Когда я ее увидела впервые, она совсем мне не глянулась.

Это была зима. На ней, как мне запомнилось, была коротенькая кожаная курточка, подбитая мехом, каблучки, на голове — по-ингушски завязанная косынка, полосочкой, наподобие ободка, условно обозначающая уважение к традиции. Быстрые глаза, рыжая косица, в изящных движениях — уверенность зрелой женщины, знающей себе цену. «Лисичка» — дала я ей про себя кодовое имя.

Пятимат Долиева приехала из Челябинска в Москву, чтобы искать виновных в смерти своего брата, простого строителя, в июле 2016 года до смерти запытанного в Центре по противодействию экстремизму в Назрани (Ингушетия).

«Где же вы были полгода?» — подумалось мне тогда.

Вот что на тот момент было известно об этом деле.

Прикладное правосудие

15 июля 2016 года сотрудники ингушского Центра по противодействию экстремизму провели обыск в доме Магомеда Долиева и его супруги Марем Точиевой — в связи с их возможной причастностью к ограблению сунженского отделения Россельхозбанка. Несколькими днями ранее мужчина, вооруженный гранатой, вынес из банка наличность в разной валюте на сумму, эквивалентную 12 миллионам рублей. Граната, которую он оставил на кассе, оказалась муляжом.

Марем Точиева работала операционисткой в банке, вероятно, это и послужило основанием для подозрений. В ходе домашнего обыска в верхнем ящике прикроватного столика супругов были обнаружены две гранаты — не муляжи, боевые.

Ночью Марем Точиеву отпустили без избрания какой-либо меры пресечения. На следующий день родственники отвезли ее в больницу, она прошла медицинское освидетельствование и написала заявление в полицию — по факту применения пыток к ней и к ее мужу. Начались вялые следственные действия, в ходе которых Марем опознала начальника ЦПЭ Хамхоева, а также других людей, ее пытавших.

И все. Более никаких движений по этому делу не происходило полгода, вплоть до декабря 2016-го, когда начальника Центра «Э» Хамхоева наконец арестовали вместе с одним из подчиненных. Характерно, что арест этот был связан отнюдь не с тем, что пережила Марем Точиева в Центре «Э» (и не пережил ее муж). Цэповцев взяли из-за заявления, поданного в полицию азербайджанским предпринимателем Назаровым, который вел свои дела в Карабулаке. Он сообщил, что Хамхоев и другие сотрудники ЦПЭ отобрали у него дорогостоящие автомобиль и мобильный телефон. Кроме того, они требовали у предпринимателя 800 тысяч рублей — за неразглашение информации о его интимных отношениях с местной жительницей. В противном случае грозили насилием со стороны родственников этой женщины (что, конечно, вполне возможный сценарий для Ингушетии).

Вот в этом контексте неожиданно Хамхоеву припомнили историю с супругами Долиевыми и вменили, наконец, 286 статью — превышение должностных полномочий. Будто до тех пор у следствия недоставало оснований для его ареста. Очевидно: именно наезд на азербайджанского предпринимателя — событие позначительнее, чем гибель безвестного строителя, — разбудил дремавшее до той поры правосудие.

Важно понимать: центры по противодействию экстремизму — мощнейшие структуры, сильно влияющие на расклад сил в регионах. По причине ориентированности на борьбу с экстремизмом — с этим размытым, неконкретным, однако (общеизвестно) чрезвычайно опасным явлением — полномочия их, по сути, безграничны. ЦПЭ лишь формально относятся к МВД, однако фактически ему неподконтрольны. Начальник ЦПЭ в любом регионе страны — гранд, фигура, которую во внутренней политике невозможно игнорировать.

Все это имеет кратно большую значимость в кавказских регионах, где сама жизнь зачастую заключает в себе состав преступления экстремистской направленности.

Я полагаю, будучи уверенным в собственной неуязвимости, Хамхоев случайно задел невидимую растяжку, установленную в республиканском политическом поле.

И вслед за Назаровым, вслед за замученным Долиевым в деле против цэповцев стали появляться новые и новые эпизоды садистской направленности.

И тут вдруг эта Пятимат.

За некоторое время до ареста Хамхоева Пятимат Долиева сняла на телефон несколько роликов с резкой критикой в адрес неповоротливого следствия, да и в целом республиканских властей. Ролики были сделаны в чисто ингушской стилистике: она с листа зачитывала текст, полный гражданского пафоса, местами, видимо, ударяясь в импровизацию, отчего видео становилось еще более хлестким. Эти ролики разместили у себя ингушские ресурсы, имеющие репутацию политически ангажированных. Ролики наделали в республике много шума. Все это дало почву для разговоров о том, что эта миловидная ингушка играет свою партию в чужой политической пьесе.

Признаюсь: поначалу и у меня были такие подозрения.

Однако события, произошедшие после того как в расследование рыжим вихрем ворвалась Пятимат Долиева, полностью разрушают эту версию. Я думаю, что ей, да и в целом семье Долиевых, просто посчастливилось своим расследованием попасть точно в русло кампании против Тимура Хамхоева. Но разве то обстоятельство, что для кого-то правосудие может быть инструментом сведения счетов, отменяет тот факт, что преступники должны понести наказание?

Порода

Пятимат вот уже несколько месяцев живет на два дома — то в Челябинске с мужем и детьми, то в Сунже в родительском доме. Здесь, в Ингушетии, она другая, как будто бы мягкая. Совсем не та стремительная и напористая дама, какой я увидела ее в Москве. Сидя на кухне, она сокрушается, что я ее сфотографировала без платка: «Ой, все обсуждать будут!» — и тут же, не дозвонившись с пяти попыток до следователя, отправляет ему голосовое сообщение в вотсап. Кричит в трубку, прищуривая глаза: «Я же так не отстану, Заур! Я тебе звоню, ты трубку не берешь. Заур, я же просто так не звоню никогда, ты знаешь!»

«Как было, Ольга. Вот когда случилось это, мама, брат, сестра стали ездить к следователю, добиваться вроде как чего-то. И каждый четверг они к нему ездили. Вернутся домой — я уже звоню им из Челябинска: как и что, какие новости? И вот раз за разом: нет никаких вестей. Нет доказательств для ареста — говорят они нам. Хамхоев четыре месяца по улицам ходит, на работу ходит! Моя невестка на очной ставке опознала Бекова (начальника сунженского РОВД, также принимавшего участие в пытке. — О.Б.), и он ей угрожал даже! А оснований для ареста нет? Я потом говорю: мама, дай-ка мне телефон следователя, я сама с ним поговорю. Позвонила: вы какое имеете право так людей мучить? Говорите с нами! Говорите со мной! Он мне: а почему вы в таком тоне ко мне обращаетесь? Вроде как он начальник, а я кто такая. И все после этого. Я звоню ему из Челябинска — он трубку не берет. Ну ладно, думаю, не хотите так — я с вами видеообращениями говорить буду».

Так в интернете появились многочисленные ролики Пятимат.

Мы сидим на просторной кухне в родительском доме Долиевых. Периодически в дверях появляются родители, снохи, дети, и даже маленькие совсем. Огромная, кустистая семья растревожена моим приездом, потому что все разговоры опять — о смерти.

Лемка, старенькая мама, приходит тоже на кухню. Тяжело обрушивается на диван. Достает черно-белую фотографию сына. Фотография завернута в салфетку, Лемка бережно разворачивает ее.

— Откуда у вас эта фотография? — спрашиваю я, потому что не знаю, о чем можно спросить еще.

— Из паспорта вырезали.

— А разве паспорт не забирают, когда?..

— Как не забирать? Забирают. ЗАГС забирает же. Но я там девочек попросила: отдайте вы мне его. Они мне его и отрезали. Такие хорошие девочки у нас там сидят.

Мы молчим. Из глубины дома приходит Пятимат с листками, исписанными крупным почерком — поначалу ровным, аккуратным, но постепенно растущим и округляющимся, будто бы повышающим тон, переходящим на крик. Пятимат держит в руках текст очередного видеообращения, которое она собирается записать и разместить в Сети.

— Вот теперь, Ольга, я понимаю, как поэты стихи пишут. Я не знаю, откуда оно во мне берется. Но вот я просыпаюсь ночью, лежу в темноте. И понимаю, что надо взять бумагу — и скорее записывать, что изнутри идет. Я требую только одного — правосудия. Я не девочка, чтобы кто-то меня вот так использовал, у меня своя голова есть…

Сейчас республиканский следственный комитет — надо отдать ему должное — делает все, чтобы дело цэповцев было расследовано самым тщательным образом и дошло до суда. (Пятимат надеется, что это случится в сентябре.)

С декабря, когда Хамхоев был арестован, следствие под нажимом Пятимат продемонстрировало колоссальные успехи. В январе был арестован заместитель начальника ЦПЭ Сергей Хандогин (вскоре, прочем, выпущенный под домашний арест). В марте стало известно об аресте еще пятерых сотрудников ЦПЭ. Также под домашним арестом находится экс-начальник Сунженского РОВД Магомед Беков. Пятимат Долиева осаждает следователя с требованием всем находящимся под домашним арестом сменить меру пресечения — на арест настоящий. И я бы не стала недооценивать действенность ее усилий: недавно стало известно о том, что уголовные дела по заявлениям еще четверых людей, переживших пытки в ЦПЭ, реанимированы и объединены в единое производство с делом Долиевых. О том, что она будет этого добиваться, Пятимат говорила мне еще тогда, зимой. И вот, пожалуйста.

Самое старое дело из числа этих пяти датировано еще 2010 годом. Семь лет оно ждало своего часа, и я не знаю, кто здесь постарался больше — та самая сила, которой Хамхоев перешел дорогу, или же упрямая Пятимат Долиева, в которой, конечно, стального сибирского характера поболе будет, чем собственно ингушской породы.

«Как в Челябинске оказалась? От мужа сбежала. К папе. Он у меня всю жизнь по командировкам… И вот меня один украл. Здесь, в Ингушетии. Мы, оказывается, вместе с ними на свадьбе у родственников были, и он там меня приглядел. И еще выяснилось: у нас в школе его двоюродная сестра математику преподавала. Ну и вот такая, короче, санта-барбара, украл он меня. Я за него не хотела, а мама все плакала — ты род опозоришь. Школу мне не дал закончить, 15 лет мне было. И забеременела.

— Пятимат, а учителей в школе не напрягало, что ребенок в 15 лет рожает?

— Нуу! Родила-то я не в 15. Шестнадцать мне уже было. И потом тогда тут у нас по-другому на эти вещи смотрели. Это сейчас только запрет вышел девочек воровать. А тогда… Так что школу я потом уже в Челябинске заканчивала, когда сбежала. Я вообще такая, терпеть не буду. Не как другие ингушки молча сидят».

Второе дно

Сейчас про дело Долиевых много говорят в Ингушетии. Большинство сокрушенно качают головами — давно в Ингушетии такого не было, чтобы вот так под пытками умирал человек. Хотя сами по себе пытки — да, такое бывает, это не то чтобы редкость.

При этом хитросплетения личных, семейных, клановых отношений в республике таковы, что сценаристы сериалов про интриги при дворах турецких султанов просто могут выезжать сюда по обмену опытом. И сестра, которая ищет наказания для убийц своего брата, — это слишком прямой сюжет, чтобы Ингушетия в него поверила. Так что многие и в этой истории ищут второе дно.

Распространенное суждение: «Определенные политические силы» платят ей деньги за то, чтобы она, используя это уголовное дело, раскачивала ситуацию в республике. Называются даже конкретные суммы — 10 тысяч рублей за одно видеообращение.

Что это за «политические силы», я не смогла добиться ни от одного из моих собеседников. Так в ткани повседневности проявляет себя «Тот-кого-нельзя-называть». Ну а как без него.

— Пятимат, это правда, что вы к Кадырову ездили? — спрашиваю я ее.

— Правда. Я ездила на прием к Кадырову. Я ему рассказывала, что случилось с моим братом.

— А для чего? Какой результат вы ожидали получить?

— Ну, во-первых, я думаю, что он мужик, с ним считаются. Ну а вообще мне просто был нужен его совет. И я вот просто пришла и села в эти их палаты. И говорю: ночевать тут буду, с места не тронусь, пока он меня не выслушает. А он, видно, услыхал шум — я же шумная — и сам вышел. Так попала я к нему на личный прием. Ну и что он мне сказал? Сказал — это дело Ингушетии. Посочувствовал.

Один «сотрудник» (так на Кавказе называют людей, которые носят погоны) обронил вот такую вещь в разговоре со мной:

— Конечно, там погиб человек, и этому не может быть никакого оправдания. Но и эта семейка тоже не ангелы. Они там и прежде под уголовными делами ходили.

Я напрямую спросила Пятимат: были ли уголовные дела против ее брата и его жены.

Не размышляя ни секунды, она выпалила:

— Уголовное дело. Да. Не у него — у меня было. Да, Оля, я ходила под следствием, было такое. В 2001 году в Челябинске мне такое предложение поступило: один — кредиты оформляет, а я людей уговариваю, чтобы к нему приходили. А мне с этого откат. У меня мальчику слуховой аппарат нужен был, не слышит он у меня. Ну и я пошла на такое. Потом этот мужик попал под уголовное дело, а я шесть месяцев была под следствием действительно. «Урса-банк», в Челябинске. Но брата убили — при чем здесь?

Сейчас, когда среди живых уже нет Магомеда, мне очень тяжело представить себе характер их отношений. Моменты счастья, пойманные на фотографиях, кажутся какими-то неживыми. Ее «мы были очень близки» звучит бесцветно.

И вдруг в ее интонациях, в мелких словечках я ловлю настоящее про них.

«Бывает, звонит: «Сеструх, сбрось пару тыщ. Че-то не идут дела у меня». Я смеюсь: что, совсем дошел уже? Переведу, конечно. А через неделю он мне уж звонит: «Куша, я тебе там пять тысяч на помаду кинул». Куша и Муми — с детства так мы друг друга звали».

Мне кажется, я поняла, в чем главная сила сопротивления Пятимат Долиевой: она не стесняется открыто любить. Среди ингушей, я вам скажу, не очень принято показывать свои чувства. Отцы, например, не могут на людях обнимать своих детей — даже когда те с визгом бегут к папке в аэропорту. Парень не может сказать девушке: «Я люблю тебя». Вот просто не предусматривает суровый горский язык такой вербальной конструкции.

Чувства, продемонстрированные на людях, дадут врагу понять, куда тебя можно побольнее ужалить. Такая, думаю, логика этого социального феномена.

А Пятимат — другая. Она рыжая и неистовая. Любовь — ее броня, а не слабое место.

Джекпот

«Последние шесть лет тяжело Уразу держать. Еще пару лет — и уже полегче будет. Одиннадцать дней я уже вот так. Сейчас уже привыкаю. Есть-то не хочется, но вот пить…»

Назир Долиев, брат Пятимат и погибшего Магомеда. Невысокий, очень смуглый, он говорит сухим и тихим голосом. Оттого что Назира я впервые увидела именно в эту Уразу, мне его голос кажется обессиленным.

Ураза — тридцатидневный мусульманский пост, приходящийся на священный месяц Рамадан. Из-за того что мусульманский лунный календарь на 10–12 дней короче григорианского, каждый год начало священного месяца смещается на эти 10–12 дней в сторону начала года.

Последние годы Ураза приходится на жаркие летние месяцы, когда к тому же и световой день очень длинный. Соблюдение поста в эти годы — настоящее испытание. Верующие не едят и не пьют от восхода солнца и до его заката.

— Назир, а во сколько можно будет попить?

— Когда первую звездочку увидишь.

— Вчера еще совсем светло было — а луна все равно была видна.

— Это не считается. В мечети знают. Они прокричат. Вчера без десяти восемь разговелись.

Ближе к восьми улицы ингушских городков и сел пустеют. Закрываются магазинчики, перестает ходить транспорт. В торжественной тишине республика готовится к разговению. Это очень красивые минуты и секунды.

— Кто молится, как положено, — тому, по Корану, можно всего три дня Уразу держать, — рассказывает мне Назир. — А я не молюсь, я должен целиком, до конца. А если молиться — это надо пять раз в день в мечеть ходить. Там старики соберутся, обсуждают: кто прав, кто не прав, какие новости. Просто так — чтобы помолился и домой пошел — нельзя. А у меня столько времени нет, мне уколы колоть надо.

У отца и матери Долиевых — онкология. После того как убили Магомеда, старшего их сына, у обоих сильное ухудшение. Семь уколов в день — это обстоятельство не позволяет Назиру ни работать, ни молиться так, как ингушское общество считает необходимым.

Согласно традиции, уход за пожилыми родителями — почетная обязанность младшего ребенка в семье. Он не имеет права оставить родительский дом, забота о пожилых отце и матери до конца их дней будет сердцевиной его жизни.

Я говорю Пятимат, что мне всегда судьба младших в ингушских семьях казалась — нет, не несчастной — но более трудной, что ли, чем у старших детей, вольных в выборе пути. «Ну, это глупости, — улыбается она. — Почему он несчастный должен быть? Он, считай, джекпот выиграл».

Пока Пятимат не приехала из своего Челябинска, Назир, младший, сам, как мог, шевелил расследование. Вспоминает:

— Евкуров на второй день траура вызвал нас к себе. Если, говорит, листок ляжет ко мне на стол, я добьюсь, чтобы виновные сели.

— Назир, а что за листок-то?

— Да я вот так и не понял, про какой листок он говорил.

Я хочу думать, что к Евкурову на стол, в конце концов, действительно лег тот самый листок, из-за чего и завертелось все это расследование, и теперь за решеткой сидят целый начальник ЦПЭ и несколько его коллег. Однако я знаю великое множество других похожих дел, когда тихих усилий родственников не хватало, чтобы сдвинуть с места расследование.

Срабатывали громкие усилия — такие, которые предпринимает Пятимат, чтобы вытащить историю за пределы республики, прокричать о ней на всю Россию. Или же срабатывали другие, более конкретные, скажем так, материальные аргументы, а не пустая апелляция к закону.

Я поделюсь одним своим чудовищным наблюдением, которое, однако, является ключом к пониманию многих событий и явлений на Кавказе. События насильственного характера, произошедшие в кавказских регионах, повлекшие даже гибель людей, имеют кратно меньшее значение для нашего общественного сознания, чем если бы они случились в центральной полосе или, скажем, в той же Сибири.

Про происшествие в казанском отделе полиции «Дальний», про пытку бутылкой от шампанского узнала вся страна — на следующее же утро после смерти задержанного. Но слышали ли вы прежде про смерть Магомеда Долиева?

Или вот

Нет? А теперь вообразите, что аналогичные события произошли где-нибудь в Подмосковье.

Эту странную разницу в удельной стоимости человеческой жизни я прежде объясняла себе общим повышенным градусом насилия на Кавказе. Еще десять лет назад, если говорить конкретно про Ингушетию, в республике полыхала настоящая гражданская война, каждодневно лилась кровь. В тех условиях ценность жизни как бы девальвировалась.

Но вот прошли годы. Ингушетия изменилась неузнаваемо. На улицах уже давно не стреляют. В Магасе — высотные кварталы, широченные проспекты. В Джейрахе, горном районе, отстроен лыжный курорт; в Назрани без конца проводятся масштабные фестивали, отстроили и открытую арену, и ледовый дворец, и Парк славы. Столичные автобусные остановки оборудованы кондиционерами и вайфаем.

Но вот выясняется: можно импортировать в республику и технологии, и архитекторов, и строителей, но никак нельзя обновить некие общие республиканские настройки. Убийство здесь по-прежнему ни для кого не диковинка. Ни для властей, ни для народа, ни уж тем более для силовиков. Как следствие — и для России это не такое уж страшное событие. Ценность человеческой жизни и человеческого достоинства — это же в известной мере общественный договор, а не универсальный прайс, скачанный из интернета. И вот, мне кажется, Ингушетия сторговалась не задорого.

Несколько лет назад отец одного пацана, которого четыре дня пытали в отделе полиции и сделали инвалидом, сказал мне про тех, кто мучил его сына: «У них работа такая — мясорубку крутить».

Пятимат, я думаю, никогда так не сказала бы. Но в Ингушетии немного таких, как Пятимат. Хотя и в целом в России таких немного, чего уж там.

In vivo

Когда суд принимал решение об избрании меры пресечения в отношении Тимура Хамхоева, в качестве поручителя за него согласился выступить председатель ингушского парламента. Также предлагалась обеспечительная мера в сумме, превышающей ту, что цэповцы требовали с азербайджанца Назарова. Суд на это не пошел, позиция суда в целом совпала с позицией, которую транслирует администрация главы республики: «Дело расследуется, все виновные будут наказаны, но при этом и с самими Долиевыми все не так просто».

Однако никто в республике мне так и не смог ответить на очевидный вопрос, лежащий в фундаменте всей этой истории: что происходит с уголовным делом по поводу ограбления банка? Вот Марем Точиева вместе с ее мужем были доставлены в ЦПЭ — ровно в связи с ограблением. Значит, логично было бы предположить, что имелись основания для каких-то подозрений в их адрес.

Далее. Дома у супругов, как мы помним, были обнаружены две боевые гранаты. Это, как ни крути, 222 статья — незаконное хранение оружия и боеприпасов. Магомеда Долиева, считай, убили. Однако жива его жена, и формально она тоже несет ответственность за данное преступление. Но почему с Марем Точиевой за этот год не проводили никаких следственных действий в рамках расследования всех дерзких преступлений, к которым она якобы причастна? Где расследование? Каковы его результаты? Ответить на эти вопросы мне не смогли ни в Следственном комитете, ни в МВД, ни Совете безопасности, ни администрации главы.

Мы едем к Марем. После того, что случилось, братья прячут ее и вот только для этой встречи привезли в родительский дом в станице Нестеровской.

В доме, полном детьми, нас встречает твердого вида мужчина, лицо которого будто вытесано из камня. Будто неведомый скульптор, вчерне воплотив придуманное, бросил эту работу, забыв отшлифовать резкие грани.

Вместе с каменным мужчиной нас встречает, тоненькая, гибкая женщина со светлыми, большими — на пол-лица — глазами. Она так поразительная в своей невесомой красоте, что у меня не остается сомнений насчет того, почему отвлекся скульптор.

Это Марем и ее брат Аслан.

В просторной гостиной я задаю несколько дежурных вопросов (ну не спрашивать же ее в самом деле, куда ей в тот день крепили провода с током?), Марем покорно отвечает. Нам предлагают чай. Вскоре мы уезжаем.

— Как у нас все любили ее, как же любили! — охает Пятимат, когда мы едем обратно. — Какая же замечательная была сноха. И родители души в ней не чаяли, и дети! Ну был бы у них с Магой хотя бы один ребенок — мы бы ее себе оставили.

По вайнахской традиции, в случае смерти мужа дети остаются с его родственниками. Мама также может остаться при детях, но лишь в том случае, если больше не намерена выходить замуж. То же правило действует и в случае с разводом: когда родители расходятся, дети остаются с отцом или его родными. Что, конечно, в живой природе встречается гораздо чаще.

— Пятимат, пусть даже у Марем и Маги детей не было. А нельзя ли ее все равно оставить у вас?

— Ну как оставить? — говорит Пятимат, поправляя глухой темный платок, покрывающий волосы. — Она молодая, может, еще свою семью захочет.