Варлам Шаламов считал лагерь абсолютно отрицательным опытом. И был прав. Тем удивительнее случаи, когда именно в неволе человек вдруг начинал новую жизнь, находил себя и свое призвание. В каком-то смысле именно об этом нашумевший роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза». Зулейха сменила одну неволю, неволю жесткой патриархальной семьи, на другую — ​неволю спецпоселенца. И эта новая неволя оказалась не слаще прежней, но — ​другой (гирше, та инше, как говорят украинцы), и в ней Зулейха неожиданно нашла себя. Это нисколько не оправдывает репрессии, но дает им некую новую грань.

Вот история деревенского парня, арестованного в 1949 году. Владимир Воробьев жил в селе Кортуз Краснотуранского района Красноярского края, работал воспитателем в детском доме. С директором у него отношения не заладились, и тот написал в МГБ донос на Воробьева. Владимиру было тогда всего 20 лет. Ему дали 25 лет плюс еще 5 лет ссылки. В неволе предстояло прожить до самой старости.

Дело, конечно, было высосано из пальца. Даже прокурор откровенно сказала, что, по сути, серьезного дела-то нет, но наше советское следствие не ошибается, обратного хода не будет. Воробьев несколько месяцев сидел в одиночке, читал книги из тюремной библиотеки, занимался физкультурой и задумывался о вещах, далеких от окружающей его действительности. «Кроме того, меня поразила одна аналогия в областях музыки, геометрии и химии. Минорный аккорд складывается из нот, расположенных в порядке их длин, как 3–4–5, а мажорный аккорд — ​как 5–4–3; если геометрически их замкнуть, то получаются два симметричных египетских треугольника. Из биохимии я узнал, что в живых существах есть изомерные молекулы. И вот мне представилось, что музыка как-то действует бодряще в случае мажорных аккордов, т.к. возникает химическая реакция с добавочной энергией, а в случае минорного аккорда энергия от организма как бы отнимается».

Затем был Норильлаг, где Владимир схлопотал новый 25-летний срок за подготовку побега. Побег действительно обсуждался заключенными, но не готовился. Как ни странно, новый арест оказался благом: почти год он просидел в тюрьме, пока шло следствие, а тюрьма — ​это не смертельные общие работы. Сокамерники постоянно менялись, но у каждого было чему поучиться. Попался физик, и Владимир подтянулся в физике и математике. «Потом посадили ко мне Григорьева —​врача. От нечего делать он учил меня диагностике болезней, рассказывал о своей практике. Был большим любителем музыки, и я выучил у него несколько арий из различных опер».

Новый срок Воробьев отбывал уже в Озерлаге (особый лагерь № 7 для политзаключенных, Иркутская область. — ​Ред.), а затем в Омске, где теософ познакомил его с учением Блаватской (1831–1891, русская дворянка, гражданка США, религиозный философ теософского направления. — ​Ред.) и астрологией; православный священник растолковал ему тонкие места Евангелия; а вольный философ пытался при помощи Ключа Давида описать все виды духовной культуры. И у Владимира осталось представление об этих видах духовной культуры: «Прочитал я много философских сочинений: Аристотеля, Платона, Платина, Кондорсэ, Тэна. Гегеля, Лао Цзы, попался мне в руки даже Коран. Ходили мы тогда пешком до рабочей зоны километра три-четыре. По дороге рядом со мной в то время ходил литовский профессор философии Буга. Каждое утро и вечер по дороге на работу и с работы он читал мне лекции о западно-европейской философии: Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше, Бэкона, Фрейда, французских энциклопедистов, многих, многих других. Как он говорил: он читал курс Шведского университета. От него я почерпнул очень многое из истории философии Запада».

Был среди солагерников Воробьева и Лев Гумилев. Близкого знакомства не получилось, но и от него Владимир узнал много нового.

В 1956 году омский лагерь закрыли, а Воробьева отправили обратно в Озерлаг. Освобождение ему не светило из-за второго срока — ​он считался рецидивистом. В Озерлаге «я выписывал очень много литературы из магазина «Академкниги», проспекты книг были в лагерных библиотеках. Вначале я выписал Роя Моноронджона «Индийская философия», а потом и более капитальный труд Гадхакришнана «История индийской философии» в двух томах. Попалась мне «Артхашастра» Каутильи, «Дао дэ дзин» Лао Цзы, «Дхаммапада и Законы Ману» и много других книг по Востоку».

«Тут я познакомился с 80-летним стариком, адвентистом седьмого дня. Как-то перед этим мне попала в руки книга одного украинского автора «Лекарственные растения», и мы с верующим ходили по зоне и собирали лекарственные травы, определяя их по определителю растений, который также был у меня. Я собрал гербарий сотни на полторы экземпляров. Так богата была прибайкальская флора. Научился высушивать красивые листочки и цветы, потом рисовал их».

В 1959 году Владимира Воробьева переводят в Мордовию. «В это время мой давний друг, украинец Евгений Грицяк, достал где-то «Автобиографию» Иоганады на английском языке. В связи с моим давним увлечением йогой мне очень хотелось перевести эту книгу на русский язык. Именно это вынудило меня изучать английский, и Иокубинас как учитель был очень кстати. Общаясь с ним, я как-то по инерции увлекся изучением языков, штудировал испанский, который было изучать уже легче после французского. Немного пытался изучать арабский. Кроме того, выписал грамматику и хинди-русский разговорник и занимался языком хинди. Позже, когда я изучал санскрит, язык этот мне давался уже легче».

«Давний друг» Евгений Грицяк — ​это тот самый легендарный Евген Грицяк, один из руководителей Норильского восстания политзэков (май—​август 1953 года.— ​Ред.).

Еще в Омске Владимир окончил курсы электриков, получил удостоверение плотника четвертого разряда и бетонщика, а в Мордовии окончил курсы пчеловодов. В Мордовии же ему удалось раздобыть проигрыватель и выписать пластинки. «Слушали Чайковского, Вагнера, Шопена, Мендельсона, Моцарта, Баха, Генделя, Берлиоза и многих других».

Все это время, между прочим, он работает плотником-бетонщиком, болеет туберкулезом, его переводят из одного лаготделения в другое, из штрафной бригады — ​на строгий режим и обратно, поскольку он «рецидивист», имеющий два срока. Несколько раз ему пришлось драться с уголовниками, защищая свою жизнь, а однажды ночью его чуть было не зарезали во сне. Все, что обычно бывает в лагере, в его жизни было. Но об этом в своих мемуарах он упоминает как о менее важном. Более важным было самосовершенствование, которым он занимается не благодаря неволе, а вопреки. Хотя, с другой стороны, где бы он еще встретил столько замечательных людей, как не в лагере: именно они в первую очередь туда и попадали, поскольку не вписывались в советские прокрустовы рамки.

Я читал его мемуары «Поздний реабилитанс» и все время вспоминал один анекдот. Камера смертников. Двое. Один читает книгу. Второй, нарезая нервные круги по камере, не выдерживает: «Зачем ты книжки читаешь, нас же завтра расстреляют!» Первый удивленно: «Ну да, а когда еще-то?»

Воробьев отсидел 17 лет и освободился 30 марта 1966 года. «Мы вдвоем с освобождающимся в тот же день солагерником вышли за зону. В это время ко мне подошла женщина и спросила, кому писать заявление на свидание. Я стал ей объяснять, а в это время начальник спецчасти с моим товарищем отошли уже на некоторое расстояние. За годы заключения я так привык к конвою, что меня вдруг охватил страх —​я один, начальник ведь ушел. Я стал бегом догонять их, но потом перешел на шаг. Ведь я был человек свободный».

Воробьев вернулся в родной Кортуз, женился, построил дом и вырастил замечательный сад. В доме была богатая библиотека. Владимир переписывался со своими солагерниками, многие из которых стали известными людьми. А он не стал. Жил в своем Кортузе, возделывал сад, переводил с хинди и санскрита, много читал и много думал. Жил как хотел. Умудрился быть свободным в несвободной стране. Свобода — ​она ведь внутри.