Metelinga — это «искаженное латинское «nota linguae»: позорная табличка, которую в XIX веке учитель вешал на шею ученику, заговорившему по-литовски вместо положенного польского (или позднее русского)», — пишет Томас Венцлова. К диссидентству он примкнул, еще будучи студентом, позже не был принят в Союз писателей Литвы как последователь Бориса Пастернака, в конечном итоге был вынужден эмигрировать в Америку, за что впоследствии был лишен советского гражданства. В Москву он приехал для представления своей книги читателям. Помимо стихов на литовском и русском языках в нее вошли воспоминания, письма, интервью, а также уникальные фотографии из личного архива поэта (составила и перевела Анна Герасимова, известная также как Умка — поэт, переводчик и рок-музыкант). Корреспондент «Новой» поговорил с автором об истории, жизни в эмиграции, дружбе с Бродским.

— С чего началась ваша дружба с Бродским?

— Мой приятель Володя Муравьев, который работал тогда в Библиотеке иностранной литературы, прочел мне стихотворение Бродского «Пилигримы», и оно мне не понравилось. Но я понял, что Бродский — человек с божьей искрой и дальше он будет писать много лучше. Потом он был в ссылке, и о нем мне рассказывала Анна Андреевна Ахматова, показывала его тюремные стихи. А когда он вернулся, мы поняли, что государственная машина впервые, пожалуй, за всю историю советской власти дала задний ход: отпустив Бродского, они расписались в своем бессилии.

После возвращения ему было довольно худо в Питере, и друг его, Андрей Сергеев, замечательный переводчик и превосходный человек, сказал ему: «Поезжай в Вильнюс, там много хороших людей, найдешь с ними общий язык, отдохнешь». Там мы с ним и познакомились. Не могу сказать, что между нами сразу возникла дружба, но он отнесся ко мне неплохо. Бродский был такой человек: если он не принимал кого-то, то сразу, если принимал, то надолго и был очень верен. Мы знали друг друга 30 лет, и для меня это одно из главных событий жизни. Кстати, я провел с Бродским его последний, точнее, предпоследний день в Советском Союзе. Гуляли по Питеру, плавали по Неве на кораблике, разговаривали обо всем на свете. Он тогда говорил: я, может быть, на Западе напишу «Божественную комедию», но поскольку я еврей, то напишу ее справа налево — начну с эмпирея, а кончу адом.

— Когда вы узнали, что вас лишили советского гражданства и нет пути назад, вы почувствовали себя изгнанным или освобожденным?

— Поначалу у меня была полная эйфория, передо мной открылся интереснейший новый мир. Одно то, что можно видеть Рим, Флоренцию, Афины, было ни с чем не сравнимым. Чеслав Милош говорил мне тогда, что это нетипично: обычно люди в первые годы эмиграции оказываются на дне, тоскуют, погружаются в депрессию. Но я не чувствовал себя бесправным или нищим. Был востребован, меня приглашали в разные страны. На Западе была большая литовская эмигрантская община — например, чуть ли не пятьсот профессоров литовского происхождения, многие из них — уже окончившие американские университеты. Были издательства, газеты, журналы, и я знал, что многие мои публикации попадают в Литву, и для меня было важно, чтобы это происходило.

Главная проблема была в том, что дома оставались мать, трехлетняя дочь, тогдашняя моя жена, которая не захотела со мной вместе уехать. Я говорил с ними по телефону, и было как-то невесело, когда дочь говорила: «Папа, почему ты так долго не приезжаешь, мне скучно без тебя». Но через пять лет жена и дочь ко мне присоединились, а через одиннадцать я увидел и мать, так как смог приехать в Россию, потом и в Литву.

— Существование в чужом языке и чужой культуре было испытанием для вас?

— Настоящим американцем я так и не стал. Говорю по-английски, могу читать лекции, могу объясниться в любой ситуации, но не очень люблю этот язык. Не чувствую себя в нем дома. А в русском и польском языках — чувствую, как, разумеется, и в литовском. Могу написать книгу по-английски (две написал), но я перфекционист: если что-то делать, то хорошо, а по-английски хорошо писать не умею. Мой английский текст надо редактировать, и все равно язык остается деревянным.

— В 2016 году в Вильнюсе вышла документальная книга Руты Ванагайте «Наши» — об участии литовцев в массовых убийствах евреев в годы нацистской оккупации, после чего поднялся большой скандал: ее обвиняли во лжи и клевете, от нее стали отворачиваться друзья. Странно наблюдать такое в ХХIвеке.

— Многие журналисты пишут, что вопрос об участии литовцев в нацистских преступлениях раздувается Путиным и его секретными службами, чтобы очернить Литву. А я думаю, что по-настоящему вредит Литве тот, кто замалчивает или искажает правду. Если мы об этом всерьез начинаем говорить сами, то тем самым повышаем престиж Литвы. Впрочем, как только Ванагайте начали обвинять в клевете, книга стала бестселлером, многие прочли ее и, я надеюсь, что-то поняли.

В Литве в начале войны возникло повстанческое правительство, и когда немцы вторглись в страну, это правительство взяло власть в свои руки. На это Литва — как и, например, Украина — имела полное право: страна может и даже обязана восставать против чужой власти, тем более сталинской. Увы, правительство, оказавшись немецким союзником, сразу развело антисемитскую пропаганду, погнало евреев в гетто, начались погромы и убийства. Немцы давали руководящие указания, а к могильным рвам евреев гнали скорее литовцы. Участники правительства ожидали, что им разрешат создать независимую Литву, которая воевала бы на немецкой стороне, как, например, Финляндия. Думаю, если бы это им удалось, то Литва после войны, увы, перестала бы существовать как государство и даже как этнос. Но не удалось — немцы никакой, даже пронацистской независимости не допустили.

Сейчас в Литве есть политические силы, для которых участники повстанческого правительства — герои. Попытки найти им оправдание и тем самым обелять убийства — довольно-таки бессовестное занятие. Я стараюсь об этом говорить и писать. Но в Литве было много людей, которых называют праведниками народов мира (они спасали евреев во время оккупации). В Литве их в процентном отношении больше, чем во многих других странах, и это гордость литовского народа. Об этом Ванагайте тоже говорит. Она впервые жестко, честно и подробно рассказала о том, что было на самом деле.

— Считаете ли вы, что Литва правильно сделала, вступив в Евросоюз?

— Литва — европейская страна, она стремилась стать частью Запада со Средних веков, хотя полностью решить эту историческую задачу удалось только сейчас. Быть в Европейском союзе для Литвы — хорошо и полезно.

— Но ведь многие стали уезжать из страны, в первую очередь молодежь.

— Да, очень многие литовцы сейчас видят свое будущее за пределами Литвы. Доктор наук уезжает за границу и чистит там селедку на каком-нибудь норвежском заводе, по крайней мере поначалу. Для него это далеко не всегда ужас, потому что он получает в четыре раза больше, чем получал, будучи доктором наук в Литве. Многим просто очень важно иметь БМВ или, если повезет, «Ламборджини», важно иметь просторный дом и чувствовать себя человеком. В Литве, будучи доктором наук, себя человеком не всегда чувствуешь, экономический разрыв между Литвой и западными странами пока не преодолен, и не очень понятно, как его преодолеть. И это печально. Но сейчас это уже не та эмиграция, что была раньше, — когда обрубались все связи. Люди ездят в Литву каждый год, у многих там престарелые родители, которые не прожили бы без их финансовой поддержки. У меня у самого так было, когда я эмигрировал в Америку: моя мать, вдова состоятельного советского писателя, оказалась в тяжелом положении после перестройки, я помогал ей. Меня спросили недавно, что делать, чтобы остановить эмиграцию. Я вижу только один способ: окружить страну колючей проволокой и не давать никому иностранные паспорта, как это было при советской власти. Люди в стране с открытыми границами всегда будут уезжать, а впрочем, и приезжать или возвращаться, население будет смешиваться, хотя, думаю, этносы не исчезнут — не исчезли же евреи, армяне, ирландцы, у которых диаспора значительно больше, чем население, живущее в своей стране. Это закон сообщающихся сосудов. Но это долгое дело.

— Вы сейчас пишете «Историю Литвы для начинающих». Что это такое?

— Я пытаюсь пересмотреть некоторые литовские мифы. Например, миф о том, что Польша для Литвы всегда была вредной и опасной. По-моему, это не так. Пока что я дошел до конца XVI века — остановился на Ливонской войне с Иваном Грозным, на Люблинской унии. К Ивану Грозному я отношусь достаточно плохо, как и большинство русских, во всяком случае русской интеллигенции. С другой стороны, мы, литовцы, очень хорошо относимся к Витовту, но мало кто знает, что Витовт был прапрадедом Ивана Грозного. Я не думаю, что Грозный унаследовал свои дурные качества от Витовта; литовский князь был более симпатичной личностью, хотя тоже всякое случалось. Но эту родственную связь между ними я даже подчеркиваю — в шутку скажу, чтобы наши особенно не задавались: вот у нас великий Витовт, а у этих несчастных русских — злодей и садист Иван Грозный. Они довольно близкие родственники на самом деле.