И главная улица, что никак не придет к единому мнению: Большая Дворянская она — ​или все-таки проспект Революции? Синие таблички на домах трактуют так и сяк. Через раз.

Иду по ней, вспоминая ясный твердый голос. И слова, которые повторяла себе в самые отчаянные по нонешним понятиям времена. Для сравнения. Сравнение всегда ободряло.

— В 1937-м я служила на семи службах и слала посылки в три лагеря. Прочее далось проще.

«Прочее» в случае бабушки Татьяны Владимировны включало Сталинград в 1942-м.

А служила она в семи местах судмедэкспертом и патанатомом тут. В Воронеже.

Дипломированных врачей по узким специальностям в 1930-х было мало. С этим ей повезло.

1929-й. Поступала-то девушка в Московский университет, на химфак. (И всю жизнь говорила: «Отец назвал меня Татьяной в честь Московского университета».) Но отец умер в Гражданскую, заразившись тифом от своих раненых. А в 1929-м кампания пролетаризации высшей школы вычистила многих из списков зачисленных в МГУ тем летом. Трое за сутки покончили с собой. Власть дрогнула. Дала вычищенным триста мест в губернских вузах. Татьяне достался (чудом и счастьем, повторяла она) — ​санитарно-гигиенический факультет в Воронежском мединституте.

1931-й. Дома, в Тамбове, по делу краеведов арестована мать. Из города Яренска Архангельской губернии она вернется в 1940-м: пятидесятилетняя выпускница Высших женских курсов Герье считала «кубики» на лесоповале. И на этих легких работах выжила.

1932-й. На занавешенной кухне, в домике вдовы-мещанки Натальи Петровны, где двое студентов, бабушка и дед, снимают комнату, «настоящий тихоновский поп — ​не обновленец!» крестит моего отца. Имени батюшки не знаю. Но список новомучеников на мемориальной доске на стене Воронежской семинарии длинен. И думаю: тот тайный «тихоновский поп» в нем есть.

1933-й: голодающие крестьяне, сумевшие добраться до Воронежа, лежат вповалку на площади у вокзала. Потом бредут, пытаются расползаться по городу: да сил нет. Полуголодные горожане отводят от них взгляд. И Татьяна отводит. Стипендия у нее — ​30 руб. в месяц. А одна картофелина или одно яйцо на рынке, в столице черноземных степей, стоит рубль.

Ходила она мимо этой площади явно каждый день. Мединститут и вокзал тут рядом.

1935-й. Здесь же, в Воронеже, повязали старшего брата. 25-летний инженер шел домой, проводив невесту. Там его ждали. («Заказ же поступал, кого арестовывать. За хорошими спецами гонялись», — ​с ехидцей и прохладцей пояснял дядюшка.) Потом он попадет из Норильсклага на фронт. Невеста будет ждать его из лагеря и с войны девять лет. Но в 1944-м, когда старший техник-лейтенант со своей ротой уже наводил переправы «через реки Висла, Нида, Нидзица, Пшемша в районах Новы-Корчин, Лавы, Краков, Котовицы», — ​она все же выйдет замуж.

В Воронеж он приедет после войны один раз. В 1960-х. В командировку.

И теперь его бесплотный голос звучит у меня в ушах. Не девически ясный и твердый, как у сестры. А ядовито-рассудительный, протяжный, пропитой, с подковырочкой. Но не в тот раз.

— Я уж уезжал. А был там на перроне телефон-автомат. Номер-то я помнил. Набрал. Матушка ее подошла. В гости звала… Сказала: все у них хорошо. Аля уже профессор. Есть и внуки.

А я и рад был, что матушка подошла, а ее дома нету. Все хорошо? И хорошо! Поезд мой уже трогался. Я за ним побежал, вскочил на подножку. И — ​в Москву, Алена! В Москву-у-у.

Я прикинула: было дядюшке на момент звонка с перрона и прыжка в вагон чуть за полтинник.

1936-й. 1937-й. И опять я слышу бесплотный, девически звонкий голос бабушки:

— В 1930-х они ведь и сами часто стрелялись. По ночам, в кабинетах. На самоубийства в областном НКВД как судмедэксперта обычно вызывали меня. Я спросила как-то в отчаянии (третью ночь подряд они за мной приезжали): «Почему? Я же беспартийная!» Их старший ответил: «У вас мать сидит. Брат сидит. Сын на руках. Вы молчать будете. А спец вы хороший».

Потом был 1942-й. Эвакуация по последней дороге на Балашов. И медсанбат в Сталинграде.

Тот век прошел по стране, как ледник. В кровь растирая судьбы. Снося с земли семьи. И не потому я перебираю в нарядном летнем Воронеже — ​скорострельно, на ходу — ​эту память, что она моя. А именно потому, что думаю: каждый прохожий‑2017 на Большой Дворянской, проспекте Революции тож, каждый вежливый бариста в здешних кофейнях, каждая цветочница и каждый российский участник симпозиума по животноводству в высотном отеле могут рассказать похожую историю о дедах-прадедах. Здесь. И по всей стране.

Перед зданием мединститута (добрела, наконец!) — ​самый неожиданный и слезный для меня из множества памятников Воронежа. Гранитный обелиск всем врачам-выпускникам с простой надписью: «Ушедшим — ​память. Живущим — ​славу. Грядущим — ​надежду».

А через дорогу — ​заведеньице с вывеской Bistro&bakery. В 1990-х москвичи столбенели от вида таких в Европе. Но это даже занятней: все возле Воронежского мединститута так же, как около станции Версаль. И на стене еще — ​лихая цитата про Раскольникова с куском пирога.

Бабушка и дядя Володя не пили кофе в таких bakery никогда. До московских — ​не дожили.

И дико хочется верить: жасмин в скверах, трансляции из «Барбикана», чистые мостовые, круассаны, испеченные здесь и сейчас, симпозиумы по животноводству, кондитерская на площади, где в 1933-м лежали голодающие, — ​защитят нас от повторения. Уже защитили…

Грядущим — ​надежду. А что будет: Бог весть.