• Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Все, кроме одной, достопримечательности в Исландии созданы не людьми, а природой. Скульптуры в столице представляют собой камни оригинальной, будто у них бывает другая, формы. И при всей любви к этой стране мне трудно восхищаться сараями из рифленого железа, которые с трудом выстраиваются в улицы и называются домами. Если б не новый музыкальный центр «Харпа», эксплуатирующий специально для него придуманную геометрическую фигуру, Рейкьявику нечем было бы похвастаться даже перед соседями из Гренландии и с Фарерских островов. Лучшее тут — ​продукт жизнедеятельности земли, воды и огня: от землетрясений (20 за день и ночью не меньше) до вулканов, от Гейзера, давшего название всем своим родичам, до трещины в земной коре на месте столкновений двух континентов (тут, кстати, собирался первый в мире парламент Альтинг). Увлеченный этими чудесами, я не забывал о том заповедном, чем исландцы гордятся больше всего.

Все скандинавы понимают соседские языки достаточно хорошо, чтобы их высмеивать. В датских, самых модных в Европе сериалах, часто появляется комическая фигура напыщенного дурака-шведа, играющего свою роль без перевода. Как в паре Тарапунька и Штепсель, два понятных языка оттеняют, остраняют и веселят друг друга.

Исландцы — ​другое дело. Их никто не понимает, потому что они сохранили язык скальдов и викингов в такой неприкосновенности, что могут (я спрашивал) читать написанные тысячу лет назад гениальные саги, как мы газету. Объявив свой язык живым ископаемым, власть запрещает пользоваться заимствованными корнями, а когда приходит нужда в новых словах, поэты и чиновники создают их из старых. Телефон называется нитью, «телевизор» составляют глаголы «видеть» и «забрасывать удочку», «компьютер» объединяет «цифру» с «прорицательницей Вёльвой», что указывает на способность машины рассчитать будущее. Старые слова никогда не выходят из обихода, и каждый островитянин понимает, что табличка на дверях в контору «Solarfri» означает «неожиданный выходной по случаю хорошей погоды», а слово «Hundslappadrifa» в прогнозе синоптиков предсказывает «сильный снегопад с крупными снежинками, но без ветра». Однако, как бы ни носились исландцы со своей драгоценностью, этой славно устроенной стране все сильнее угрожает соперник — ​английский язык.

Во время войны, когда остров, чтобы он не достался нацистам, оккупировали союзники, исландцы первыми в Европе познакомились с американским телевидением. В результате они так хорошо выучили английский, что говорят на нем лучше, чем в Бруклине или Глазго.

— Чересчур хорошо, — ​жалуются власти, ибо учителя с ужасом слышат, как школьники между собой говорят на английском. Обеспокоенное правительство срочно принимает меры — ​дорогостоящие и хитроумные. Вместо того чтобы идти по пути бесполезных, как это выяснили французы, запретов, исландские власти наняли программистов, которые должны научить родному языку не детей, а их компьютеры.

Успех этого предприятия важен для всех, ибо мы вступили в эпоху ненасильственного двуязычия: английский служит языком не иностранным, а универсальным. Если всякий язык — ​ключ, то английский язык — ​отмычка. Открывая любые двери, он всех выпускает на информационную свободу и подключает к мировой грибнице мнений и сведений. Поэтому билингвизм, несмотря на риск, связанный с его экспансией, — ​удача для всех, кроме тех, для кого английский родной. Два языка в одной голове удваивают личность и позволяют вести цивилизованный диалог, давая им высказываться по очереди и когда надо. Это не метафора, а физиология головного мозга билингвы, которую изучают американские психологи Эллен Бялосток и Мишель Мартин-Рее.

— Двуязычие, — ​говорит их исследование, — ​учит нас лучше управлять ресурсами сознания. Искусство сознательно распоряжаться языками сказывается на всех мыслительных операциях, что дает билингвам ощутимое преимущество. Статистический анализ, охвативший детей и глубоких стариков, показывает, что билингвы быстрее учатся, лучше живут и успешнее борются с Альцгеймером.

Привычка жить в двух параллельных мирах делает ум гибким, как лук, и послушным, как стрела. В зависимости от ситуации (на работе или дома, с женой или другом, в бане или в банке) билингва включает то один язык, то другой, но никогда не смешивает их.

О том, как это непросто, мы можем судить по себе. В нашем мозгу два языка уживаются слишком хорошо. Чужой ведет себя кукушкой, подкладывая в родное лексическое гнездо свои корни, а иногда и грамматические формы: улучшайзинг. Заменяя английскими словами те, что нам лень искать в родном, мы говорим «паркинг», «бойфренд» и «канадские бейглы» с легкой душой, хоть и с нечистой совестью. Точно так, впрочем, поступали герои «Войны и мира», знавшие французский язык лучше Наполеона.

В обратную сторону движение малозаметно. Английский соблазнился лишь тем, чем мы богаче, а он беднее — ​суффиксами, и прибавил к словарю refusnik и apparatchik.

Между тем настоящие билингвы не видят между языками разницы и тогда, когда ее специально ищут. Так, эльзасец Альберт Швейцер пытался выяснить, какой язык у него родной, — ​и не смог. Французским и немецким он владел одинаково, а в снах обходился без языка вовсе.

Со мной по-другому. Английский появляется в моих сновидениях, как латынь у врачей и юристов: в серьезных случаях.

Недавно приснился Трамп. Не зная, чем занять нетерпеливого собеседника, я спросил, какая музыка ему нравится.

— Раньше — ​классика, — ​сказал президент, — ​теперь — ​попса.

— С верхней ноты к нижней?

— Ага.

— This is the real story of your life, — ​посочувствовал я ему и проснулся от находчивости.

Двуязычие обладает политическим измерением: это — ​первый урок демократии. Любая вывеска, которая, как это раньше было в моей Риге, пользуется двумя алфавитами, подает пример терпимости.

— Родной язык, — ​вкрадчиво убеждает она нас, — ​один из многих; в нем, а значит и в нас, нет ничего бесспорного: на все можно смотреть по крайней мере с двух точек зрения.

И это — ​дар империи, навязавшей двуязычие своим подданным. Ведь чуть не половину СССР составляли билингвы, многие из которых (Фазиль Искандер!) стали лучшими русскими писателями. При этом советское двуязычие было выгодным и ненавистным сразу. Такая смесь эмоций свойственна и другим империям.

Лучший пример — ​англичане, худший — ​ирландцы. Считая первых поработителями, вторые пытались избавиться от языка колонизаторов. В независимой Ирландии гэльский язык насаждался с азартом и мучениями. Дети бастовали, учителей не хватало, книг тоже, депутаты в парламенте нуждались в переводчиках. Сдавшись обстоятельствам, писатели нашли другой выход. Они создали гениальную словесность: ирландскую литературу на английском языке.

Понять, что это значит, проще, чем объяснить. Все знают, что Йейтс был ирландским поэтом, Беккет — ​ирландским драматургом, а Джойс — ​ирландским писателем. Никто из них толком не владел гэльским, но ни один не считал себя англичанином. Вместо того чтобы сдаться метрополии, они завоевали ее на своих условиях. Бернард Шоу настаивал, что он пишет по-ирландски на английском. Джойс, в молодости подумывавший написать свой эпос на гэльском языке, которого он, впрочем, не знал, отказался от этого намерения.

— Я отомщу английскому, — ​говорил он, — ​тем, что заставлю себя читать с ирландским акцентом.

Так оно и вышло. В среде профессиональных джойсоведов, куда я ненадолго затесался, бытует суеверие: книга «Поминки по Финнегану» станет понятной, если ее прочтет вслух настоящий ирландец. В том, что это не так, собравшихся убедила девушка из Корка. Но в целом Джойс победил вместе с блестящей плеядой авторов — ​от Джонатана Свифта до Мартина Макдонаха. Ирландская литература отстояла свою независимость. Пользуясь чужим языком, который она сделала своим. Об этом говорят сюжеты, герои, специфический юмор, местный пейзаж, мифология, лексика и фонетика. В результате многовековой борьбы с британским колониализмом появился парадоксальный феномен политического двуязычия. Английский раздвоился и вступил сам с собой в диалог. Возможно, это судьба любой империи, которая оставляет после себя неистребимое наследство — ​язык, годный и для того, чтобы с ней бороться.

Значит ли это, что на развалинах советской империи возникнет политический билингвизм: например, украинская литература на русском языке?