«Гнездо глухаря» на Цветном. Зал заполнен. На сцене — Дмитрий Антонович Сухарев, Сергей Яковлевич Никитин, Вероника Долина, Марина Бородицкая.

И Сухарев произносит самую, кажется, важную и глубокую вещь: я давно слежу за тем, какая песня Окуджавы сегодня главная. Любима больше всех и висит в воздухе. Так вот, говорит Дмитрий Антонович, долго этой песней была «Ваше благородие, госпожа Удача». Сейчас она уступила место другой: «Мы за ценой не постоим». Почему и к чему это — нужно думать.

А Никитин говорит: нас познакомили на вечере в Госплане, в конце 1960-х. Потом в его гримерку набились десятки людей. Разные были в Госплане 1960-х почитатели Окуджавы: один значительно подчеркнул, что издавна близок к литературе — в начале 1950-х ему случалось по долгу службы приводить в порядок А.А. Фадеева, чуть ли не галстук лично повязывать классику перед выступлением на съезде писателей, такая была ответственная работа.

После вечера в Госплане — продолжает Сергей Яковлевич — не хотелось расставаться. Полтора десятка душ в ночной Москве 1960-х ни на какие такси, конечно, не рассчитывали. Зато сумели поймать снегоочиститель старого образца, с кабинкой для инструмента. Туда все и набились. Коммунальный агрегат продолжал трудовой путь по Москве, щетки шаркали. И Окуджава сказал: «Мы заметаем следы».

Еще Никитин рассказывает о турбазе Дома ученых в Гауде: «Какие блистательные научные имена собирались там, какие лекции проходили в лесу, какие стихи читались.

Окуджаве дали отдельную палатку. Все обходили ее стороной, чтоб не мешать ему работать».

Вероника Долина вспоминает вошедший в легенду вечер 60-летия Булата Шалвовича в 1984-м: «Шел он в ДК им. Горбунова, более известном как «Горбушка». Полторы тысячи мест. Не попасть. — А знаете, как мы в те годы собирали этот зал? — Телефонным обзвоном. По цепочке».

И во всех речах, сквозь стихи-песни-прозу, сквозит вопрос: помнят ли? Будут ли помнить?

Мне-то, честно говоря, кажется: Окуджаву быстрее всех в его плеяде и эпохе постигла судьба нормального русского классика. Он стал частью воздуха. Как Фет. Как Блок. Частью не своего, конечно же, времени. Вовсе не своего — нонешнего: когда пользователи Uber с трудом верят в ковчег-снегоочиститель 60-х, ветераны «наружки» не ходят на вечера поэтов, резиденты Сколкова (да и стартаперы), верно, вздрогнули бы при одной мысли о палатке в Гауде.

Да и в документальном фильме об Окуджаве, в драгоценной архивной съемке конца 1970-х, вдруг бросается в глаза, как замызгана священная улица Арбат в кадре. Как безнадежно и навек заклеена пластырем битая витрина магазина «Фрукты-овощи» за спиной Булата Шалвовича.

И вдруг возвращаться на тот Арбат хочется не больше, чем пиратам Окуджавы — в Портленд. Слишком привычная безнадега, слишком тяжкая пыль десятилетий, слишком окостеневшая в мозгах привычка к стоической бедности и к воинствующей непритязательности лежат на нем.

Да мы явно и не вернемся. Хотя никому не ведомо, какие гавани, судьи и плахи ждут впереди.

…Стекла заменили. Впрочем, и «Фрукты-овощи» снесли. Но Окуджава (как любой нормальный русский классик) оказался больше своего времени. И к нему не сводим. А о том, каким неистребимым оказалось «несчастное племя, голосом которого он стал… все те же домашние дети, все те же безрукие отцы и нервические матери, все те же хорохорящиеся деды и слезливые бабки, парад уродов, носители единственных ценностей, имеющих смысл» —очень точно написал Дмитрий Быков на последних страницах своего ЖЗЛовского «Окуджавы».

Племя это давно прошло через свое 16 октября: ценностную панику начала 1990-х. Через суету и ожесточение середины 1990-х (когда племя училось работать, но не знало, за что хвататься). Через стадию твердой веры в новый пиджак — не перелицованный же, как в песне 1960-го! — и в мистические свойства оного нового пиджака на свидании, на фуршете, на встрече с хедхантером. Через апгрейд (перелицовку мозгов, если угодно) в новых поколениях «домашних детей»: причем, кажется мне, они стали грамотней и прагматичней, но отнюдь не стали бесчеловечны.

И ныне, в Москве внуков и правнуков «шестидесятников», — дух Окуджавы дышит, где хочет.

Может быть: в толпе, сходящейся 9 мая петь и слушать в его арбатский двор. Может быть — в праздниках детской книги в ампирном дворе у «сидячего Гоголя» (это праздники его племени). В бесконечных группах «Прогулок по Москве»: то топчутся возле Шехтеля, то у пожарных казарм. За спиной у Гребенщикова, поющего в подземном переходе. Блеснет на сайте. Мелькнет на сцене.

Его интонация — так волшебно разнесенная по Москве1960-х магнитофонной пленкой — стала чуть не лучшим, надежнейшим средством возврата к России И.П. Белкина и капитана Тушина. Его стоицизм, его усмешка, мнимая простота строк, которые за плечами не носить — и так помним, — формировали и шлифовали первое (на самом-то деле) поколение с «общей десятилеткой». И это был, наверное, лучший образ, в какой «широкие слои советской интеллигенции» могли отлиться.

Они и отлились. Сегодня, кажется, можно поразиться одному: как много «его» в нас уцелело.