«О Сталине мудром, родном и любимом прекрасную песню слагает народ…» Так до сих пор и слагает. Все никак не напоется всласть. Вот уж точно «ее не страшат ни нагайка, ни пули…», песню-то эту. Вот ведь влюбился народ в душегуба; в прямом смысле — без памяти влюбился. Такая беда с нами приключилась.

Об этом я горевала про себя, сидя в малом зале БДТ, в нулевом ряду на 17-м, личном, кочергинском месте, на спектакле по его роману «Крещенные крестами» (режиссер Вениамин Фильштинский). Деревянный настил, глухой задник в виде теплушки, пять табуретов, пятеро актеров, трубка в кармане одного из них, моток рыжей проволоки в кармане другого — вот, в общем-то, и вся сценография. И начинается рассказ о детстве великого сценографа Эдуарда Степановича Кочергина, рожденного в 37-м и с четырехлетнего возраста росшего за пазухой у Лаврентия Берии — в детприемниках НКВД, мало отличавшихся от взрослых тюрем.

По сути, пятеро на сцене играют текст. И текст (роман), конечно, потрясающий. Но литературный спектакль не получился — вышел совершенно драматический. Как так? Думаю, они и сами не знают. И как-то чувствуется, что актеры лично знакомы с Кочергиным. Мне даже показалось, что они поглядывали в мою сторону — ведь я сидела на его 17-м месте.

Пятеро взрослых по очереди превращаются то в мальчишку Степаныча, то в других героев. Все играют его и все играют всех. И играют здорово, на равных, один подхватывая другого. И так играют, что все видно. Вот только что Алена Кучкова топала на нас жуткой начальницей детприемника Жабой, или кричала в зал кастеляншей Ржавчиной: «Чего, вражины, выстроились?», и, думаю, не только я на эти топот и крики вздрагивала, и вдруг она уже Машка Коровья Нога — самое доброе из кочергинского детства существо — сидит на полу и плачет над ним, ребенком, избитым надзирателями до полусмерти.

А еще все впятером они играют то время. Страшное время. Сталинское. И им это так удается! До содрогания.

Вот семилетний Степаныч руками актрисы Карины Разумовской выгибает из проволоки профиль Усатого и спрашивает: «Похож?», а другой актер, Руслан Барабанов, вынимает из кармана трубку, и затягивается страшная пауза: что скажет? «Похож», — наконец говорит, улыбаясь. Уф…

Зрители робко смеются. Я смеюсь. И осекаюсь. Из-за контекста. А когда ребята на сцене хором поют «За детство счастливое наше спасибо, родная страна» — как положено, поют: бодро, весело — хочется реветь. Из-за контекста. Из-за общей картины. Из-за теплушки этой, едущей по России.

И когда Руслан Барабанов, который недавно вынимал трубку из кармана, теперь ползет по сцене настоящим тараканом с усами из той самой (!) рыжей проволоки — смешно до комка в горле.

Тараканов мальчишки-детприемыши специально ловили, чтобы потом задувать с помощью бумажных трубочек в мастерскую Жабы — та совмещала службу в ведомстве Берии с писанием портретов Сталина. И никак эта сталинописка не могла понять, откуда у нее среди мольбертов и картин столько усатой нечисти.

Сталина вообще много. Бежит восьмилетний Степаныч со своим слепым дружком Митяем из Сибири в Ленин­град. Зарабатывают тем, что он выгибает из проволоки профиль вождя, пока дружок поет про него песню «Сталин — наша слава боевая…». Бегут по железной дороге. А навстречу им возвращаются с войны покалеченные фронтовики. И бабы на станциях встречают, кому повезет, разбирают по домам своих обрубков. И расползается по теплушке портрет Усатого — «наша гордость и полет».

На протяжении всего спектакля я слышу вокруг себя всхлипывания зрителей. Да что там — актеры плачут неактерскими слезами. Жалко детей, которых гениально играют взрослые. Жалко взрослых. Жалко всех нас, тех и нынешних. И поющих (уже не со сцены) жалко. Всех. Спектакль страшный. Но сострадательный у него эффект. Там всего сто мест в зале, и идет он раз в месяц, но посмотрите, если сможете. Ради такого спектакля стоит съездить в Питер. И читайте «Крещенные крестами» (вы ведь уже поняли, что это за кресты?), потому что все мы арестанты нашей истории. А пора бы выйти на волю.