, что умеет «сделать любую вещь на свете». Этот американский тип появился во внятном мире, где еще было известно, как устроены вещи — наука, в которой мог при желании разобраться каждый. Но сегодня нам ближе король Артур, чем янки из Коннектикута: нас окружают таинственные непонятные машины, про которые твердо известно только одно — где они включаются.
Раньше склонная к эксгибиционизму вещь так и норовила распахнуться перед посторонним. Она гордилась своим механизмом, ладностью и красотой устройства. Теперь вывернувшаяся наизнанку вещь хвалится не нутром, а наружностью — кожей, кожухом, упаковкой. Этот переворот лучше других зафиксировал вождь американского поп-арта Энди Уорхол. Он создал первые натюрморты сугубо нашего времени — не сами вещи, а только их оболочки, как, например, на знаменитой картине, где изображен не суп марки «Кэмпбелл», а консервная банка с этим супом.
С тех пор, как внутреннее устройство вещи оказалось доступно пониманию лишь специалистов, ремонт стал ненужной роскошью: сделать заново дешевле, чем починить. Американцы предпочитают все приобретать новое — часы, ботинки, телевизор. Пафос починки был уместен только в той механической вселенной, которую удобно было сравнивать с хитроумной машиной, требующей смазки, ласки и текущего ремонта.
Сегодня разочаровавшаяся в этом образе Америка склонна выбрать иной символ веры: не ремонт мира, а его восстановление — recycling, как называется в Америке утилизация вторсырья.
Ремонт — это продленная старость, отсроченная смерть. Как врач — человека, мастер лечит вещь, что, конечно, не избавляет от неизбежного. Ведь ремонт имеет дело с линейным временем, ведущим только вперед: от рождения к смерти.
Зато, как и указывает само слово, recycling связан с мифологическим временем, которое так и называется: «циклическое». Как стрелки по циферблату, движется циклическое время по кругу, всегда отвечая на смерть возрождением. Попадая в его оборот, каждый предмет обнаруживает не свою структуру, а состав. Он разделяется не на механические детали, а на химические элементы.
Перед лицом смерти любой ремонт — косметический, зато благая весть recycling обещает вечную жизнь. Для вещи это — страшный суд: на перерабатывающих вторсырье заводах она проходит сквозь «огонь, воду и медные трубы», чтобы вернуться из механического мира в органический, став семенем для новых промышленных всходов. В круговороте циклического времени после смерти вещь попадает не на свалку, этот индустриальный ад, а в чистилище природы, для которой вообще не существует мусора.
В таком контексте ремонт — лишний, он лишь задерживает здоровый метаболизм цивилизации. К тому же ремонт вызывается экономической, а переработка отходов — этической необходимостью. В первом случае мы жалеем то, что сделано нами — вещь. Во втором — то, что сделано не нами — сырье. Отдавая дань уважения чужому труду, мы ремонтируем вещь. Перерабатывая ее, возвращаем долги не человеку, а Земле.
Так американцы сумели связать утилизацию мусора с теологией. Грандиозная концепция recycling рождена мечтой свернуть в сторону, сбежать от прямолинейного хода прогресса в мир вечно повторяющихся явлений, где человек и природа кружатся в языческом хороводе, первом ритуале грядущей экологической религии.
В других странах переработка отходов — скорее практическая, чем этическая необходимость. Но в необъятной Америке всегда можно не без выгоды устроить свалку, где угодно, кроме Манхэттена. Провинциальные городишки с радостью сдают землю под курганы отходов. Набив их до отказа, они насыпают сверху почву, засевают травой и устраивают самоокупающиеся парки. Это не только красиво, но и экономически оправдано. Из всех отходов в США выгодно перерабатывать только бумагу и картон. Покупая писчебумажные изделия, вы можете выбрать те, где с гордостью указано, что они на 90 процентов состоят из макулатуры. Все остальное — стекло, пластмассу, резину — дешевле похоронить, чем использовать заново. Но это там, где есть место. В Европе его нет, поэтому там переработка мусора — державная затея, гражданская обязанность и моральный долг.
Лучше всего, как утверждает статистика, эта система работает в Германии. И дело не столько в германской дисциплине, сколько в тевтонской любви к своей природе. Немцы ведут свое происхождение из леса. И когда их флору стали губить кислотные дожди, страна возвела алтарь экологии и принялась на нее молиться. Не удивительно, что, прожив неделю в Берлине, я научился, как в голодной юности, сдавать пустые бутылки, а также сортировать мусор и разносить его по четырем разноцветным контейнерам. В процессе я познакомился и даже подружился с соседями, которые одобрительно смотрели на поддающегося обучению иноземца.
Примерно то же происходит во всех странах Европы, где recycling стал нормой жизни и мерой цивилизации. Разбираться с мусором — как чистить зубы: индивидуальная гигиена, оказавшаяся сразу привычкой и доблестью. Об этом никогда не говорят, но всегда помнят.
Зато в Японии — и помнят, и говорят. Наша соотечественница, прожившая в Токио много лет, сумела приспособиться ко всему. И к комнате в шесть татами, и к болотной влажности, из-за которой каждое утро надо выжимать матрацы, и к дурным ценам на укроп и свеклу, превращающим борщ в праздничное блюдо, и к двум алфавитам, и к самому языку с мелодическим, то есть неуловимым ударением. Чего она не могла простить Японии, так это мусора.
— Правила, причитала она, — иезуитские и бесконечные: горючий мусор нужно отделять от того, что сплющивается, по пятницам выносить тряпки, бумагу — каждый день, объедки обращать в компост. И хуже всего, что за тобой всегда следят: если что перепутаешь, забудешь и не выполнишь, настучат на работу.
Насильная чистота придает японскому дому очарование девственности. Самое опрятное помещение в доме — сортир, которому классик японской прозы Танидзаки посвятил целую оду. Тем удивительнее, что, попав туда, где частное сменяется общим, многие перестают стесняться. В знаменитом поезде «булет-трейн», связывающим Токио с Осакой, все стремятся занять места, откуда можно увидеть Фудзияму. Но насладившись утонченным зрелищем, пассажиры с легкой душой, освеженной пейзажем, швыряют на пол грязные салфетки и пустые банки.
Когда я жил в кампусе Токийского университета, то встречал каждое утро на берегу пруда, вырытого в форме иероглифа «кокоро», что означает «сердце». Видимо, в связи с этим в зеленой воде вместе с золотыми рыбками плавали использованные презервативы.
Я слишком давно не живу в России, чтобы углубиться в ее отношения с мусором. Но я видел, какое впечатление этот феномен произвел на американцев во время выставки «Остальгия», которая несколько лет назад проходила в Нью-Йорке. Лениво осмотрев прихотливую и разбросанную экспозицию, посетители надолго застревали только в одном зале. Он был отведен, я бы сказал, отечественной робинзонаде. Рязанский фотограф В. Архипов годами собирал самодельные вещи, изготовленные из того, что другие считали мусором. Их вызвали из небытия дефицит или скупость, а может, изобретательская удаль, заставляющая умельца придать одному предмету другое, чуждое ему назначение. Если, скажем, граммофонную пластинку осторожно нагреть и согнуть, то получится цветочный горшок — не очень удобный, но родной, непокупной, дикий, вернее, домашний. Галерея таких головоломных вещей, названных автором «случайным фольклором», — свидетельство хитроумной жизни, сумевшей приспособиться к любым обстоятельствам и украсить их. Собственно, в этом и есть потаенный смысл утилизации вторсырья.
